Она удивилась еще больше, повертела фотографию и крикнула кому-то в коридор: – Володька! Принеси мои очки! Рядом с ней мигом, словно из воздуха, материализовался мальчишка с горящими любопытством глазами, а женщина, надев очки, стала рассматривать фотографию и вдруг, охнув, привалилась к косяку. – Коленька! Сыночек! – простонала она. – Вам плохо? – встревожился Гуров. – Чем вам помочь? – Ой, сейчас отпустит, – прошептала Наталья Николаевна. А вот мальчишка мигом скрылся и тут же вернулся с трубочкой нитроглицерина в руке. Он сам высыпал себе на ладонь две таблетки и протянул женщине. – Вот, бабуля! – Сейчас отпустит, – продолжала говорить она, уже держа таблетки во рту. – Только в голову ударит и отпустит. И сердце у женщины, как она выразилась, действительно, видимо, отпустило, потому что она вцепилась в рукав Льва Ивановича и потянула за собой: – Пойдемте, что же мы на пороге стоим? Расскажите мне, как он, где, что с ним! – и уже внуку: – Володька! Звони деду! Всем звони! Коленька нашелся! Мальчишка убежал, а она буквально затащила Гурова в комнату и усадила на старомодный, но старательно отреставрированный диван. – Господи! Да разве же так дорогих гостей встречают? – всполошилась она. – Звать-то вас как? – Я Гуров Лев Иванович. – Сейчас я, Левушка, чай приготовлю! – сказала она и, схватив чайник, умчалась. Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Лев Иванович стал осматриваться – в доме было чисто и опрятно. Его внимание привлекли фотографии на стене, часть из которых были цветными, но большинство – черно-белыми, и он, поднявшись, стал их рассматривать. Как и положено, там были свадебные фотографии, причем не только родителей Николая Степановича, но, видимо, еще и их родителей; уже знакомая Гурову фотография, которую Савельев взял с собой в армию; не иначе, как присланная оттуда черно-белая фотография самого Николая в солдатской форме, и множество других того же времени. А вот среди цветных были свадебные фотографии счастливой молодой пары – а когда же она во время бракосочетания выглядит другой? – фотографии двух мальчишек, начиная чуть ли не с ясельного возраста. Но, главное, там была фотография молодой женщины с очень похожим на Савельева мальчиком. А рядом с ней висел снимок этого повзрослевшего мальчика уже в солдатской форме, и, если бы фотография не была цветной, можно было бы подумать, что на ней и есть сам Николай Степанович, потому что глаза у парня были тоже разного цвета: правый – голубой, а левый – карий. – Да садись же ты, Левушка, – настойчиво пригласила Гурова к столу вернувшаяся Наталья Николаевна, доставая из буфета и расставляя чашки с блюдцами, сахарницу, вазочку с домашним печеньем и непременное варенье. – Рассказывай, как там Коленька! – Наталья Николаевна, как я понимаю, это уже Степан? – спросил Гуров, показывая на фотографию. – Да, Степушка наш! – с радостной улыбкой подтвердила она. – Точная Коленькина копия! – Да вы сами присаживайтесь, – попросил Гуров суетившуюся женщину. – Скажите, как вы смогли Николая Степановича узнать – на этой фотографии все лица такие мелкие. – Господи! – удивленно воскликнула она. – Да мать свое дитя в темноте с завязанными глазами узнает! – И все-таки покажите мне, где он на этом снимке, – попросил Лев Иванович. – Да вот же он! – Наталья Николаевна уверенно ткнула пальцем именно в Савельева. – А теперь расскажите мне, какие у вашего сына были особые приметы? – продолжал Гуров. Она медленно осела на стул и дрогнувшим голосом спросила: – А он точно жив? А то про приметы-то обычно спрашивают, когда… – ее губы задрожали. – Точно жив! – заверил женщину Лев Иванович. – Просто мне нужно точно знать, что это именно он, а то мало ли полных тезок на свете? – Вот и нам так сказали, что в стране их много, когда мы письмо-то на передачу послали, а потом звонили туда, – покивала она и, подумав, стала перечислять: – Ну, глазоньки у него разные: правый – голубой, а левый – карий. Ой, сколько же ему из-за этого пережить пришлось! Его же с самого детства разноглазым дразнили! А уж в школе! Там ему вообще жизни не давали! А еще вот! – спохватилась она: – Коленька у нас мальчик добрый был, чувствительный! Как увидит, что младших обижают или над животным каким-нибудь издеваются, так у него губы начинали дрожать. И опять его дразнили из-за этого все, кому не лень. Так у него привычка появилась – верхнюю губу закусывать, чтобы незаметно было. Что еще? А вот шрам у него на левом бедре! – Это когда его собака укусила? – уточнил Лев Иванович. – Так вы про это знаете? – обрадовалась Наталья Николаевна и тут же горестно покачала головой: – И еще рука сломанная была – открытый перелом. А все Тимур, что б ему, паразиту! О господи! – всполошилась она. – Прости мою душу грешную! Его уж в живых давно нет, а я его все черным словом поминаю! А дело-то как было? – начала рассказывать она. – На нашей улице человек один жил, Навруз. И вот Тимур подбил Коленьку к тому в сад за яблоками полезть. И чего он полез? У нас ничуть не хуже были, а некоторые – и лучше. – Наверное, на слабо́ его взяли, вот он и не захотел трусом выглядеть, – предположил Гуров. – Возможно, так и было, – согласилась Наталья Николаевна. – Только на забор полезли все, а вот во двор спрыгнул один Коленька – остальные-то обратно на улицу сиганули. А у Навруза собака была – алабай. Знаете, что это такое? – Среднеазиатская овчарка, кажется, – припомнил Гуров. – Вот именно! – подтвердила женщина и объяснила: – Это же не собаки, а звери! Вот она на Коленьку и бросилась. Он попытался обратно на забор забраться, тут-то она его за ногу и ухватила. Коля упал и руку себе сломал. Хорошо, что Навруз все это услышал. Прибежал, увидел и сам насмерть перепугался. Он отогнал собаку, Колю на руки подхватил и в больницу понес, а потом и нам о произошедшем сообщил. Я тут же в больницу побежала, а отец у нас человек с характером – разбираться стал. В общем, выяснил он, что Тимур это все затеял и остальных мальчишек подбил так жестоко над Коленькой подшутить. Вот отец и пошел к его родителям разбираться. Выпороли тогда Тимура жесточайшим образом, а отец наш этому поганцу пригрозил, что в следующий раз он к его родителям уже ходить не будет, а собственноручно ему башку отвернет. А отец у нас такой, что слова с делом у него не расходятся. А стукнуло тогда Коленьке десять лет – Тимур-то постарше был. Вот с тех пор и стали они врагами непримиримыми. Коленька от него стал подальше держаться, да и тот его уже не цеплял по-серьезному, но дразнил постоянно, а за ним и все остальные – верховодил он среди мальчишек в нашем районе. – Потому и друзей у Николая Степановича не было, – понял Гуров. – Да какие уж друзья? – безрадостно проговорила Наталья Николаевна. – Со Светочкой вот он встречался, в одном классе учились, так из-за Тимура этого чертова… Господи! Ну, не могу я ничего с собой поделать! Ну как же мне его не поминать черным словом, когда из-за него у нашей семьи одни беды да горести случались? – Значит, в том, что Николай Степанович со Светой расстался, тоже Тимур виноват? – спросил Лев Иванович. – А кто же еще? – воскликнула она. – И ведь все у Коленьки со Светочкой хорошо было, так они дружили, так любили друг друга! Да я о лучшей жене для него, а невестки для нас с отцом и не мечтала! А тут вдруг приходит Коленька мрачнее тучи. Я к нему и так, и сяк, а он молчит. Но выпытала я у него, в конце концов, что случилось. Оказывается, сказал кто-то ему, что видел, как Света с Тимуром о чем-то тайком шушукались. Он к ней, конечно, с вопросом: о чем это таком тайном они беседовали, а она ему в ответ нагрубила. Тогда он у Тимура спросил, а тот ему в лицо рассмеялся и сказал, что Света ему в любви признавалась, потому что Коленьку, этого слабака