На Большую Ордынку, к отцу Пелопеи, отправились на следующий день, сразу после оперативки, где Гущин заслушивал доклады сотрудников розыска о том, что выполнено и что предстоит выполнить по делу о до сих пор так и не опознанном официально трупе. Полковник Гущин снова сам был за рулем. Большая Ордынка — улица Кате хорошо знакомая — поразила ее несказанно. Этакая улица-нежить, или улица, прикидывающаяся нежитью. Подобных улиц становилось в Москве все больше и больше. Но Ордынка выделялась даже на общем безрадостном фоне. Как такое возможно, чтобы по улице совсем никто не ходил? Никаких пешеходов! И это при том, что улица — старинная, историческая, прекрасная, ухоженная, тихая, так и располагающая к неспешным прогулкам? Старые купеческие особняки — каждый дом с изюминкой, отреставрированные дома-дворцы, выкрашенные в пастельные оттенки серого, нежно-сиреневого, нежно-зеленого, голубого, белого, желтого. Дома-призраки с запертыми подъездами, серыми пыльными окнами, прежнее вместилище банков, банков, банков, финансовых фондов, офисов солидных фирм… Все опустело на Большой Ордынке. Кованые чугунные ограды, старые церкви, в которые месяцами никто не заглядывает. Нескончаемый поток машин к Добрынинской площади — мимо, мимо. Прочь отсюда, прочь. Некоторое оживление только у метро «Третьяковская» и в направлении Лаврушинского переулка и Третьяковской галереи. А дальше — пустые тротуары, заброшенные особняки. От этой старой прекрасной улицы Замоскворечья веяло такой ностальгией и такой потерянностью во времени и пространстве, таким отсутствием надежд, что Кате невольно стало не по себе. Гущин остановил машину возле двухэтажного купеческого особняка — дома с мезонином. Они подошли к дубовой двери, Гущин поискал домофон, но его не оказалось, тогда он потянул дверь на себя, и она открылась. Внутри — хаос. Небольшой зал, судя по всему, некогда здесь располагался ресторан. Но сейчас — полное разорение. Сор и куски пенопласта на полу, картонные коробки. Рабочие в комбинезонах волокут к задней двери, распахнутой настежь во внутренний двор, струганые лавки и грубо сколоченные столы. Другие рабочие за ноги, приклеенные к дубовой чурке, волокут по полу чучело оскаленного медведя с растопыренными когтистыми лапами. Грустный, опухший с перепоя ряженый тип — на обычную одежду у него напялено причудливое одеяние из мятой смесовой ткани зелено-красного цвета в виде кафтана странного покроя, так что и не поймешь, кого ряженый изображает, то ли стрельца кремлевского, то ли ярыжку посадского, то ли скомороха-дудочника-сопелочника — тащит тоже по полу, волоком, за древки пучок бутафорских бердышей из погнутой жести. Дрели свистят, молотки стучат — это где-то в глубине, что-то падает, кто-то орет, что в машину «больше мебель не лезет». И среди всего этого хаоса и разорения Катя увидела девушку с черными как ночь волосами до плеч. Стройная, крепко сбитая, невысокая, с аппетитной фигуркой — в серых джинсах-стрейч, облегающих тугую, как орех, попку, в черных замшевых сапожках и черной кожаной рокерской куртке — очень дорогой с виду. Она что-то рассматривала на своем мобильном и звонко кричала работягам во внутренний двор: «Укладывайте компактно! Второй раз машину сюда гонять не будем!» Девушка была такой хорошенькой и деловитой, такой милой, что… Катя даже обрадовалась — нет, и на этой улице-нежити внутри умирающих домов-призраков обитают этакие создания. — Пелопея! — окликнула Катя девушку. Та мгновенно резко обернулась. — Вам что? Вы кто? — Полиция к Платону Кутайсову. Мы договорились о встрече, — сказал Гущин. Лицо