«Это потому что избалованный», – добавил строгий внутренний голос. Так или иначе, сидеть на полу и болтать с ним по телефону в ожидании, когда Вилла осмелится наконец подойти, было самым приятным из всего, чем Рагнхильд занималась в жизни. Бёрье замолчал, как будто собирался с духом, а потом вдруг сказал: – Знаешь, у меня была женщина в Эльвбю… Да, мы жили вместе, но я… в общем, мы расстались. Я ей позвонил… В груди Рагнхильд запрыгала от радости группа гимнасток, и это было то, к чему она оказалась не готова. Девочки в розовых трико прыгали и крутили сальто. Рагнхильд велела им успокоиться и сесть на скамейки пониже ребер. – Я влюбился в тебя, – сказал Бёрье. Как же Рагнхильд ненавидела его за эту простоту! Но в следующий момент она подумала, что было бы неразумным цепляться за слова. Повисла тишина. Вилла все еще стояла в дверях, но ее движения стали мягче. Теперь в них чувствовалось больше любопытства, чем страха. Она навострила уши, склонила голову. Потом на другую сторону. Рагнхильд потянулась за Библией и очками на кухонном столе. – В Книге Бытия написано, как Адам и Ева согрешили в Эдеме и как Господь проклял за это мужчину, женщину и змея. Вот что сказал Он женщине: «В болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою»[52]. – Ну что же, – рассудил Бёрье. – И это тоже ответ. «Бедный парень, – подумала Рагнхильд. – Он ничего не понял». – Прости, – сказала она. – Но это не завет и не заповедь. Это проклятие. Мы желаем вас. Вы властвуете над нами. Что же касается любви… мой опыт показывает, что она настигает нас только во время бегства… от тоски или отчаяния. Вилла, сев, с любопытством смотрела на своего нового человека. – А что Господь сказал мужчине? – спросил Бёрье. Рагнхильд отыскала нужный стих. – «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься»[53]. – Она положила очки на стол. – Мы прокляты. Можем попытаться жить вместе, но нам не снять проклятия. – То есть ты и я, мы уже прокляты? – как будто удивился Бёрье. «Именно, – мысленно подтвердила Рагнхильд. – Уже потому, что я сижу здесь и объясняю, а ты до сих пор так ничего и не понял». – У меня недвижимость под аренду в Эльвсбю, – сказал Бёрье. – И я так считаю, что проблемы нет, пока она не беспокоит. Когда ко мне приходит квартиросъемщик и жалуется, что в трубах засор, я достаю ящик с инструментами. – А с женщинами как? – поинтересовалась Рагнхильд. – Хоть раз приходилось доставать ящик с инструментами? 1970 год Ее зовут Марьют, и она из Кеми. Бёрье часто видит ее в Народном парке. Красавица, но на несколько старомодный манер. Современные девушки носят короткие стрижки и укладывают волосы, у них в моде брюки, короткие юбки и лаковые сапоги. У Марьют прическа как у Риты Хейворт[54]. Платья и пиджаки она шьет сама, строго по фигуре. И еще Марьют много смеется и любит бокс, хотя, по собственному признанию, может иногда и вздремнуть во время поединка. И главное, никогда не говорит ни о Вьетнаме, ни о Никсоне. В сентябре 1970 года Бёрье вернулся в Кируну героем. Вот уже трижды он выигрывал чемпионат Швеции. Последний раз – нокаутом. Ему никогда не приходилось платить в питейных заведениях: желающие угостить выстраивались в очередь. Даже первый школьный обидчик времен старшей ступени появился однажды перед столиком Бёрье с кружкой пива в руке. «Исчезни, – громко, чтобы все слышали, сказал ему Бёрье. – Мы с тобой никогда не были приятелями, ты и я». Кто-то из тех, кто стоял ближе, взял кружку со стола и передал назад угостившему. Но Бёрье праздновал на широкую ногу. Заседал в пивных каждую неделю по меньшей мере со среды. Женщин тоже было достаточно, Бёрье давно потерял им счет. Он спросил Марьют, не хочет ли та прогуляться. Она не хотела. Угостить ее спиртным тоже не получилось. – Я здесь, чтобы танцевать, – объяснила Марьют, потягивая лимонад через соломинку. – Я не умею танцевать, – ответил Бёрье. – Вот и подумалось, что мы могли бы подышать свежим воздухом. – Лучше научитесь танцевать. Марьют озорно подмигнула и исчезла в толпе с парнем из Туоллуваары, который запросто мог бы выиграть чемпионат по прыщам. Бёрье не сдавался. Выждал время и опять подошел к Марьют. – Я тут подумал, может, вы могли бы поучить меня… Они натанцевались вдоволь. Много смеялись. Потом с неделю гуляли, прежде чем оказались в одной постели. Бёрье застелил чистое белье. Марьют только что исполнилось восемнадцать, и она жила с тетей, поэтому встречаться можно было только у него. – Кто это? – Марьют ткнула пальцем в девушку на его груди, почти такую, как была у отца, и изобразила негодование. – Это ты, – ответил Бёрье. Тут она снова рассмеялась, сняла со стены перчатки, в которых он выступал на последнем чемпионате, и повесила себе на грудь. Расспрашивала о других татуировках. На тот момент их у Бёрье было уже несколько. Белый медведь с оскаленными зубами – символ клуба «Северный полюс»; Бёрье вытатуировал его после Берлинского чемпионата. Девушка, игральная карта и бутылка – после последнего чемпионата Швеции. Когда Бёрье станет чемпионом мира, обязательно сделает на спине татуировку в виде корабля, вокруг которого