Анна-Мария вдохнула и сосчитала до пяти. Потом такой же медленный выдох. Роберт шутил, что она так делает, потому что у них пятеро детей. – Вдохни, – советовал он, – и считай: один идиот, второй идиот, третий… И так до пяти. – Черт, как же все-таки глупо получилось, – подал, наконец, голос Томми. – Ты о молодежи? – спросила Мария. – Парню семнадцать, Томми. На это он ничего не ответил, только поглубже зарылся в воротник. И Анна-Мария продолжила: – То, что ты сделал, не выдерживает никакой критики. О чем ты только думал, Томми? Я поговорила с ними. Ты везунчик, если парень не подаст на тебя жалобу. Но дальше так продолжаться не может. Мелла остановилась. Так тоже не годится. Обвинительная речь – не совсем то, что здесь нужно. – Я беспокоюсь за тебя, Томми. Страшно беспокоюсь. И далее потоком – о том, что он слишком часто берет больничный, что появляется на работе с явными признаками похмелья, что ему надо собраться, взять волю в кулак, переговорить с кем-нибудь, наконец… – Со специалистом, я имею в виду. Потому что даже не представляю себе, что здесь можно сказать. Я тебе не мать. – А рассуждаешь совсем как она, – ответил Томми из-за воротника. Мелла уже жалела, что сорвалась, и замолчала. Заговорила только спустя две мили: – Отвезу тебя домой, и сиди там до конца недели. На следующую неделю запишу тебя на консультацию к психотерапевту. И попробуй только не пойти, мы позвоним эйч-ару[50]. Больше они не проронили ни слова. Мелла включила радио. Томми сидел все в той же позе. Один только раз отвернулся и быстро провел ладонью по лицу. Анна-Мария высадила Томми возле его многоэтажки и подумала, глядя вслед сутулой фигуре, что отлично справилась с задачей – внимательно выслушала Томми, и он не ушел в оборону. Потом рывком завела машину и сорвалась с места. Мелла вспомнила Галину Кириевскую, чье хрупкое тело лежало под одеялом на снегу. Почему она не сняла перчаток? Разве не логично снять перчатки, перед тем как лишать себя жизни? И куда подевался ее телефон? * * * Томми Рантакюрё вошел в квартиру. Собственно, это была квартира Миллы. Уходя, она прихватила с собой много всего, чего Томми теперь очень не хватало. Зеркало на стене в прихожей, к примеру. Теперь на этом месте из стены торчит винт. В спальне на полу лежит надувной матрас. Томми не понимал ее нового парня. Как можно заниматься сексом на кровати, на которой он… нет, Томми так точно не смог бы. Так он думал, хотя и знал, что это неправда. Что пошел бы на что угодно ради нее. Они вынесли стол из гостиной и ковер, на котором он стоял. Оставили Томми половину цветов, но и те давно засохли. Он вспомнил Галину Кириевскую и подростков, которые сфотографировали тело. Обычно Томми был не из тех, кто, чуть что, дает волю рукам. Анна-Мария решила, что дело в частых пьянках. То, что Томми сорвался, вывело ее из себя. Хотя что она знала, Анна-Мария? Томми ведь сделал нечто куда более страшное. Убитые женщины в снегу за обломками телеги Мерви Юханссон не давали ему покоя. Сердце так и прыгало в груди. Томми ошибся, выбрав службу в полиции. Но он мечтал об этой работе с десяти лет. С того самого дня, как к ним в класс пришел полицейский, и даже самые отпетые драчуны и безобразники впечатлились мужчиной в темно-синей форме. Томми уже тогда все решил. Однажды он станет таким же, и на него тоже все будут смотреть снизу вверх. В полицейскую школу поступил со второй попытки. По окончании обучения получил место в Кируне. Мать была вне себя от счастья. Отец – тоже, хотя у него это и выражалось иначе. Он всегда оставался в тени, отец. Пятнадцатилетним мальчишкой поступил на работу в шведскую транспортную компанию, да так там и остался. За пятьдесят лет работы всего пять дней на больничном. Он мог бы устроить туда и Томми, но жизнь повернулась иначе. Томми был их единственным ребенком, поэтому вызывал восторг и радость одним своим появлением. И мама со своим вечным «ну полежи еще немножечко», когда он дремал на кухонном диванчике. Если она и будила его – осторожно похлопывая по ноге, – то только для того, чтобы предложить что-нибудь вкусненькое: кофе с бутербродами, блинчиков, ужин или обед, в зависимости от времени суток. Интересно, что они сказали бы на это? Полицейская жизнь, с Анной-Марией в качестве шефа и старшим наставником в лице Свена-Эрика Стольнаке, была Томми скорее в радость, чем в тягость. Он знал, что группа держит его за «щенка» – мальчика, младшего подопечного, – но свыкся с этой ролью. Пререкался со Свеном-Эриком. Кошки были его любимой темой, но они терлись о ноги Свемпы, чтобы пометить его запахом как свою собственность, а вовсе не по причине безграничной преданности. Много разных слов было сказано между Томми и Миллой, но в памяти осела одна ее фраза: «Мальчишка в двадцать три – это мило. Но в тридцать три – скучно». Несколько месяцев назад они с Карзаном Тигрисом дежурили на трассе. Остановили одного крутого парня школьных времен Томми. – Да плюнь ты на это… – проворчал бывший школьный товарищ. За небрежностью фразы безошибочно угадывался командный тон. И Томми знал, что отпустил бы его, имей он такую возможность. Но Карзан