девушки разом утратило прежнее оживление. Стало строгим и не слишком приветливым. — Он там, — она махнула рукой в сторону второго зала. И повернулась к ним спиной. В пустом зале бывшего ресторана Катя и Гущин увидели двух мужчин: одного лет пятидесяти — солидного, невысокого, склонного к полноте, но явно изо всех сил пытающегося похудеть, излишне загорелого для осенней октябрьской Москвы, с абсолютно седой шевелюрой, составляющей резкий контраст с коричневой от загара кожей лица, и его собеседника — молодого, тощего, в модных очках, с шарфом, намотанным на шею, этакого креативщика. Креативщик ораторствовал, тревожно сверкая стеклами очков: — Не катит, совсем не катит, Платон Петрович, мы бабки теряем каждый день! Я вас с самого начала предупреждал, когда вкладывались — долго это не протянет. Эта допетровская канитель с бородами и щами, в кокошниках, Ваней Грозным, клюквой и гойда-опричниной. И в лучшие с финансовой точки зрения годы этот маркетинговый ход не заманил бы сюда тех, кто работал в офисах на этой улице. Это были банковские служащие. Финансисты, избалованные деньгами. А они, уж извините, привыкли к пище иной — к японской лапше удон, к суши, к свежим морепродуктам, к пицце не простой, а с таджарскими оливками. К тому, что мы все в ресторанах выбирали последние десять-пятнадцать лет. Не заманишь их ни калачом, ни вашей кашей с грибами, ни полбой, ни куриными потрохами. Осетрина — извините, дорогая, мы ее в меню ставить не можем, семга кусается, икра черная — о-го-го, глаза на лоб. Стейки, уж простите, стрельцы не ели. Салатов тоже не кушали. Про картошку до Петра Первого вообще говорили — «похоть антихристова». Так чем клиентов кормить, теша русский национализм, соблюдая традиции, а? Капустой квашеной? Щами?! А они щи на три буквы посылают. Уж извините, рожи кривят. И потом еще, самое главное: ни дня без конфликта в этом нашем с вами ресторане — официанты обижаются, что их приказано именовать «половой». Потому что гости, нетрезвые, часто просто хулиганят — вместе с «половой» употребляют слово «член» и «членоногий». Бармен за именование его по-старинному «целовальником» пригрозил подать на нас иск в суд по защите своей сексуальной ориентации. Обращения-приветствия «здрав буди, боярин» никто не понимает. Крики «сарынь на кичку!» гостей пугают и нервируют. На юмористическую реплику «как челобитную подаешь, смерд» — когда половой принимает заказ и забирает меню, многие гости реагируют крайне болезненно. Платон Петрович, вы поймите, здесь, на Ордынке, банки все ухнули, лопнули. Из клиентуры только сотрудники посольства Израиля остались. А они этот наш локальный юмор насчет «смердов и челобитных» не понимают, не секут, воспринимают порой даже болезненно — как намек на антисемитизм. Ни боже мой мы! А они обижаются. И название ресторана неверное — «Стрелецкий трактир». В те времена были лишь кружало — кабаки. А с точки зрения бизнеса назвать ресторан «кружалом» — самоубийство. — Так что делать-то? Я и так этот балаган стрелецкий закрыл, как видишь, — сказал Платон Кутайсов — отец Пелопеи. — Менять концепцию заведения. Мыслить снова по-европейски. — Так меняй. Мысли! — Кутайсов увидел полковника Гущина и Катю. — Добрый день, вы… а, это вы из полиции? Ну да… ну ладно, хорошо… У нас тут заморочки с рестораном, как видите. Ликвидация, закрытие. Так чем могу быть вам полезен? — Мы бы хотели с вами побеседовать, — сказал Гущин. Кутайсов кивнул и жестом указал на первый зал. Они вернулись туда вслед за ним. Платон Кутайсов сразу подошел к девушке-брюнетке. Отец и дочь, — подумала Катя. — А