обвивается змей. Марьют посчитала это мальчишеством и опять смеялась. И над «точками бродяги» тоже. Это была первая татуировка Бёрье, и с ней связана история, которая только со временем стала казаться ему забавной. О том, как дворовый приятель наколол точки штопальной иглой, и какой концерт устроила мать, и как он потом попал в больницу. На Рождество Марьют объявила, что беременна, и Бёрье купил ей кольцо – не более того. В июле в родильном отделении больницы Кируны на свет появилась девочка. Но татуировок на теле Бёрье это событие не добавило. * * * – И что было потом? – спросила Рагнхильд. Она посмотрела на номер на дисплее и все-таки решила его сохранить. Набрала имя контакта: «Бёрье Стрём». – Потом? – переспросил он. – Я готовился к чемпионату мира, много работал. Она устала от всего этого и вернулась в Кеми. Айна к тому времени только начала ходить. Он не углублялся в детали – о том, как напивался, так что Марьют приходилось подставлять плечо, чтобы он смог подняться по лестнице. Соседи выглядывали из дверей, но Бёрье не был пьян настолько, чтобы с ними пререкаться. Или как однажды сблевал на пол. Или о том, как никто из приятелей не хотел сажать его в свою машину, а Бёрье был не в том состоянии, чтобы вести свою. И тогда они одолжили тачку на ближайшей стройке и повезли его домой. Вывалили возле подъезда, как мешок с картошкой. С тачкой вообще вышла веселая история. Приятели везли ее по очереди и несколько раз опрокинули Бёрье на дорогу. – Ты поддерживаешь связь с дочерью? – спросила Рагнхильд. – Да, мы перезваниваемся. Иногда она приезжает ко мне с внуками. Одному четырнадцать, другому двадцать. Время идет. Вилла подошла и решилась наконец взять корм из руки Рагнхильд. Проглотила и снова попятилась. – Хорошая девочка, – похвалила Рагнхильд, между тем как рассказ Бёрье навел ее на грустные размышления. Как все-таки легко мужчинам… Что бы они ни делали, будут прощены. Бёрье тренировался, много работал. И пил между делом, так что в конце концов Марьют не выдержала. – У тебя тоже ведь есть дочь? – спросил Бёрье. – Дочь, да. – Рагнхильд откашлялась так, что заболело горло. – Я познакомилась с Тодде, когда только начала работать медсестрой. Я занималась рафтингом, он тоже. Вот так… «Новичок в команде, – вспомнила она. – Рослый, веселый, легкий на подъем. Кладезь анекдотов и забавных случаев. К тому же симпатичный». То, что он неравнодушен к бутылке, было видно с самого начала. Напивался при каждом удобном случае. Мог заснуть где угодно. Свалиться в реку. «И я сошлась с ним, – ужаснулась про себя Рагнхильд. – Родила от него ребенка, открыла с ним бизнес…» – Тоже не сложилось? – робко поинтересовался Бёрье. Сложилось или нет, но затянулось надолго. Тодде не задерживался ни на одной работе. Так уж получалось, что в начальниках у него оказывались одни идиоты. Неудивительно, что в конце концов пришлось организовать собственную туристическую фирму. Рагнхильд взяла на себя административную часть, только иногда присоединялась к турам выходного дня. В остальном с клиентами выезжал Тодде. Но не продержался и двух сезонов. Даже отели, которые продавали туры, устали от его разгильдяйства. Особенно невеселая история вышла, когда туристы после несвежего обеда, которым накормил их Тодде, вовремя не позаботившийся о холодильнике, отравились и всю ночь мучились диареей. Некоторые от неожиданности сходили в спальные мешки. «Все устали от Тодде, – вспоминала Рагнхильд. – Я тоже. Так я тогда устала от ругани и бесконечных его обещаний… И ничего не менялось, разве алкоголизм Тодде все усугублялся. Я устала от себя самой, какой была вынуждена стать, чтобы хоть как-то все это вытягивать, – блюстительницей порядка, вечно начеку, матерью взрослого мужчины». Бизнес, конечно, ушел в минус. Снаряжение отдали почти задаром – до такого состояния довел его Тодде. Он оставил резиновые лодки на солнце. В одной была баночка с дегтем, которая опрокинулась. Рагнхильд брала сверхурочные дежурства в больнице, чтобы хоть как-то свести концы с концами. А Тодде в это время пропадал в алкотурах с приятелями. «Я думала, так ему нужно, чтобы встать на ноги», – вспоминала Рагнхильд. Сходство с братом Хенри вдруг показалось настолько разительным, что она рассмеялась бы, если б не хотелось плакать. – Он был не подарок, – только и сказала в ответ на вопрос Бёрье. Потом оба замолчали, потому что Бёрье расслышал, как много стоит за этими скупыми словами. Как сказано в Книге Притчей Соломоновых? «Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны»[55]. Но у нее уже была Паула. Шесть месяцев. Паула научилась заливисто смеяться раньше, чем ходить. Рагнхильд до сих пор помнила, как пахла голова Паулы, как маленькая рука обхватывала ее палец. Как Паула припадала к материнскому соску и, насытившись, засыпала у Рагнхильд на животе. И этого было достаточно для счастья. Почему она уже тогда этого не поняла? «Мне нужно было уйти, – рассудила Рагнхильд и почувствовала, как ее глаза теряют блеск. – Взять ребенка, как это сделала сильная Марьют, и уехать. Но я терпела и терпела, пока все окончательно не слетело с катушек».