* * * Четверть часа спустя Ребекка и Анна-Мария возвращались от услужливой пары с пачкой фотографий. Теперь у них были четкие снимки двух женщин, проживающих в соседском доме, и обоих громил. Франц Меки тоже, похоже, попал в объектив. На одном из снимков сидел в инвалидном кресле маленький сморщенный старичок, в кепке с рекламным логотипом и с пледом на коленях. – Отлично, – восхитилась Мелла и еще раз пролистала стопку. Она все еще ожидала услышать от Ребекки что-то вроде похвалы, потому что именно в качестве благодарности за хорошую работу Анны-Марии Меллы пожилая пара впустила их к себе в дом и дала все эти фотографии. Но Ребекка, похоже, замечала только недостатки. Анна-Мария снова почувствовала, что обиделась. – Тебе действительно совсем не обязательно приглашать меня на девичник или что ты там задумала, – сказала она и тут же пожалела. Лучше бы придумала хороший предлог для отказа, когда Ребекка заговорила об этом в следующий раз. – Но я действительно хочу, чтобы ты пришла, – возразила Ребекка, безэмоционально, хотя и твердо. Больше они об этом не говорили. «Ни малейшего шанса пережить все это, не поставив на себе клеймо», – подумала Мелла. Ей хотелось громко стонать, стоило только представить вечер в компании Ребекки и ее подруг-адвокатов. Что надеть? Уже одно платье на этот случай обойдется в целое состояние. Мысли Ребекки уже утекли в другом направлении. Улле Пеккари знает, кто эти русские, в этом нет ни малейшего сомнения. Он звонил туда в тот вечер, когда был убит его брат. И она не отстанет от него, пока не узнает, о чем был этот разговор. * * * Кристер Эрикссон шел по коридору спа-салона в халате и с корзинкой под мышкой, куда положил свой мобильник и другие ценные вещи. Он пропустил звуковую медитацию и теперь хотел немного вздремнуть в своей комнате перед ужином. Но сон подвел его и на этот раз, как плохая страховка. В отчаянии Кристер отправил Ребекке эсэмэску: «С меня довольно, теперь я это вижу. Чувствую себя дезертиром. Зато какие мягкие ноги после рыбьего педикюра! Рыбки выгрызают даже самые застарелые мозоли. Как думаешь, стоит пробовать суши в этом заведении?» * * * Рагнхильд Пеккари лежала на кровати и думала о мужчинах и любви. «Что такое любовь? Страх одиночества? Инстинкт размножения? Второй шанс с новой семьей? Раз уж я не смогла уберечь брата от смерти, попытаю счастья с другим мужчиной. Отец не мог любить меня, но я найду мужчину с холодным сердцем и постараюсь соответствовать». Любовь – Рагнхильд давно решила, что эта глупость не для нее. Она видела коллег-женщин, которые обслуживали мужчин, брали на себя и детей, и уборку дома, и отношения внутри семьи, и родителей, своих и мужа. И эти женщины в лучшем случае оставались в глазах мужчин пустым местом. В худшем – подвергались унижениям, даже избиениям. И терпели. Упорно не желали учиться менять свечи зажигания или летние шины на зимние. Убеждали себя, что одним им не справиться. Так им было проще. Сколько их поступило в отделение «Скорой» – упавших с лестницы, поскользнувшихся на полу в ванной или вывалившихся из кровати? Ужас в глаза и печать на губах – никто не должен узнать, как оно было на самом деле. Не сразу Рагнхильд осознала, что и сама запрограммирована на то, чтобы разрушить собственную жизнь при помощи мужчины. После того как они переехали в Кируну, мать изменилась. Все, что она умела, оказалось вдруг бесполезным. На острове мать была властной хозяйкой, которая могла ухаживать за животными и забивать их, консервировать мясо и ягоды, печь, сбивать масло, метать сено в стога, чесать шерсть, прясть, вязать, ткать и лечить травами. В Кируне все это сразу оказалось ненужным. Отец зарабатывал, а еду покупали в «Консуме». Доктор прописывал лекарства от всех болезней, одежду покупали в бутике. Мама стала