— Ну, рассказывайте! — снова потребовал больной. Боря Байбара выложил районные новости, временный директор поведал про совхозные дела, нажимая на хорошие и забывая плохие. Трофим слушал внимательно, не перебивал и все пересыпал семечки в ладонях. Потом спросил, как строится комплекс, как с техникой и материалами. Василий Сергеевич отвечал обстоятельно, парни дополняли. Через полчаса Трофим устал, глаза его провалились. Совхозные поднялись. — Ну, до другого раза! — протянул широкую ладонь Василий Сергеевич. Помолчал и очень тихо попросил: — Простите, а, Трофим Иваныч! — Чего там! — больной пожал ему руку, потом попрощался с комсоргом и сказал обоим: — Вы, братцы, погуляйте, а мы тут еще малость потолкуем, лады?.. Трофим ласково смотрел на парней. — Ну, как живете-можете? — и, не дав ребятам ответить, вдруг наклонился к Женьке, положил, как маленькому, ладонь на голову, пригладил волосы — Женька сжался. Трофим убрал ладонь, а паренек все сидел не шевелясь. — Помните, убегал я тогда? — неожиданно спросил он. — Еще бы! — кивнул Трофим, оживляясь. — И топиться собирался. Женька выпрямился, залепетал торопливо: — Во-во! Помните? Я никому!.. Только Саныч знал! И вам теперь скажу! В дворники я хотел! Говорят, их в Москве днем с огнем ищут! Работенка — не бей лежачего, опять же столица! Женька выпалил все. Трофим смотрел с удивлением, мотал головой, усмехался. Потом стал серьезен. — Ну, а дальше-то, а? Дальше что думаешь делать? — Думаю… Трофим вздохнул: — Долго думаешь. Так и жизнь пролетит — не заметишь. — Не пролетит! — с такой бесшабашной уверенностью ответил Женька, что больной невольно улыбнулся, а потом стал еще мрачнее. Увидев такую перемену, Женька быстро пообещал: — Я на трактор сяду! Хотите? — Хочу, чтобы ты человеком стал, — грустно сказал Трофим. — Держись поближе к хорошим людям. С Алексеичем дружи — он не подведет. — Да я и так уж, — обрадовался Женька. А Трофим ясно посмотрел в Пашкины глаза: — Ты-то как живешь, Алексеич? Давно я тебя не видел. — Он прищурился, чуть отодвинулся. — Изменился ты, возмужал. — Помолчал и совсем тихо, как будто смущенно, продолжал: — Мы тут с одной дамой часто насчет тебя очень спорим. — С этой дамой поспоришь! — не утерпел Женька и зажал ладонью неуемный свой рот. Трофим посмотрел на него: — Да, с ней трудно. Много мы ругались и так ни до чего путного не доругались. Павлуня подумал, сказал от души: — Жалко! — Ну, теперь все равно, — рассеянно проговорил Трофим и надолго замолчал, глядя в сторону. Потом спросил: — Кошка моя цела? — Живая, — ответил Павлуня, краснея и томясь, опасаясь следующего вопроса, о Варваре. Женька, поняв его испуг, таким азартным шепотом бросился расписывать кошкин аппетит, что Алексеич не знал, куда прятать глаза. — Да ладно тебе, — остановил он товарища. Трофим тоже сказал: — Ладно. Шут с ней, с кошкой. Вы меня порадовали, пришли… Спасибо… — Чего там, — ответил Женька. — Мы побегли? — Погодите-ка, — остановил его больной. Он пошел вверх по лестнице, а парни с грустью смотрели, как болтается на нем просторный халат. Вернулся Трофим не скоро. Волосы пригладил и успел даже побриться. — Вот тебе, Женька, мой подарок. — Трофим протянул массивный, видимо, самодельный нож, складной, с колечком, на цепочке. — Да не-е! Не нужно! Что вы! — Бери, бери! Мне ни к чему. Этот ножичек со мной на фронте был. Бери и помни Трофима. — И зачем это, — невнятно пробормотал ловкий на язык Женька, засовывая нож в карман. — А это тебе, Алексеич. — Старый солдат подал Павлуне сложенный вчетверо листок. — Мое завещание. Не гляди пока. После. — Да я… — сказал Павлуня, убирая листок. Больной пожал им руки. — До свидания, люди. Живите долго. Хорошо живите. Землю родную не забывайте. Ну, и Трофима вспоминайте иногда, ладно? — Да что вы! — сказал Женька, стараясь поменьше хрипеть и глядеть повеселей. — Вы еще поправитесь! Больной усмехнулся: — Это точно. Топайте! Парни повернулись, пошли к выходу, чувствуя, что он смотрит им вслед. От этого взгляда Павлуня едва не упал, зацепившись за порог. У двери оглянулся: Трофим стоял на прежнем месте. Павлуня с Женькой помахали ему руками, Трофим махнул им в ответ. — Ну? — спросил их во дворе Аверин. Приятели, не ответив, обежали взглядом скамейки и дорожки: Марьи Ивановны нигде не было. Они переглянулись и полезли в машину. Когда в молчании они отмахали уже километров тридцать от клиники, Женька пихнул Павлуню в бок: — Покажи! Алексеич развернул листок. Женька, наваливаясь на его плечо, прочитал вслух: — «Рекомендация…» Удивленно уставился на товарища: «Ого!» Потом забегал быстрыми глазками по бумаге. — Дай-ка! — Боря Байбара внимательно прочитал рекомендацию и сказал: — А что? Все правильно написано. Хоть сейчас тебя принимай в партию. И примем, вот погоди малость. — Да не-е! — испугался Павлуня. — Куда мне! Василий Сергеевич взял у комсорга рекомендацию, очень долго вчитывался в нее и проговорил наконец: — Хорошо старик написал. Верно все: и скромный человек Пашка, и добросовестный. — И добрый, — добавил Женька. — Ему бы позлей быть — и все в порядке. До самого совхоза все ехали молча. Даже Женька не хотел говорить: то ли горло болело, то ли одолела парня непонятная грусть. А Павлуня нет-нет да и касался пальцами бумажки, чуть хрустящей в боковом кармане. Возле конторы прогуливался Модест — читал внимательно совхозные обязательства, разглядывал стенд передовиков, с которого не убрали его фотографию. Заметив директорскую машину, Модест начал любоваться черными голыми липами. — Вот он! — просвистел Женька, растопыривая руки, словно увидев жулика, которого нужно схватить. Павлуня с опаской посмотрел на Аверина и тихо попросил: