— Не надо, а? — Не буду! — пообещал Василий Сергеевич, выбираясь из легковушки. — Петров, зайди ко мне! Модест быстро повернулся и ответил поспешно: — Ладно! Механизатор вошел в кабинет, остановился у двери, переминаясь. — Садись! — пригласил Василий Сергеевич. Модест сел, выставив бакенбарды. Аверин деловито сказал: — Говори. Модест порылся в карманах и, добыв в глубине несколько пачек, синеньких и красненьких, перевязанных шпагатом, положил их на стол перед Авериным. — Что это? — вскочил Василий Сергеевич. — Это за лошадь, — ответил Модест. — Все сполна. Если мало — завтра займу, принесу. Он поднялся и пошел к двери, за ним, не отставая, шагал Василий Сергеевич, засовывая деньги обратно Модесту в карман, бормоча: — Ты что?! Зачем принес?! Разберемся. Погоди. Модест задержался у двери, сказал с достоинством: — Если виноват — отвечу, я в должниках не хожу! Василий Сергеевич, с трудом запихав ему деньги в карман, заговорил отрывисто, глядя в сторону: — Погоди-ка! Ты вот что… забудь мои слова, не злись на меня… Работа нервная, мало ли что бывает… Модест посмотрел: Аверину тяжело давалось это признание. — Вот, Сергеич, как трудно с человеком по-человечески-то говорить. — Да все некогда как-то, — оправдывался Аверин. Модест грустно возразил: — Отвыкли мы… А работать я буду. Как вол. Оправдаю трудом. Он глубоко вздохнул, сказал «до свидания» и вышел, вновь обретя свою степенность. ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ Марья Ивановна слыла великой домоседкой. И вдруг в один прекрасный день бросила все хозяйство на ненадежного Павлуню и укатила. Да только не в дальний город Саратов к неведомой тете, а в Москву, к старшей сестре, с которой лет пять не виделась, а последние годы забыла и переписываться. — Здравствуй! — деловито сказала она пожилой худенькой сестре, нагрянув к ней ночью прямо с вокзала. — А я к тебе — погостить. Та испугалась: — Случилось что?! С Пашкой?! — Ничего с Пашкой не станется, — пробормотала Марья Ивановна, проходя в комнату и ставя чемодан с авоськой на ковер. — А ты постарела. Крепко. После этого она обняла сестру, громко расцеловала ее в сухие щеки. — А ты все такая же, — сказала сестра. И пошла на кухню: верно, готовить свой жиденький кофеек, из-за которого Пашкина мать не любила приезжать к ней. Однако скоро послышался такой аппетитный шип и такие сладкие волны поплыли по маленькой комнате, что Марья Ивановна, прошептав: «Молодец!», ринулась на помощь. Они ели блины, пили чай с вареньем и молчали. Сестра, поглядывая на Марью Ивановну, сказала вдруг: — А ты все же изменилась. — А то! — нахмурилась Марья Ивановна. — Изменишься тут! Где моя лежанка? Спать хочу! На другой день, набрав полную сумку продуктов, она появилась в клинике у Трофима, где первым делом поспорила с медиками, которые не разрешили ей пронести в палату копченую селедку. — Селедочку нельзя, да?! — возмущалась Марья Ивановна, потрясая рыбиной. — А вы ему такую даете? Ей строго ответили: — Нет, мы больному такую не даем. И вообще селедка ему противопоказана. — Да-а?! — Марья Ивановна уперла кулаки в бока и собралась уже во весь голос справиться насчет главного врача и жалобной книги, как вдруг послышалось: — Ты все шумишь, Марья? Она обернулась. На нее укоризненно смотрел Трофим, тощий, на себя не похожий. И, всплескивая руками, Марья Ивановна прошептала: — Ой, мамочки, да что ж они с тобой сотворили?! …К сестре Марья Ивановна вернулась разбитая, как старое корыто. Ничего не могла есть, даже копченую селедку, которую принесла обратно. Села к окну и, глядя на белую улицу, вспоминала свои нынешние разговоры с Трофимом и потихоньку ругала проклятую судьбину. Все в жизни у нее получалось плохо, не как у людей. Был когда-то муж, пить начал. Спасибо, убрался рано: схоронила и замуж с той поры идти зареклась. Потянулась сердцем к трезвому Трофиму, а все раздумывала, какой он, на одной ноге, хозяин-то. Додумалась-дождалась! Сейчас и с одной ногой приняла бы, да поздно. «Марья, — попросил ее сегодня Трофим, — скажи что-нибудь на прощанье». Она в растерянности поискала заветное слово: «Блинков тебе завтра напеку. Со сметаной». Вспомнив это, Марья Ивановна вскочила, побегала по комнате, влетела в ванную. Здесь стоял бак с грязным бельем. Хоть было его немного, но и ему Марья Ивановна обрадовалась и в два часа все перестирала. Потом прибрала комнату, выскребла на кухне все углы и с ужасом увидела, что до вечера еще далеко. «А чего же я завтра буду делать?» — в тревоге подумала она. И началась для Марьи Ивановны странная, бестолковая, лишенная смысла жизнь. Визиты к больному отнимали от силы часа четыре в неделю, а потом оставалась такая куча времени, что хоть вой. Рукам не находилось работы, и голову поневоле одолевали думы. Она представляла, как Пашка, оставленный один на один со всеми заботами, ходит по двору, носит корм боровку, разметает снег у крыльца. А может, боровка-то уморил давно: они теперь все такие, молодые, грамотные. Марья Ивановна отходила от окна и садилась за чай либо снова хлебала суп. Тоска не отвязывалась. И Марья Ивановна стала уже сомневаться: верно ли сделала, что уехала, обрушив на слабые плечи сына все хозяйство — боровка, который просит еды, калитку, что ждет смазки, крышу, плачущую по ремонту. «Ничего, — успокаивала себя Марья Ивановна. — Хлебнет горя — поумнеет. Каким еще хозяином сделается!» И плохо верила себе. Вечером приходила с работы сестра, и они вдвоем пили чай с сухариками. Хозяйка ела мало, зато много говорила, Марья Ивановна рассеянно слушала ее, вспоминая в подробностях сад, огород и каждую доску в заборе. Через неделю безделье истомило Пашкину мать. Она начала подумывать об отъезде, но не трогалась с места только из-за Трофима. Он давно прогонял ее домой, а она сердито думала: «Как же, брошу тебя — тут с голоду уморят!» Ему же отвечала: уехала бы, да вот сестра тяжко заболела — не отойти. Трофим сумрачно посапывал, и однажды вырвалось у него от сердца: — Эх, Марья, раньше жалеть надо было! Она всплеснула железными руками: — Господи, кабы ведала! В ту ночь Марья Ивановна долго не спала, все кряхтела и ворочалась, а потом встала, пошла прогуляться по улице, чего с ней никогда не случалось. Она крепко замерзла и до самого рассвета не могла согреться под двумя одеялами. Утром, чуть заснула, привиделся ей такой красный пожар, что Марья Ивановна испугалась. — Побегу за билетом, — хрипло сказала она, проснувшись. Сестра пощупала ее голову: — Да ты вся горишь! — Ничего, — ответила Марья Ивановна, садясь на постели. Неделю провалялась она с обвязанным горлом и удивлялась, никак не могла понять, как ее, такую громадную, свалила какая-то школьная болезнь — ангина.