они здорово похожи. Надо же, как она хорошо выглядит, эта Пелопея. И это после четырех операций, таких страшных травм. Ну вот и славно, что она поправилась, хотя бы внешне, физически. А если предположить, что Виктор Кравцов и она сейчас… Да, конечно, он мог бы в нее влюбиться и бросить ради нее семью. — Это моя жена Феодора Емельяновна, — сказал Платон Кутайсов. — У меня нет от нее секретов. Услышав это, Катя дала себе слово, что впредь воздержится в этом расследовании от скоропалительных выводов. Какое же это было правильное решение! Но выполнить его оказалось практически нереально. — Мы хотели бы поговорить с вами, Платон Петрович, о вашей дочери Пелопее. И о той аварии в Бронницах, на Старой дороге, в результате которой водитель Кравцов ее сбил, причинив тяжкие увечья, и так и не понес за это наказание, — сказал Гущин. — Все так и было. Этого человека не судили, — ответил Кутайсов. — А в чем, собственно, дело? Почему вы снова заинтересовались наездом на мою дочь? — У нас есть основания подозревать, что Виктор Кравцов был неделю назад зверски убит. Стоп. Катя впилась взглядом в лицо Кутайсова. Выражение — вежливо-расслабленное — изменилось прямо на глазах. Лицо застыло как маска. Все черты словно разом огрубели, обозначившись очень резко. Но вот это лицо пятидесятилетнего мужчины, отца, снова стало другим. То, что на секунду промелькнуло, усилием воли было спрятано где-то далеко, на самом дне. На первый план вышла холодная вежливость и отчужденность. — Убит? — Да. — И вы пришли первым делом ко мне? — Вы отец Пелопеи, — сказал Гущин. — Правда, я в деле прочел, что она ваша приемная дочь. — Она моя дочь, — с нажимом произнес Кутайсов. — Я всегда считал ее родной дочерью, так же как и моя бывшая жена считала родным моего сына от первого брака Гавриила. Что вам нужно от меня как отца Пелопеи? — Мы хотели бы встретиться с ней и поговорить, — примирительно сказал Гущин. — Но сначала я решил обратиться к вам. — Хорошо, пожалуйста. Ло живет сейчас с матерью. Она так решила, когда мы с моей бывшей женой развелись. Я дам вам их адрес, это на Патриарших. Могу позвонить, предупредить, если хотите. — Да, пожалуйста, — кивнул Гущин. — Но сначала у меня к вам вопросы. Как с памятью у вашей дочери? — Так же, как раньше. Она ничего не помнит о той жуткой аварии. — И о том, как она очутилась без одежды, ночью, в Бронницах, на лесной дороге? — Думаете, я… мы с женой Региной у нее не спрашивали? — Платон Кутайсов потряс руками с растопыренными пальцами. — Десятки раз пытались это узнать. Приглашали врачей, психотерапевтов. Никакого результата. Так что я не знаю, о чем вы станете с ней говорить. — О смерти Кравцова, — сказал Гущин. — Кстати, он не пытался увидеться с вашей дочкой уже после аварии? В каких они отношениях сейчас? — Она два года по больницам. Какие могут быть отношения? Я слышал от Регины, моей бывшей жены, что-то такое, мол, он якобы приходил в больницу, пытался проникнуть в палату. Нечего ему там делать, негодяю. — Вы вините его лишь в наезде? — спросила Катя. Кутайсов посмотрел на нее. — Ваша дочь Пелопея могла приехать в Бронницы сама, с кем-то, или же ее могли похитить, — сказала Катя. — Вы знаете такого Клавдия Мамонтова — сотрудника тамошнего ГИБДД? — Я его знаю. — Он делился с вами своими подозрениями по поводу Кравцова, да? Он именно его подозревает в похищении вашей дочери и попытке ее убийства в результате наезда. — Он мне говорил об этом, — сухо отозвался Кутайсов. — И что? И как вы отреагировали? — Девушка, такие вопросы, особенно после сообщения об убийстве этого типа