Тигрис уперся – это, мол, не предмет для дискуссии. Губы оштрафованного однокашника сформировали неприличное слово. Томми ничего не сказал, а Карзан как будто ничего не заметил. Карзан моложе Томми. И вдвое сильнее, не говоря о страничке в «Инстаграме» с «ежедневным полицейским кофе». После того как появился Карзан, Томми в роли «щенка» стало неуютно. Свен-Эрик вышел на пенсию. «Повзрослей же, наконец!» – взвывала Милла в трубку. А теперь еще эти женщины… Это не его ошибка. Это его ошибка. В отчаянии Томми раскачивался из стороны в сторону, дышал толчками через нос, надавливая на лицо кончиками пальцев – от скул до шеи, пока не заболела кожа. Он не полицейский, никогда им не был. И случившееся – лишнее тому подтверждение. Он в ловушке. Открыться Анне-Марии? Сколько раз Томми уже думал об этом и приходил к выводу, что не стоит… Это не сработает. Томми вышел на кухню. Ударился лбом о кран, когда хотел плеснуть в лицо водой и напиться. Утерся посудной тряпкой. Бумажные полотенца закончились. Зазвонил телефон – второй телефон Томми, со скрытым номером. Юрий, кто же еще. Томми принял вызов, но звонивший не сказал ни слова. Томми тоже молчал. Это значит, что сейчас они будут здесь, и Томми нужно срочно исчезнуть. Можно заехать в «Сюстмбулагет»[51], взять что-нибудь успокоительное. Чтобы остановить этот бешеный круговорот мыслей. * * * – Ну, входи же… Я ничего тебе не сделаю. Вилла стояла в дверях между кухней и прихожей. Рагнхильд сидела на полу. В вытянутой руке – влажный собачий корм. Вилла понюхала воздух, сделала шаг и попятилась, исчезла в прихожей, так что Рагнхильд некоторое время ее не видела. Потом снова появилась в дверях, сделала два шага. Голод боролся в ней со страхом. Зазвонил телефон Рагнхильд. Бёрье Стрём, кто бы сомневался. Рагнхильд не сохранила его номер, но узнала цифры. Она приняла вызов и поставила телефон на громкую связь. – Чем занимаешься? – спросил Бёрье. – Приучаю животное доверять человеку. Рагнхильд рассказала, как у нее появилась собака. – Похоже, приручить ее так просто не получится. Вчера в это время она уснула у него на руке. А когда проснулась, Бёрье уже ушел, и Рагнхильд почувствовала себя одинокой. Теперь, правда, есть Вилла… – Ты на улице? – спросила Рагнхильд. Она слышала, как Бёрье тяжело дышит. – Да, – ответил он. – Могу зайти. Поужинаем вместе, я куплю продуктов. – Даже не знаю, – засомневалась Рагнхильд. Он все-таки не уехал в свой Эльвсбю. Лицо Рагнхильд улыбнулось, прежде чем она успела это осознать. – Ждешь кого-нибудь? – спросил Бёрье. – Нет как будто, – вырвалось у нее. Рагнхильд вспомнился ее последний мужчина, лет пятнадцать тому назад. Тогда Рагнхильд было чуть за пятьдесят, но она оставалась такой же привлекательной, как и в молодости. Он работал учителем естествознания в Елливаре, и они встречались через выходные, потому что оставшиеся выходные у него гостили дочки. Рагнхильд не хотела видеться с его дочерями. «Никаких детей», – она так прямо и сказала. И про себя добавила: «Тем более дочерей». Учитель приезжал к ней по пятницам – двенадцать миль от Елливаре до Кируны и потом столько же обратно по воскресеньям. Каждый раз у нее – и никогда у него. Рагнхильд прибиралась, покупала цветы и ставила их в вазу на кухне, брала мясо в фермерской лавке. Три месяца спустя учитель предложил ей возместить ему половину расходов на бензин. Рагнхильд отказалась. Она ведь тоже тратилась. Учитель как будто согласился, но остался недоволен, это было видно. После этого их роман продолжался еще два года, а потом Рагнхильд задумалась. С учетом стоимости бензина десять крон за литр, каждое свидание должно было обходиться учителю в сумму около двухсот крон, потому что вряд ли его машина сжигает литр бензина на милю. Но двести крон – стоимость одних только цветов на кухонном столе. И она ни разу не потребовала с него возмещения расходов на цветы или продукты. Не говоря уже о туалетной бумаге, которой учитель тратил на удивление много. И вот благодарность – он еще и недоволен. Рагнхильд никогда не просила его прикупить чего-нибудь по дороге. И только кусала губы, когда учитель ставил на стол бутылку и каждый раз – каждый раз! – объявлял, во сколько она ему обошлась, разливая вино по бокалам. Рагнхильд дала себе слово, что не опустится до его уровня. Бёрье был первый, кому она рассказала эту историю, потому что Рагнхильд до сих пор стыдилась, что не порвала с учителем сразу. Ему нравилась ее убранная квартира с вышитыми подушками, картинами и книгами. Но Рагнхильд решила, что с нее довольно. Она обнаружила себя в странном, как бы подвешенном положении, когда не находила в себе сил ни терпеть учителя, ни указать ему на дверь. Нет большего одиночества, чем одиночество с другим. – О чем ты думаешь? – спросил Бёрье, выслушав историю учителя Кеннета. Рагнхильд больше всего на свете боялась обнаружить перед ним свою слабость, страх одиночества. Но Бёрье только рассмеялся: – Что за дурак! Рагнхильд тоже рассмеялась. Он, похоже, был из тех, кто не любит усложнять жизнь больше необходимого, а это всегда заразительно. «Легкий человек», – подумала о Бёрье Рагнхильд.