Он не закончил фразы. «Неизвестно еще, – добавил Бёрье про себя, – захотят ли они вообще меня видеть. Одно дело быть молодым и глупым, и совсем другое – дураком в годах». Он волновался напрасно. Их со Стольнаке появление в Бриттсоммаргордене стало чем-то вроде внеочередного Рождества. Сису-Сикке и Ниркин-Юссе обняли Бёрье и взъерошили ему волосы. – Добро пожаловать в известковый карьер. Постоянным жителем в Бриттсоммаргордене был только Сису-Сикке. Он сидел в инвалидном кресле. Правая рука плохо слушалась, язык заплетался, но взгляд оставался все таким же ясным. Ниркин-Юсси держался молодцом – крепкий, как ива, и все с такими же большими руками. Они с Бёрье даже помахали кулаками друг у друга перед носом. Среди персонала быстро разнеслась весть о прибытии знаменитых гостей. Накрыли кофе. Кое-кто из стариков пожелал сняться рядом с Бёрье Стрёмом со сжатыми по-боксерски кулаками. Даже девяностосемилетний «божий одуванчик» в розовой кофте и с головой как муравейник в дождливый осенний день сложил, как мог, пальцы и глазел в камеру мобильного телефона. Свен-Эрик ненавидел этот запах – моющих средств и дряхлых тел, пластиковую растительность на подоконниках и эти мутные, блуждающие взгляды. Но сегодня и он был в хорошем настроении, словно приучал себя к неизбежному. Когда страсти улеглись, Ниркин-Юсси отвез Сису-Сикке в его комнату. Туда же пригласил Стольнаке и Стрёма для приватной беседы. Бёрье остановился в дверях. Стены были покрыты свидетельствами его спортивной карьеры. Афиши и газетные заголовки – «Нокаут! Стрём против Адольфсона!» «Стрём – это победа!» Фотографии в рамках. На крюке висели его старые перчатки. И никаких напоминаний о Катскилл-Маунтинс. Бёрье успокоился. Он и вправду не знал, как старые тренеры восприняли его переход в профессионалы. До последнего момента сомневался, что его вообще захотят здесь видеть. Но теперь сомнения развеялись окончательно. Он все еще был «их парнем». – Чт… что… это? Сису-Сикке тыкал пальцем в Ниркина-Юсси, заметив, как тот быстро промокнул лицо. – А, ничего… – отмахнулся Ниркин-Юсси. – Что-то в глаз попало. Присаживайтесь, мальчики. Он поставил еще один кофейник, и Свен-Эрик почувствовал, как обожгло желудок. «Это у них сегодня вместо ромашкового чая», – догадался он. Они еще поговорили о боксе и перешли к главной теме. – Твой отец точно работал на Короля, – подтвердил Ниркин-Юсси. – Но он не замешан ни в чем таком… за это я ручаюсь. Он не брался за такие вещи. – Кто знал про дом в Курккио? – спросил Свен-Эрик. – Все мы знали, – ответил Ниркин-Юсси. – Раймо снимал его у Ольги Пало, родственницы Сикке, она… невестка его тети. И Раймо не делал из этого секрет. А как он ждал недели, которую собирался провести с тобой… Твоя мама, наверное, не одобряла эти встречи. – Они разошлись, когда мне не было и года, – сказал Бёрье. – И никогда не были женаты. В родительской семье мама считалась паршивой овцой. – Он знал Хенри Пеккари? – спросил Свен-Эрик. – Хенри время от времени наезжал в Кируну пьянствовать, – ответил Ниркин-Юсси. – Бывало, заходил и в клуб. Но не боксировал. Они устраивали свои матчи по выходным – с денежными ставками и спиртным. Мы старались держаться подальше от всего этого. Делали свое дело. И твой отец никогда не был в компании Хенри Пеккари. Ниркин-Юсси замотал головой и категорично развел руками. – Пеккари был убит пулей, выпущенной из пистолета. Не помните у него в компании кого-нибудь из военных или Хемверна? Ниркин-Юсси почесал затылок. – Пистолет, – повторил он. – Они были только у офицеров. Но ни один офицер не запятнал себя боксом. Тогда ведь на это смотрели иначе. И в Хемверне был народ с хорошей репутацией – профессора да фабриканты. Такая публика обходила наш клуб стороной. «И не только такая», – продолжил про себя Бёрье. Ему вдруг вспомнилась мать. И дядя… Февраль 1966 года В конце концов мать все-таки узнала о боксе, и все вышло еще хуже, чем он думал. Кто-то из клиенток