Кравцова, задавать возможно мне лишь в присутствии моего адвоката. — Нет, нет, какой адвокат! Мы ни в чем вас не уличаем и не обвиняем, — примирительно замахал руками Гущин. — Нам надо прояснить для себя картину происшествия трехлетней давности. Из материалов дела это практически невозможно. Пожалуйста, расскажите нам, как все было. Когда вы узнали о пропаже вашей дочери? — Это было летом, конец июня. Я звонил Ло, она не отвечала на мои звонки — днем, вечером. Я решил, что она где-то тусуется. Позвонил утром, но телефон опять не отвечал. — Она не ночевала дома? — спросила Катя. — Ло тогда жила не дома на Новой Риге, а в той самой нашей квартире на Патриарших, где живет сейчас с матерью. Она жила отдельно. Сама так решила. Мы не слишком часто с ней виделись в тот период. Это было сложное время для нашей семьи. Мы с моей женой тогда уже были на грани развода. Наши дети это тяжело переживали. Ло решила жить отдельно от нас в Москве. Мы общались в основном по телефону. Я встревожился, что она не отвечает на звонки. Позвонил сыну Гавриле, тот тоже забеспокоился. Он поехал на Патрики. Дверь ему никто не открыл. Мы совсем встревожились. Я обратился в полицию, но мне сказали, что еще срок небольшой — мол, ваша дочь пропала совсем недавно. А через сутки мне позвонили из Бронниц, сказали, что Ло там, в больнице, после аварии. Они установили, что это она… — По отпечаткам пальцев, — заметила Катя. — Она до этого оказалась замешана в деле о наркотиках. У нее давно были проблемы с этим? — Да, были проблемы, — отец Пелопеи кивнул. — Что толку скрывать? Раз у вас там свое полицейское досье. Все эти проблемы с наркотой начались примерно за полгода до аварии, до этого мы с женой Региной никогда не замечали ничего такого. Понимаете, это был такой удар для нас! В этом доля нашей с женой вины — Ло тяжко переживала сложности в нашей семье, наше решение развестись. Она всегда была любящей дочерью, она не могла смириться с нашим решением и… Я думаю, в этом причина. — В Бронницах вы с семьей бывали прежде? — спросил Гущин. — Нет, никогда. Мы живем на Новой Риге, построили там дом — это же тоже загород. — Быть может, кто-то из ваших знакомых, друзей имеет там дачу, дом? — Нет, никто. — Может, кто-то из друзей Пелопеи? — Насколько я знаю — нет. Все ее друзья — школьные и юности — все с Новой Риги. Я понятия не имею, как она могла очутиться в этих богом забытых Бронницах. — У Пелопеи в то время имелся парень? — спросила Катя. — Она была красавица, за ней целый сонм кавалеров увивался, — сказал Кутайсов. — Насколько я знаю, ни о чем вроде свадьбы она не помышляла, считала, что еще рано, просто кружила головы мальчишкам — и в школе, и в университете. Но затем это все как-то отошло на второй план — из-за разлада в нашей семье, я говорю — она не могла с этим смириться. Она уединилась, стала чуть ли не затворницей. И эти чертовы наркотики… — А чем занималась ваша дочь, как зарабатывала на жизнь? — спросила Катя. — У вас такой вид многозначительный, словно вы подозреваете, что Пелопея оказывала эскорт-услуги, — заметил Кутайсов. — К вашему сведению, наша дочь прекрасно училась. Поступила в МГУ, три года на историческом факультете — отделение античности, затем слушала на философском факультете курс мифологии. Незадолго до аварии увлеклась дизайном — помогала подруге моей бывшей, Сусанне Папинака, в оформлении интерьеров. Там, на Патриках, даже есть одно кафе, которое они вместе оформили. Так что не записывайте мою дочь в проститутки и наркоманки! — Вы меня неверно поняли, — Катя смутилась — разгневанный отец попал в самую точку.