никчемного, только из жалости и терпит. Вот после такого мне сыночек и заявил, что знать он больше Свету не хочет, и все ее фотографии порвал. А еще строго-настрого запретил мне давать ей его адрес – ему же в армию было прямо на днях уходить. Ну, проводили мы его, а Света, между прочим, за адресом ко мне и не пришла. А потом смотрю я, а она тяжелая. Ну, думаю, вот она тайна и открылась, почему Коленька о ней ничего знать не желает, видно, от Тимура-то она и нагуляла. А самого-то его вскорости в драке убили – он с детства хулиган был страшный, а потом и вовсе бандитом заделался. Короче, я к родителям Светы – ни ногой, да и они нас стороной стали обходить, а ведь раньше-то дружили, почти родней друг друга считали. Позже услышала я, что родила Света сына, да и забыта об этом – чужим человеком она нам стала. И Коленьке мы решили ничего не писать, а то вдруг сделает над собой что-нибудь. А потом встретила я ее, когда она с малышом на руках по улице шла, ему уже полгодика было. Да ведь столкнулись так, что не разойтись, прямо лицо в лицо. Я как сыночка ее увидела, так сердце зашлось – Коленькина копия, и глазки такие же. Как я ее тогда не убила, до сих пор не пойму! Орала я на нее! Что же ты, дуреха, говорю, натворила? А она сначала губы поджала, а потом не выдержала, видать, и мне в ответ: это мой сын, и только мой! И дальше пошла. Прибежала я домой, все мужу рассказала, и пошли мы к ее родителям. Тут-то вся правда про Тимурову подлость наружу и выплыла. Отец наш бушевал, кричал, что башку Тимуру отвернет. А какая башка, если тот в земле уже? Написали мы обо всем Коленьке, а в ответ ни словечка! И вообще больше от него ни одного письма не получили. – А он и это не получил, потому что я, уж простите, но так надо было, все ваши письма к нему перечитал, – объяснил Лев Иванович. – Насколько мне известно, он не только вам, но и всем, кому только можно было, писал, чтобы узнать, что с вами случилось, потому что волновался за вас очень. А вот незадолго до демобилизации он получил письмо от какой-то Ф.М. Джулаевой… – Фатима Максудовна, учительница его первая, – пояснила Наталья Николаевна. – А в нем говорилось, что вся ваша семья погибла во время погрома, – закончил Гуров. – Ох ты господи! – простонала женщина. – Это, значит, Коленька все эти годы с такой тяжестью на душе жил! Потому-то и не искал нас, что погибшими считал. Да ведь только это уже не мы были. А ведь что произошло-то? У нас там уже очень неспокойно стало, погромы, что ни ночь, происходили. Вот русские уезжать и начали. Хотя… – вздохнула она. – Какое там уезжать? Бежать, куда глаза глядят! Вот и мы понимали, что надо нам оттуда сниматься, да я все противилась, все тянула. Ну, сами рассудите! От Коленьки – ни строчки. Как он? Что он? Чего он? Неизвестно. Так куда он из армии поедет? Да только домой. А нас там нет! Ну и где нам потом друг друга искать? Но уж когда до нашей улицы добрались, поняла я, что тянуть больше нельзя. И не за себя испугалась, а за Надюшку – девчонок ведь насиловали изуверски, перед тем как убить, да за Степушку, что в пеленках лежал. Вот и сказала я отцу, что собираться нам надо. А мы с ним оба на железной дороге работали, потому-то нам и уехать было легче – помогли нам. А вот родители Светы ни за что уезжать не хотели. Уж как мы их уговаривали! Говорили, что и с отъездом поможем, да и на новом месте всем кагалом легче устраиваться будет – все не чужие вокруг. Так ведь нет! Ну никак не верили они, что такое с ними случиться может. Хорошо, хоть Светланку с нами отпустили. Тут из коридора раздались торопливые шаги, и громкий мужской голос почти крикнул: – Где Колька? – Дед, это не дядя Коля, это его знакомый приехал и фотку привез! – объяснил мальчишка. – Тьфу ты, черт! – в сердцах сказал мужчина. – Ну что ты за орясина такая? Перепутал все на свете, а я уж думал! Ну, знакомый – это тоже хорошо! – уже