На этом разговор завершился. Но едва Рагнхильд успела положить телефон, как он зазвонил снова. На дисплее высветился незнакомый номер, зато голос Бёрье Стрёма Рагнхильд узнала сразу. – Ммм… добрый день, – неуверенно начал он. Рагнхильд и не собиралась ему помогать. Интересно, как этот красавчик будет выкручиваться при помощи одного только голоса и слов, не имея возможности воздействовать на нее своим неотразимым шармом? – Я тут подумал… надо бы справить отцу гроб. И, поскольку вы тоже, наверное, озабочены сейчас примерно такой же проблемой… я имею в виду смерть вашего брата… Он оборвал фразу. Рагнхильд терпеливо ждала, но продолжения не было. – …Моего брата, – напомнила она. – Да, я имел в виду… может, мы могли бы поискать вместе? К собственному ужасу, Рагнхильд обрадовалась этому предложению, как девчонка. Она сказала «да», но в следующий момент смутилась. Бёрье Стрём тоже считал, что в таком практическом вопросе лучше довериться женщине. Как и Улле. На месте Рагнхильд с тем же успехом могла бы оказаться другая. Но она отогнала эту мысль. Ей было бы легче иметь помощника в таком деликатном деле. И на эту роль подходил один-единственный человек – Бёрье Стрём. Никого другого рядом с собой Рагнхильд попросту не могла представить. «Это чистое безумие, – сказала она Господу. – А ты опять молчишь и смотришь, вредный старикашка». Рагнхильд чувствовала себя лесным зверем, которого слишком долго держали в клетке. И вот теперь клетка открылась, и он делает первые пробные шаги на воле. Мир снаружи опасен, но единственное, чего хочет зверь, – поскорей убежать в лес на затекших лапах. * * * Итак, она согласилась. Бёрье удивленно смотрел на телефон. Он все еще не верил в удачу, но надеялся на нее с самого начала, иначе не стал бы звонить. Снова подумал о ее шершавых руках и пропахшей костром куртке. А потом вспомнил первые похороны в своей жизни. Отца там не было – к тому времени он уже пропал… Октябрь 1962 года В тот раз умерла бабушка Бёрье со стороны матери – рак желудка. В день похорон Бёрье и мать сели на утренний автобус до Эвертурнео. Первый снег еще не выпал. Осень упорствовала, не сдавала рубежей, хотя луга давно были убраны, а картошка выкопана. Сиденья в автобусе пахли пылью. Холодная морось за окном – как тысячи мелких серебристых иголок. Они проезжали знакомые места – развалины сталеплавильного завода в Кенгисе, небольшие фермы, бензозаправки ESSO. Дорога шла вдоль реки. Вода низкая. Вот-вот ударят морозы и ляжет лед. Река течет от нищих к богачам. На севере берега круче. Почвы песчаные, с узкими полосками возделанной земли. Дома и сараи ниже, дворы меньше. Но по мере продвижения на юг побережье становится все более плоским, луга – бескрайними, дома – украшенными причудливой деревянной резьбой. У матери три старших брата. Все они, как и бабушка с дедушкой, исповедуют лестадианскую веру в западном ее варианте. Лестадианство делится на западное и восточное. «Западное хуже» – так формулируют различие между ними люди, не вдаваясь в богословские нюансы. Оно нетерпимо к суете мира. Поэтому в домах западных лестадианцев не увидишь ни цветов, ни гардин на окнах. Телевизоры и радио – тоже суета. Женщины носят длинные темные юбки и прячут волосы под платками, которые на праздники завязывают под подбородком. Мужчины не носят галстуков. Галстуки – это для тщеславных и беспечных. Зачем они тому, кто только и думает, что о жизни вечной? На собраниях в церкви западные лестадианцы поют псалмы. У них высокие голоса, которые медленно выводят мелодии и почти всегда отстают от органиста. Проповеди бесконечны и очень серьезны. Мать единственная в семье откололась от истинной веры. Она не ходит на церковные собрания, носит брюки и ничем не покрывает голову. У нее короткие волосы – какой грех! И зарабатывает она тем, что стрижет других женщин в салоне – грех вдвойне! Когда Бёрье был маленький, жены маминых братьев иногда брали его на собрания в церковь. Это было ужасно. Мать до сих пор называет братьев «безгалстучные». Бёрье приходит в голову, что она никогда не рассказывает о своем детстве. Он не хочет встречаться с мамиными братьями. Старший из них, Эркки, унаследовал лесо-земельное хозяйство, после того как пять лет назад умер дедушка