домохозяйкой, убирала квартиру да стирала гардины каждую весну и осень. Она сразу стала меньше, будто ссохлась. Однажды вечером, когда Рагнхильд было четырнадцать, она лежала в своей комнате и слушала разговор родителей на кухне. Мама мыла посуду. Отец рассказывал о работе в ремонтной мастерской, листая номер «Норрлендскан». Рагнхильд собиралась выскользнуть из квартиры, как только родители лягут, – она уже привыкла гулять по ночам, водилась с парнями, приохотилась к алкоголю. Вирпи крепко спала на кровати рядом. Рагнхильд запомнила, как отец рассказывал про людей, которые следуют за рабочими по пятам с карандашом и бумагами, прижатыми к мазонитовой дощечке. – Они следят, сколько времени тебе требуется, чтобы достать отвертку. Подсчитывают, сколько шагов ты делаешь, разговариваешь ли с приятелями по работе или планируешь с ними рыбалку на выходные. Ты заходишь в туалет, и они сторожат тебя снаружи с секундомером в руке. Подсчитывают, сколько раз ты сходил на перекур и как долго собирал детали. А потом вычтут из зарплаты, если ты использовал рабочее время не по назначению. К черту эту арифметику, – ругался папа. – Это раскалывает коллектив и оправдывает халтуру. Делай как придется, лишь бы быстро… А тут еще Хенри. Он разорил хутор и продавал лес, чтобы было на что жить… Не гожусь я для городской жизни, – сделал он вывод. – Но ты сам этого хотел, – возразила мама. Рагнхильд давно перестала оплакивать их дом на острове. Все, чего ей хотелось, – зависать с парнями на улице и пить. Она до сих пор ездила на Палосаари с мамой, чтобы убираться в доме Хенри, потому что не могла отказать ей. Но краем глаза уже высматривала свою собственную беду… Рагнхильд вырвала себя из мира воспоминаний и поднялась с постели. Она чувствовала слабость в ногах. Семь часов. Они с Бёрье собирались ужинать вместе. Она взяла с полки Библию. Открыла Книгу Ионы, который не хотел идти в Ниневию и вместо этого сел на корабль до Фарсиса. Рагнхильд была вынуждена опуститься на кровать, когда читала молитву Ионы: «Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны проходили надо мною». И дальше: «До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня…»[44] «У каждого из нас своя Ниневия, – подумала Рагнхильд. – Это то, от чего мы бегаем всю жизнь; скорее уж прыгнем в море…» Она встала на колени возле кровати, сосредоточилась. Рагнхильд не молилась с детства. Это было все равно как кричать в большом пустом помещении. Она вспомнила Ребекку Мартинссон, Вирпи и Паулу – это была ее Ниневия – и начала, как и многие непривычные к молитве: – Даже не знаю, верю ли я в Тебя. Но я оказалась на распутье и хочу просить совета… И в этот момент в дверь позвонили. Рагнхильд посмотрела в глазок и увидела Бёрье Стрёма на лестничной площадке. «Я не открою», – подумала она. Но рука уже тянулась к замку. В его руке был пакет из продовольственного магазина. Рагнхильд смотрела в глаза Бёрье. Теперь ни он, ни она не чувствовали ни малейшей уверенности в том, что делают, но и не отступали. «Мы оба заблудились и случайно столкнулись друг с другом в метели», – подумала Рагнхильд. – Привет, малышка. – Бёрье улыбнулся. – Ты от меня убежала? – Да. – Вот, закупился… – Он тряхнул в воздухе пакетом. Рагнхильд открыла рот, чтобы сказать, что не голодна. Что ему лучше убраться восвояси, пока не поздно. Чтобы спросить, знает ли его женщина, где он околачивается на ночь глядя. Но губы не слушались. Они не дали этим словам вырваться наружу и вместо этого сложились в благодарную улыбку. Ноги обмякли и сами отошли в сторону, пропуская Бёрье в прихожую. «Малышка» – боже, как давно это было… Рагнхильд не называли так с одиннадцати лет, после того как она переросла всех мальчиков в классе. Тогда в ход пошли другие прозвища – Гора, Жирафа, Горилла. Малышка… Рагнхильд