Женька первым подбежал к большой куче хвороста, наклонился и увидел, что это не хворост, а лошадь. Она лежала на боку, не двигалась. Павлуня осветил ее острым лучом — блеснули оскаленные зубы. — Загнал я кобылу вашу, — опустошенно проговорил Модест, не вставая на ноги. Павлуня, сунув Женьке фонарик, присел, втащил себе на колени тяжелую лошадиную голову, пробормотал, поглаживая жесткую гриву: — Ну, как же ты? А? В груди у Варвары что-то забулькало, бока ее начали раздуваться и опадать. Лошадка хотела подняться — ничего не вышло, и она пожаловалась Павлуне тоненьким ржанием. Эта жалоба подбросила Женьку. Высоко над лесом поднялся его петушиный крик: — Из-за бабы такую Варвару сгубил! Пузырь с бакенбардами! Никто не успел опомниться, как он, подскочив, ткнул застывшим кулаком куда-то в темное лицо Модеста. Тот откачнулся. Механик крепко обнял Женьку: — Ну-ну-ну! — Пашка, Пашка, а как же ее детеныш? Павлуня поднял голову: — Беги! Скорей! Зови народ! Женька бросился было, но механик сказал растерянно: — Погоди, а он? Женька оглянулся: Модест сидел в той же позе, привалясь спиной к дереву. — Ему не к спеху — не родить! — зашипел он, торопясь сбежать от жалобного голоса лошадки. Когда он пробился к огням совхоза, метель почти утихла. Снег на полях перестал дышать, с дороги унеслись белые космы, оставив на поворотах свежие горы. Прорезалась луна, заиграли звезды. Женька опомнился, очутившись перед собственным домом. Из последних сил застучал каменным кулаком в калитку. И когда послышались материнские шаги, в изнеможении опустился на заснеженную скамейку. Пока Настасья Петровна бегала запрягать коня, пока искала мужиков, Женька расслабился, вытянул ноги — отдыхал. Мать подъехала на санях, на которых сидели еще два скотника. Спросила: — Останешься? — Поеду. Там наши. «Наших» встретили в поле. Механик с Павлуней, закинув Модестовы руки себе на плечи, вели обессиленного супруга. — Скорей! — сказал, задыхаясь, Павлуня. — Плохо Варваре! Женька соскочил с саней к парням, махнул матери: — Поезжай! Они довели Модеста до дома Натальи и сдали его, ослабевшего и бессловесного, красавице Вике. — Ну, и я подался, — сказал механик. — Спасибо за компанию. У дома Татьяны он выволок из-за низенького заборчика занесенный снегом узел и, передавая его Павлуне, проговорил: — Мерси за шубу! До свидания. — Прощай! — ответил Павлуня. Они с Женькой дождались, пока механик уехал, и, проводив взглядом автобус, побрели за дома, где на белом снегу глубоко прорезались следы полозьев. Через час, а может, через два по дороге из лесу заскрипели сани. На них везли Варвару. — Живая? — Плохая, — сказала Настасья Петровна, шагая рядом с санями вместе с людьми. — Детеныша скинула. Мертвого. Павлуня тоже пошел с Женькой и Лешачихой. Он касался ладонью головы лошадки, слушал ее утомленное дыхание и думал о том, как объяснить Трофиму такое горе. НАГОВОР Утром Модест не вышел на работу. — Заболел, а может, совесть загрызла, — предположил Саныч. — Вику проклятую караулит, поди! — яростным шепотом возразил ему Женька и сплюнул. Павлуня не принимал участия в разговорах, он отрешенно бродил в отдалении. Было тихо. К утру подошла оттепель, и тракторные тележки вдруг крепко запахли болотом. Неожиданно у мастерской появился сторож из конюшни. Разглядев среди механизаторов Павлуню, он закричал, потрясая кнутовищем: — Пашка! Сукин ты сын! Кто тебе велел кобылку брать? Ты жеребенка сгубил, идол длинный! — Что ты, дед! — вступился было Женька. — Это Пузырь отмочил! Однако никто его не услышал: Женька после вчерашнего сипел. А сторож, грозясь кнутовищем, подступал ближе к Павлуне, напирал, лез тощей грудью: — Зачем брал, а?! Объясни народу! — А ты зачем спал? — рассердился Женька и обернулся к товарищу: — Чего молчишь? Не могу я за тебя надрываться: видишь — дудка сломалась. Сам валяй! Павлуня молчал в недоумении, зато сторож, совсем осмелев, громко на все стороны объяснял механизаторам, столпившимся вокруг: — Только отошел на минутку, а он, видать, и пробрался! Прихожу — нет лошадки! А этот длинный, говорят, за своей кралей поехал, которая у него жила! — А ты видел? — еле выдохнул Женька. Сторож ответил: — Люди говорят, а люди знают! — Он опять ткнул кнутовищем в сторону мирно стоящего Павлуни. — А на вид-то тихий! А в душе разбойник! Весь в Марью свою Ивановну! Одна порода! Механизаторы недоверчиво посматривали на сторожа и с удивлением — на Павлуню. А когда Женька из последних сил решил еще раз крикнуть про Модеста и уже натянул жилы на шее, Иван Петров, вдруг осердясь, стал шибко вылезать из собственной телогрейки: — Не допускать его до работы! Пусть объяснительную пишет! Директору! Лично! — Так! — топал валенком сторож. Женька издали повертел пальцем у виска, не в силах ничего больше сказать. Павлуня, побледнев, пробормотал: — Не виноватый я… Верно… — И при этом так суетливо топтался и мигал, что механизаторы поглядели на него с большим сомнением. И совсем не к месту раздался змеиный Женькин шип: — Тогда и меня гоните! — Из тебя работник! — забегал встревоженными глазками Иван Петров. — Только под галошами путаешься! Вчера бы на эти обидные слова горячий Женька ответил великим воплем, а сегодня он только мудро, по-взрослому усмехнулся и сказал Павлуне: — Айда в контору! У комсорга не было личного кабинета — ему отвели место в парткоме. В его углу висели по стенкам грамоты, а на столе стояли кубки. Парни обрадовались, застав комсорга у стола, правда, одетого, готового, видно, к бегам. Тут же возвышался Аверин. — Что случилось? — спросил Боря Байбара. Безголосый Женька заехал Павлуне локтем под ребро. Тот, икнув, сказал: