Теперь он зряч. Короткий левый, потом правый по голове Мартинеса. Левый в висок, правый по корпусу. Мартинес вытанцовывает, пуская в ход свой правый, – ему нужно всего лишь продержаться, и победа его. Бёрье прижимает его к канатам и идет в атаку. – Правый, правый… – бормочет Ниркин. И вот он, правый, – но Бёрье заметил подергивания в плече. Молниеносно, почти одновременно с тем, как выстреливает поршень Мартинеса, Бёрье наносит короткий правый по подбородку соперника. Ноги Мартинеса подгибаются, как в замедленной съемке, но правая рука все еще вытянута, когда Бёрье наносит решающий удар. Кубинец падает – не как подпиленная сосна, а скорее поникает, как высохший цветок. Мягко ударяется о пол. Судья считает. Рев чуть не сносит крышу над мюнхенским стадионом, но публика в большой комнате в Куоску затаила дыхание. Судья считает. Поединок окончен. Судья поднимает руку Бёрье до самого неба. Комментатор что-то говорит о «шведском чуде». Ниркин-Юсси улыбается. Из кухни возвращаются женщины. Сису-Сикке стоит у телевизора бледный как полотно. В тот вечер он почти ничего больше не говорил и рано лег спать. Когда Ниркин-Юсси проснулся посреди ночи, Сису-Сикке рядом не было. Часы показывали двадцать минут третьего. Юсси натянул штаны и вышел в осеннюю ночь. – Сикке! – негромко позвал он. Хлев стоял открытый. Юсси подумал было вернуться и надеть ботинки, но беспокойство было слишком велико. Оно заставило его быстро забыть и о босых ногах, и о холодной земле. Сису-Сикке был там. Он перевернул пластмассовую бадью и сидел в коровьем отсеке, рядом с Оменой. Коровы жевали. Поздно вечером им дали сена, чтобы не подняли рев посреди ночи. Сису-Сикке прислонился лбом к боку Омены и не ответил, когда Юсси его позвал. Юсси понимал, что Сикке лучше побыть одному. Омена не сделает ему ничего плохого, может, даже подлечит. Юсси взял охапку сена, высыпал на пол и устроился возле телят. Из этого угла он мог различать силуэт Сикке в темноте. Коровы жевали, и их теплое дыхание постепенно убаюкало Юсси. Последней его мыслью было, что Сикке ничего не угрожает и что Омена о нем позаботится. Но, проснувшись, Юсси не обнаружил Сикке в хлеву. Он поднялся. Тело затекло и окоченело, потому что Юсси уснул на бетонном полу в сидячем положении. Он размял затылок и поспешил в большую комнату. Сису-Сикке спал на раздвижном диване. Позже, той же осенью, Ниркин-Юсси заметил, что его друг изменился. Как боксер Сикке одинаково хорошо владел и правой, и левой рукой. И это было очень кстати, когда приходилось тренировать левшей. Но после финала в Мюнхене он раз и навсегда стал правшой. Они никогда не говорили об этом. Даже и тридцать лет спустя, когда Сикке, после первого инсульта, приходилось заново учиться самым простым вещам. Левая сторона полностью отказала, и Сикке страшно ругался, пытаясь застегнуть пуговицы на рубашке одной правой рукой. Он перестал есть на завтрак бутерброды, потому что не мог нарезать сыр. А его проклятия во время завязывания шнурков или открывания бутылок могли бы напугать и пьяного кучера. Хорошо, если рядом оказывался Ниркин-Юсси… – Так почему ты не хочешь пригласить Бёрье? – Ниркин налил чашку кофе и себе тоже. – Злишься на него за что-то? Послушай, тебе все-таки нужно что-нибудь съесть. – Ммм… ннн… Сису-Сикке, продолжая мотать головой, вдруг оттолкнул столик на колесиках со своим завтраком. Один из внучатых племянников Сикке сделал ему дощечку с буквами и палочкой-указкой на шнуре. Сису-Сикке положил дощечку на стол и, указывая на буквы палочкой, стал набирать для Юсси сообщение. Не злюсь отец БС погиб по моей вине оставь меня * * * Проснувшись утром в среду, Ребекка Мартинссон обдумывала свое решение никогда не возвращаться к работе в прокуратуре. Как это только получается у некоторых идти по жизни только вперед и почему одна Ребекка постоянно оказывается в тупиках оборванных отношений? Снуррис смотрел на нее, положив голову на край кровати: «Ну что, вставать будем или так и пролежим в постели до вечера?» – Я встану, – пообещала Ребекка. Больше всего на свете ей хотелось бы однажды проснуться в мире, где от нее никому и ничего не было бы нужно, даже цветам в горшках. Она пропустила два звонка от журналистов, которые всё еще добивались ее комментариев по поводу отставки от расследования. – Ну, давай же, – подбодрила себя Ребекка. Ей нужно сварить кофе, а потом еще убраться. Завтра приедет Мария Тоб с подругами, а в доме черт ногу сломит. Ребекка включила стиральную машину и собрала со стола пустые бутылки. Часть положила в черный мусорный пакет и отнесла в машину, остальное поставила на полки в сарае. Совсем необязательно выбрасывать в мусорный бак так много и сразу. Это может навести людей на нежелательные подозрения. «Все знают обезьяну[59], – мысленно продекламировала Ребекка. – Которая часто страдает от депрессии и жует в клетке собственный хвост». Снуррис метался под ногами, зарывался носом в снег. Ребекка подумала было запереть его. Какие только подарки природы не всплывают на поверхность в сезон весеннего таяния снега… Дохлые мыши – самые безобидные из них. Она вытряхнула ковер, набросала на него снега, почистила тряпкой. В голове звучал голос бабушки: «Вот так… просто присыпь». Потом долго пылесосила диван и подушки, все в собачьей шерсти. Когда запищала стиральная машина, Ребекка встала на лыжи и натянула веревку между деревьями. Вынесла белье в корзине и развесила, все так же на лыжах. Это оказалось тяжело, пришлось сделать несколько рейсов, зато теперь все свежо и чисто. – Скоро я буду варить мыло из березовой сажи и жира, – сказала она Снуррису, который тоже норовил встать на ее лыжи, словно боялся утонуть в мягком снегу. Ребекка посмотрела на небо – только бы снова не пошел снег. Вспомнила бабушку. Как ей удавалось содержать дом в такой чистоте и все успевать? И при этом она не выбросила ни одного комнатного цветка. Каждую весну сажала огород, и не только съедобные растения, но и цветы на клумбе. Идеальный порядок был и в ящиках, и под мойкой на кухне; наволочки выстираны, гардины выглажены. У Ребекки же даже покупка новых колготок всегда оставалась на втором месте, не говоря уж о доме и уборке. На первом – всегда работа. Ребекка подумала о маме. Какой она была? С характером, судя по тому, что говорят о ней в Курравааре. Такой они, конечно, видят и ее дочь. Некоторые по-прежнему называют Ребекку адвокатом, с тех самых пор как она уехала в Стокгольм учиться на юриста. «Не думай об этом, – продолжал бабушкин голос в голове. – Ei se kannatte – оно того не стоит». Бабушка не имела привычки постоянно переваривать прошлое. Каждый день несет новые заботы. И это, конечно, самая верная стратегия. Бабушка не понаслышке знала, что значит терять близких. Братья, сестры, муж, сын – все умерли раньше нее. Вот только время тогда было другое – ни тебе йоги, ни терапии, ни психологов. Бабушка уходила в лес и плакала, а потом возвращалась к работе. Не верила, что беде можно помочь разговорами. «Но разве я сама не такая?» – спросила себя Ребекка. Она драила половицы. Макала щетку в теплую мыльную воду, ползала по комнате на коленях. «Я покончила с терапией, не успев начать. И тоже думала, что нет никакого толку копаться в этом. Что было, то было. Оба они были отщепенцы – и мама, и папа. Оба тонули в этом болоте и протянули друг другу руки. Да так и не смогли спастись». Скоро уйдут последние, кто может хоть что-нибудь рассказать. Сиввинг. И Рагнхильд Пеккари. Ребекка прогнала мысль о Рагнхильд, одновременно отпихивая коробку с бумагами предприятия Улле и Андерса Пеккари. Господин фон Чума, конечно, пришлет за ней кого-нибудь, как только ордер об обыске будет отозван. «И тебе совсем не обязательно заглядывать в каждый ящик, – сказал себе Ребекка. – Есть вещи, на которые нужно просто наплевать». В доме запахло чистотой. Осталось срезать несколько березовых веточек и поставить в большую вазу. Снуррис уединился на кухонном диване. Вздыхал и бросал на Ребекку долгие взгляды. «Как долго ты еще собираешься быть такой скучной?» – спрашивал он. Бабушка пела, когда убиралась. И делала перерывы на кофе. Стиральная машина опять запищала. Пора развешивать новую партию белья, кофе потом. И еще позвонить Сиввингу, спросить, не хочет ли он составить Ребекке компанию. * * * – Как же я это ненавижу! Анна-Мария рванула на себе платье в примерочной кабинке. Она застряла в нем и теперь стояла, наклонившись вперед и перевесив подол через голову. Ткань стягивала бока, дышать было нечем. Вдобавок пот… «Если я рвану слишком сильно, это может дорого обойтись», – подумала Мелла. – Мы уходим, – сказала она Йенни, которая заглянула в кабинку. – Пора обедать. Йенни откинула шторку и вошла. – Помоги же мне… тяни… – простонала Анна-Мария, путаясь головой в подоле. – Но, мама… – рассмеялась Йенни. – Стой спокойно, сейчас я тебе помогу. – Высвободи же меня из этого… дурацкого платья, – почти закричала Мелла. – Всё в порядке? – послышался голос продавщицы. – Может, принести другой размер? – Нет, лучше лом, – простонала Анна-Мария. Кое-как, с помощью Йенни, она высвободилась. С ненавистью смотрела на платье, пока дочь расправляла его на вешалке. – Почему ты не позвала меня, когда была в нем? – обиделась Йенни. – Тебе не понравилось? – Еще как понравилось, – с угрозой в голосе прошипела Мелла. – На вешалке оно смотрится особенно хорошо. – Тогда попробуй это. У тебя роскошные плечи. – Йенни держала в руках цветастое платье с большим вырезом. – Хм… Слишком длинное, – подозрительно проворчала Мелла. – Я помогу тебе его укоротить. Давай же, мама. Примерять одежду – это же так здорово! – Нет. – Мелла покачала головой и показала на дочь пальцем. – Это здорово, когда тебе двадцать. Но когда задница свисает до колен… – Прекрати немедленно! – строго оборвала ее Йенни. – За что ты так ненавидишь свое тело? Мелла послушно натянула платье. Из зеркала на нее смотрела сумасшедшая. – М-да… Похоже, я и в самом деле вошла в контакт со своей внутренней богиней. Нужно срочно воскурить благовония.