Бёрье. С тех пор дядя Эркки стал в роду главным. Это признают все, у него нет необходимости напоминать. Во время покоса вся семья, включая маму, берет отпуск и приезжает к нему на хутор помогать. Но Бёрье ни разу не слышал, чтобы дядя Эркки хоть кому-нибудь сказал «спасибо». Скорее наоборот, помощников и гостей держит за нахлебников. Бёрье видел, как дядя Эркки зашел на кухню в грязных ботинках, и одна из женщин, оказавшаяся проворнее остальных, тут же вытерла за ним пол. Ест он тоже молча. Гости быстро работают ложками, потому что знают – когда дядя Эркки управится, остальные тоже должны быть готовы встать из-за стола и продолжать работу. Средний брат Даниэль – преподаватель столярного ремесла. Он может выстругать модель быстроходного катера и вообще что угодно. И все время чем-то занят в своей мастерской. Дядя Даниэль учит столярному ремеслу своих сыновей. Но не Бёрье, который стоит в стороне и глазеет, как девчонка, пока двоюродным братьям дозволяется поработать рубанком или лобзиком. В лучшем случае Бёрье доверяют самую несложную работу – типа вытащить гвоздь из старой доски и выпрямить его молотком. Но самый ненавистный из маминых братьев – младший, дядя Хильдинг. Он живет в Кируне и работает на подъемнике на шахте. Кроме того, дядя Хильдинг – проповедник в лестадианской общине. У лестадианцев все проповедники – миряне, и не висят на шее у прихожан, как шведские священники. Даже бабушка, когда была жива, боялась дядю Хильдинга и прятала перед его приходом все мирское и суетное. Вышитая скатерть заменялась простой. С подоконников убирались все статуэтки, шкатулочки и пеларгонии в горшочках. Картины снимались. На стенах оставались только свадебные фотографии. Коврики из магазина – грех; их бабушка заменяла на самодельные, тряпичные. Длинные шведские шторы – тоже суета и грех. Чтобы закрыть комнаты от любопытных взглядов прохожих, достаточно коротких занавесок на нижней половине окна. У Бёрье много двоюродных братьев и сестер, потому что контроль над рождаемостью – страшный грех. У дяди Эркки семь детей, у Даниэля – восемь, у Хильдинга – пять и один на подходе. В семьях маминых братьев к родителям обращаются на «вы», а Бёрье всегда говорил «ты» своей маме. Однажды мама купила ему гимнастический обруч. Они взяли его в автобус, когда ехали к дяде Хильдингу. На хуторе сам Бёрье и кузены с кузинами по очереди крутили этот обруч во дворе, пока из дома не вышел Хильдинг. Он быстро подошел к детям и так рванул обруч из рук маленькой девочки, что та упала и заплакала. – Что ты виляешь задом, как проститутка?! – зарычал он. И тут дети дяди Хильдинга дружно ударились в рев и запричитали: «Аnteksi, isä… anteksi, isä…» – «прости отец, прости»… Остальные так и застыли на месте. Дядя Хильдинг унес обруч в дровяной сарай и разрубил его на мелкие кусочки. И вот теперь, на похоронах, Бёрье с мамой увидят всех родственников. У Бёрье в желудке ком. У мамы тоже, это видно. Все утро она вынимала из волос бигуди и примеряла платья перед зеркалом, из-за чего они чуть не опоздали на утренний автобус. В последний момент вытерла с губ помаду. Бёрье хотел сказать маме, что она все равно красивая, но промолчал, потому что дело было не в этом. В автобусе мама разговаривала сама с собой. Все оглядывались на нее, как на сумасшедшую. Бёрье не знал, куда глаза девать от стыда. – Плевать я хотела, пусть глазеют, – объявила мама вслух. * * * Церемония затянулась до бесконечности. В Кируне моросило и было холоднее, чем на хуторе. В воздухе искрились ледяные кристаллы. Ноги мерзли так, что болели пальцы. Выходные ботинки всегда слишком тонкие. Бёрье был вынужден напоминать себе, что в могиле лежит бабушка. И все время думал об отце. Скоро четыре месяца, как тот пропал. В церкви стоял запах мокрой шерсти, и Бёрье чуть не стало плохо. Потом пили кофе в приходском доме, где людей набилось до отказа. Теперь, наконец, можно было поговорить; люди шумели, ели бутерброды, выходили в туалет и нюхали табак, даже если дядя Хильдинг и считал это грехом. Сам он тоже жевал бутерброд. Морщина – как след насечки от топора – пролегла между бровями. Внезапно дядя Хильдинг поднялся и оглядел собрание. Тут же все стихли. Женщины собрали маленьких детей и зашикали