вспомнились танцы времен ее молодости. Парни не понимали, почему она сидит на скамейке. Когда Рагнхильд видела, что партнер ниже ее ростом, отказывала ему – так вежливо, как могла. Некоторых это злило. «Думаешь, слишком хороша для меня? Зачем вообще пришла сюда, если не танцуешь?» Перед особенно навязчивыми Рагнхильд вставала в полный рост, и это было как удар ниже пояса. «Фу ты, черт… Да тебя только в цирке показывать». Малышка, значит… Рагнхильд захотелось укутаться в это слово, как в мягкий шерстяной плед. Бёрье Стрём снял ботинки пятьдесят первого размера и прошел на кухню. Рагнхильд последовала за ним, как собака за хозяином. – Вот эта кухня мне подходит. – Бёрье довольно постучал по столу, которому Рагнхильд в свое время добавила высоты, чтобы приспособить под свой рост. – То же и в ванной, – сказала она осипшим голосом. – Я поднимала и зеркало, и раковину. Не хочу гнуть спину в собственном доме. Бёрье нарезал лук и взбил смесь для омлета. Поджарил до румяной корочки, щедро присыпал вестерботтенским сыром. Нарезал салат. Все это время Рагнхильд одолевали разные мысли – что избалованная звезда мирового бокса не может и яйца сварить без посторонней помощи или что это все не более чем трюк. Сколько сотен женщин до нее стояли и смотрели, как он взбивает в миске яйца? Но в последнюю секунду в голове мелькнуло, что это именно его Рагнхильд ждала всю жизнь. Что до сих пор она петляла по лесу и сворачивала не на те тропинки, все что угодно, лишь бы уйти как можно дальше от себя. И вот теперь, наконец, вышла на верную дорогу. Встретила мужчину одного с ней роста. На том самом острове, где, по-видимому, до сих пор продолжается ее настоящая жизнь. Что это, совпадение? Или все-таки Бог? Бёрье рассказывал о Кируне, о тех, кого встретил в городе. Как будто они с Рагнхильд давно знали друг друга. По крайней мере, он не заявился к ней в той дурацкой фиолетовой рубашке. Они ели. Рагнхильд выпила много стаканов воды, чтобы восполнить силы. Потом, когда он мыл посуду, а Рагнхильд вытирала, Бёрье взял ее за руки. Рагнхильд улыбнулась. Прикосновения другого – как давно она не чувствовала ничего подобного… В больнице Рагнхильд касалась пациентов, теперь же у нее не осталось даже этого. Всю зиму провела с книжкой на диване. Вот кожа и изголодалась. Рагнхильд вообще истосковалась по человеческому теплу. Позволила покалываниям в руках распространиться по телу, в низ живота. У него есть другая? Этой проблемой можно заняться позже. Когда рука Бёрье скользнула в ее волосы, Рагнхильд так испугалась, что чуть было не оттолкнула его. – Даже не знаю, выдержу ли это… – прошептала она, чтобы не оставаться одинокой в своих чувствах. – Мой отец был преступником, – сказал Бёрье. Это прозвучало ни с того ни сего. Рагнхильд поняла, что эту фразу Бёрье долго носил в себе. Он рассказал, как в компании Свена-Эрика Стольнаке навестил тренеров в доме престарелых, о Ларре Гране и афере с фальшивыми купюрами. – Отец был моим идеалом, – вздохнул Бёрье Стрём. – Лучшим, что у меня было… И вот теперь оказалось, что все это ложь. – Добро пожаловать в клуб. – Рагнхильд невесело рассмеялась. – Я имею в виду, мой братец… То есть не то чтобы он был моим идеалом, но… в общем, почти как у тебя. – Почти, – повторил Бёрье и задрал рукав, демонстрируя татуировку. – Хочешь прилечь? – спросила Рагнхильд. – Нам совсем не обязательно… Бёрье благодарно кивнул. – Мы можем просто прилечь. Раздеваться не обязательно. Они прошли в спальню, где на полу после утренней примерки валялась одежда. Рагнхильд положила голову ему на плечо. Бёрье свободной рукой провел по ее уху и затылку. Звук, который при этом услышала Рагнхильд, отдаленно напоминал плеск воды. Возможно, прибой в безветренный день. Или то, что слышит младенец в утробе матери.