парикмахерской рассказал ей. – И такие вещи мне сообщают клиентки! – кричала она. – А потом народ еще удивляется, что это за мать такая, если не представляет себе, чем занимается ее сын? Бёрье только вошел, не успел снять куртку. А мать стояла на коврике в прихожей и кричала. Что он лжец. Что лгал ей в лицо столько лет. Что держал ее за глупую гусыню. Смеялся над ней, вместе со своими боксерами, – и все потому, что она, наивная, ему верила. Она прошла за Бёрье в его комнату и говорила, что, наверное, очень удобно иметь под боком такую дурочку – есть приготовленный ее руками обед и спать в чистой постели. – Хороший отель, правда? Он весь в отца. Раймо тоже смотрел на нее как на пустое место. Тут она перестала кричать и ударилась в слезы. Неужели он и в самом деле такой? До сих пор нет приличной работы. Сошелся с ворьем в своем клубе – пьянки да татуировки… Вон и нос разбит… Мать ждала его реакции. – Ответь же хоть что-нибудь! И когда Бёрье промолчал, сказала, что с боксом покончено – раз и навсегда. Пока он живет с ней под одной крышей, во всяком случае. Бёрье покачал головой. – Ты не можешь мне этого запретить. Он думал, она отвесит ему пощечину. И сознательно пошел на это, только приготовился чуть отвернуть голову в сторону, чтобы шлепок пришелся по скуле. Получилось бы совсем не больно. Но мать не стала бить пятнадцатилетнего парня на голову выше нее. Поплакалась еще немного, вспомнила совсем новые платья, которые была вынуждена продать. Прислонилась к стене и закрыла ладонями лицо. – За что? – всхлипывала она. – Раймо ни разу не дал мне ни эре… Он бросил нас… И вот теперь ты тоже смотришь на меня как на пустое место… Она могла кричать и плакать сколько заблагорассудится. Одно Бёрье понимал – с тайными тренировками покончено. Он застегнул «молнию» на куртке, надел шапку. Вышел за дверь. Спустился по лестнице в три прыжка. Пробежался до клуба – снег скрипит под ногами, над головой северное сияние. Глупая баба, ее слышно даже на улице. * * * Вернувшись с тренировки, Бёрье увидел, что его школьная и дорожная сумки выставлены в прихожую. А в гостиной посредине дивана расселся дядя Хильдинг – губы в ниточку, руки сложены на груди. Мама притулилась с краю. Хильдинг сказал, что силы матери на исходе. Бёрье нужна мужская рука, ведь он вырос без отца. Поэтому некоторое время ему придется пожить с дядей. Голос Хильдинга звучал спокойно и мягко. Он ведь говорил о любви, в самом высоком смысле слова. А любовь строга. Это она грубым пинком сталкивает ребенка с рельс, буквально из-под колес мчащегося поезда. Мать, похоже, уже жалела – но поздно. Она как будто ждала от Бёрье извинений за ложь, слез, обещаний. Однако Бёрье оставался на удивление холоден к происходящему. Молча отнес сумки в машину дяди Хильдинга. Ничего у них не получится, если все это – способ отвадить его от бокса, в этом Бёрье был уверен. И еще – он больше не будет жить с матерью под одной крышей. Никогда. Дядя с семьей – жена и семеро детей – жили в трехкомнатной квартире в Талльплане. Уже на лестничной площадке Бёрье услышал детские голоса, но все стихло, стоило им с Хильдингом переступить порог прихожей. В квартире не было ни радио, ни штор, ни цветов на окнах. Скромно и нигде ни пылинки. Бёрье поставил сумки в детской. Там стояли две двухъярусные кровати, на покрывалах ни складки – трудно поверить, что здесь жили дети. Жена Хильдинга Мария постелила Бёрье на полу. Младшая дочь спала в одной комнате с родителями. Две старшие – в гостиной. Вечером все молча пили чай. Дети косились на Бёрье. Младшая дочь единственная издавала звуки и показывала всем бутерброд, все больше напоминавший скомканную мокрую бумажку. А Бёрье поглядывал на Марию. Когда она потянулась за куском сыра, рукав блузы скользнул вверх, открыв синяки вокруг запястья. Еще несколько пятен, скорее горчичного цвета и более тусклых, темнело вокруг шеи. На щеке – фиолетовые следы щипков. Ночью Бёрье долго ворочался на своем