на них. Хильдинг поблагодарил всех, кто пришел проводить его мать в последний путь. В голосе стояли слезы – он ведь говорил и об их матери тоже. Труженица. Примерная жена, мать, соседка. Человек глубокой веры, которую она так хотела передать детям. Мать Бёрье побледнела, глаза ее наполнились страхом. Она уже поняла, куда клонит брат. На лестадианских собраниях принято указывать пальцем на недостойных членов общины. Обличать в грехах, призывать к исправлению и покаянию. И самая большая грешница здесь, конечно, она. Праведники вздыхали, поддакивали, качали головами. Кое-кто вытащил носовой платок – утереть непрошеную слезу. Бедная мать, причитал Хильдинг. Как она стремилась к тому, чтобы все они жили в истиной вере! Это и стало самым большим несчастьем в ее жизни. Потому что младшая дочь – младшая, радость очей ее! – единственная из семьи не пошла по узкому пути, ведущему к вечной жизни. Никто не оглянулся на мать, но внимание всего зала устремилось на нее. Мать опустила плечи и свесила подбородок на грудь. Сжалась – как под обрушившимся на нее вдруг ледяным ливнем. А Хильдинг продолжал – об узком, тернистом пути вечной жизни и широкой, торной дороге погибели. Бёрье почему-то вспомнилась одна знакомая тропинка на болоте. Потом больше уже никто не говорил о грехах матери. Люди стали даже приветливее. Ласково улыбались, как будто и вправду хотели ее утешить. Они обличили ее – грешницу с прижитым вне брака сыном, с короткими волосами и косметикой на лице. Теперь самое время сменить гнев на милость. И опять собрание зашумело. Подали тарелки с бутербродами и горячий кофе – чашки успели остыть. Бёрье потянулся за булочкой, когда железная рука впилась ему в плечо. Из-за спины возник дядя Хильдинг. Глаза – как весенние льдинки, губы сжаты. Он заметил, что Бёрье хилый – сложен, как девочка. – Он занимается гимнастикой, – объяснила мать. Это Бёрье соврал, что ходит на гимнастику. Потому что бокс она в жизни не разрешила бы. Дядя Хильдинг еще сильней сжал губы – в серую, бескровную линию, словно карандашом провели. Гимнастика – грех и суета мирская. – Это и есть то, чем сейчас занимается молодежь? – спросил он. – Неужели нет более достойной физической нагрузки? Моему Антти шесть, и он помогает Эркки строить новый сарай. У матери хватило ума промолчать хотя бы на это. Бёрье даже думать боялся о том, что будет, если она отдаст его в батраки этим «родственникам». Дети Эркки, Даниэля и Хильдинга были точными копиями родителей – серьезные лица, поджатые губы. Бёрье заметил, что сыновья Хильдинга все время избегали отца. Разлетались при первой возможности, словно пыльные комки под диваном. Хильдинг в любое время мог приказать им что угодно. Но стоило ему отвлечься на кого-нибудь другого, как они тут же исчезали из его поля зрения. – Ну всё, уходим. – Мать посмотрела на часы. До вечернего автобуса еще три часа, но она хотела посмотреть дом. Это была ее доля в дедушкином наследстве. Эркки получил хутор. Лес поделили между собой братья. Ну а маме достался небольшой дом. Мать и Бёрье переоделись в джинсы и резиновые сапоги. Дом в получасе ходьбы по лесу. Он не бог весть что – плохо утеплен, и в окнах одинарные рамы, – но так удачно расположен на склоне холма, спускающегося к роднику, где вода такая чистая и прозрачная, и летом можно купаться… Вечернее солнце озаряет маленькую лестницу. И комаров почти нет, потому что это песчаный лес, со старыми елями, величественными лиственными деревьями и высокими соснами, стволы которых в закатном солнце отливают золотом и медью. Мама всегда любила старые ели. Она сварила кофе на дровяной печи, хотя они уже выпили по несколько чашек. Плечи мамы опустились, лицо смягчилось. Она считает, что это самое красивое место в мире. И Бёрье с ней согласен. Он успел выкупаться в ручье – разбил ногой тонкую ледяную корку по краям и, фыркая, наплескал воды себе на грудь. А мама, смеясь, уже бежала к нему с полотенцем… Пора в обратный путь. Дядя Хильдинг отвез их на автобусную остановку. На прощание он больно ущипнул племянника за шею. Держал его за затылок, словно желая встряхнуть как следует, сделать из него человека. Мать еще предоставит ему такую возможность, но сейчас никто из них об этом не знает, включая ее…