немного успокоившись, сказал он. – Жив, значит, Колька! – Отец пришел, – сообщила Гурову Наталья Николаевна, словно он и сам это не понял. – Его Степаном Алексеевичем зовут. Вот уж обрадуется! Он хоть и скрывает ото всех, а сильно переживает, что сын наш никак не найдется. Мы уж давно в передачу «Жди меня» написали, так ведь народу-то туда сколько пишет! Когда еще до нас очередь дойдет? В комнату ввалился, именно ввалился, пожилой, но еще очень крепкий мужчина и с ходу уставился на Гурова. – Это ты от Кольки приехал? – Ну, не совсем так, но от него, – ответил Лев Иванович. – Что-то путано отвечаешь, – с подозрением уставился на него Степан Алексеевич. – По делам я здесь, вот он и попросил меня к вам зайти и попытаться выяснить, кто вы и имеете ли к нему какое-нибудь отношение, – ответил Гуров. – А то ведь, сами понимаете, примчится он к вам, а вдруг просто однофамильцы? – Да, понимаю я, – немного поостыл Степан Алексеевич. – Что за фотка-то? – Вот, отец, смотри, – Наталья Николаевна протянула мужу снимок. Он нацепил очки и стал рассматривать, а потом уверенно ткнул пальцем в Николая Степановича: – Да вот же он. Только чего это снимок такой старый? – опять с нескрываемым подозрением спросил Степан Алексеевич. – Он просто единственный, – объяснил Лев Иванович. – Дело в том, что вашему сыну, а теперь понятно, что это именно ваш сын, потому что вы с Натальей Николаевной оба его узнали, на пожаре очень сильно лицо обожгло, вот он и стесняется сниматься. – Ну, мужик – не баба! Ему внешность ни к чему, – с облегчением сказал Савельев-старший. – Была бы голова на плечах, характер мужской имелся, да руки росли откуда надо! А у Кольки с этим всегда все было в порядке. Он ведь школу хорошо окончил, – похвалился хозяин дома. – Ему бы учиться дальше, да где? В Чарджоу – негде, а отпускать его далеко мать побоялась, – он неодобрительно посмотрел на жену и тонким, женским голосом, явно передразнивая ее, пропищал: – Пропадет, дескать, сыночек! – и уже другим тоном продолжил: – Вот из-за нее-то и попал он в армию! Аж в Мурманск! Можно подумать, что это ближе оказалось! Уж лучше б учиться отпустила! – Да ладно тебе, прошлое вспоминать! – виновато произнесла Наталья Николаевна и, переводя разговор на другое, спросила: – Так где сейчас Коленька? – Живет он в Москве, только приболел сейчас немного, в больнице лежит, – ответил Гуров. – Серьезно? – всполошилась женщина. – Да нет, так… – Лев Иванович неопределенно помотал рукой в воздухе. – Ну, и слава богу! – с облегчением выдохнула Наталья Николаевна. Тут в дверь просунулась уже другая мальчишеская голова и сообщила: – Бабуля, а чайник-то накрылся! Даже распаялся! А уж вони с дымом в кухне! Наталья Николаевна, подскочив, схватилась за голову: – Господи! Да я же о нем совсем забыла! – Опять мне его паять! – возмутился Степан Алексеевич. – Ты, мать, хоть заметки себе какие-нибудь делай, когда его на плиту ставишь! – Да ладно тебе! Ради такого дня мог бы и не ругаться! – виновато пробормотала женщина – видимо, такое происходило уже не в первый раз – и пообещала почему-то Гурову: – Пойду Надюшкин возьму! – Вот-вот! Еще и его загуби! – буркнул Степан Алексеевич и объяснил: – Дочка это наша, Надежда. Она с мужем и пацанами тоже здесь живет, в смысле в квартире этой. Мы же, когда приехали, нам, как беженцам, эту комнату дали, вот все здесь и ютились. Льготы у нас кое-какие имелись, так мы Степку в ясли устроили. Мы с матерью пошли опять на железку работать, а Светка дворником здесь же устроилась, вот ей в нашем же коридоре комнатушку и дали, когда освободилась. Это уже потом она бухгалтерские курсы окончила. Только у нас чуть посвободнее стало, как Надюха незаметно так выросла и даже замуж выскочила. И опять мы голова на голове жили. А уж как пацаны у них пошли, так мы еще одну комнату заняли, вот и живем такой коммуной. Зовут-то тебя как?