матрасе. Он редко позволял себе думать об отце. Воспоминания выцветают, если к ним обращаются слишком часто. Приобретают странные оттенки, которых не имели изначально, а потом бледнеют – совсем как синяки. Но в ту ночь Бёрье снова обнимал руками отцовский торс и прижимался щекой к широкой спине. Они ехали на мотоцикле через Турнедален – мимо розовых в закатном солнце березок и коров, возвращавшихся домой с пастбища. Только солнце и встречный ветер. И отцовская спина – единственная надежная опора. * * * Всю следующую неделю Бёрье не появлялся в клубе. Дядя установил жесткий распорядок: сразу после школы – почта, потом – домой. По воскресеньям – в молитвенный дом. Остальное время – в квартире, за закрытыми дверями. Бёрье это не нравилось, но что он мог сделать? Нужно было срочно что-то придумать, но на сегодняшний день никакого определенного плана у него не было. Ночами Бёрье снилось, что его заперли в пустом и темном доме с медведем, который тяжело и громко дышит где-то в гардеробе или под кроватью. Бёрье просыпался от невыносимой духоты и кислого, теплого дыхания младших мальчиков. Как-то на неделе он боролся с ними на полу. Потом гонял по всей квартире и впервые услышал, как смеется Мария. Но за четверть часа до возвращения Хильдинга вся семья вдруг занялась тряпичными ковриками. Их так любовно расправляли, расчесывая пальцами бахрому, что Бёрье не смел дышать. Ему тут же захотелось бежать прочь из этой квартиры. Домой… нет, только не к матери. В клуб. Однажды, после работы, он все-таки туда дошел. Ниркин-Юсси и Сису-Сикке кивнули, оба серьезные и сосредоточенные. Весь вечер были одни спарринги, и ком в желудке, с которым Бёрье проходил всю неделю, наконец рассосался. В начале девятого Бёрье забросил перчатки и капу в шкаф и шел пешком до самого Ломболо. Ветер ледяными иглами впивался в кожу. Уже в десятом часу Бёрье, наконец, появился в квартире Хильдинга. Дядя позвал его в гостиную. Он стоял там, сложив руки за спиной. Мария и дети выстроились вдоль стен, молчаливые и бледные. Для Бёрье был приготовлен стул посредине комнаты. Все слишком походило на спектакль, и он понял, что так принято наказывать в этой семье провинившихся. Ярость матери была как кипящий котел – все бежало через край и очень быстро заканчивалось. Но гнев дяди, холодный и спокойный, проникал глубоко. И взрывал изнутри камень. Голос дяди оставался мягок. Как снежный сугроб, под которым ледяная корка – причина зимнего голода оленей. Дядя спросил Бёрье, где тот был. Потом объяснил, что Бёрье избалован. Что сам сатана – великий растлитель – вонзил когти в его душу. Кто еще может заставить человека избивать ближних до потери сознания? И ради чего? Блестящего кубка? Преходящей славы земной? Теперь дядя желал услышать от самого Бёрье, что с боксом покончено. Что Бёрье останется глух, когда змей-искуситель в очередной раз предложит ему ядовитый запретный плод. Дядя не мог позволить Бёрье и дальше идти этой широкой, проторенный дорогой – прямым ходом к вечным мукам. Его любовь была слишком сильна, чтобы допустить такое. – Скажи это сам, – повторил Хильдинг. – Обещай мне, что не вернешься туда. Бёрье оглянулся на Марию и детей. Младшая девочка сидела у Марии на коленях и сосала палец. Мальчики, по стенке, пятились к двери – как можно дальше от Хильдинга. Очень может быть, что сатана и в самом деле вонзил когти в Бёрье. Был же кто-то, кто формулировал мысли в его голове. В том числе и о том, что вокруг дяди все шушукаются и пригибаются. И никто не осмеливается сказать правду с поднятой головой – ни в семье, ни в молитвенном доме. «Но на работе, – подумал Бёрье, – среди простых рабочих – финнов и коммунистов, не знающих деликатного обращения? Там всё наверняка иначе». Должно быть, это змей-искуситель подсказывал Бёрье, что на работе дядя Хильдинг не такой герой. Бёрье представил себе робкого Хильдинга среди грубых горняков, которые не выносят длинные проповеди, – и страха как ни бывало.