Когда на уроке дети облили мое платье чернилами, нервы окончательно сдали, и я пошла на крайние меры – принцип divide et impera[19]. В правильности своего решения я в тот миг не сомневалась: с детьми давно нужно было что-то делать. Оставить без внимания вчерашнее происшествие – то, что они заперли меня в классной, – означало дать им carte blanche[20] на еще более отвратительные выходки. Задания, которые я проверяла вчера, являлись сочинениями в виде четверостишья. Это пожелание Елены Сергеевны, которая была не очень-то в восторге от стремления всех троих сыновей стать военными и просила меня, чтобы я развивала их творческий потенциал. Она надеялась, что он у них есть. Тему я выбрала самую невинную, которую могла, – природа во всем своем великолепии. – Вы мне правда «excellemment»[21] поставили? – недоверчиво спросил Конни, открыв свою тетрадку. – Правда, – ответила я с улыбкой, – мне очень понравилась аллегория в вашем стихотворении: представление весны в образе девочки. Есть несколько ошибок, но вы, месье Полесов, уже достаточно взрослый молодой человек – сможете сами найти их и исправить. – Аллегория… – повторил восьмилетний Конни незнакомое слово, задумчиво глядя в тетрадь. – А мое стихотворение вам тоже понравилось? – Никки поднял на меня взгляд боязливый, но полный надежды. – Очень, – я улыбнулась ему даже теплее, чем его брату, – у вас врожденное чувство рифмы, Никки: я знала, что написать стихотворение не составит для вас труда, и рада, что убедилась в этом. Я думаю, если бы вы развили свою мысль и дописали еще несколько строф, а потом зачитали бы стих вашей матушке – она была бы счастлива. Близнецы, совершенно довольные, переглянулись, а Никки уже начал грызть кончик карандаша, кажется, выдумывая для стиха продолжение. Я не лукавила: его рифмы и правда были на удивление легкими, словно он и думал стихами. – А мне вы за что поставили «assez bien»[22]? – Митрофанушка, перегнувшись через стол, заглядывал в тетрадь к младшему брату и хмурился. – У Конни даже «весна» через «и», ему и то «excellemment»! – Зато у меня аллегория! – возразил Конни и, прося защиты, воззрился на меня. – Серж, сядьте ровно и смотрите в свою тетрадь! – заговорила я куда холоднее. – И почему вы явились на занятия, не причесавшись? Мне отправить вас в ванную? Я поставила вам «assez bien», потому что первая часть вашего стихотворения списана у Пушкина, а во второй нет ни одной рифмы, ни даже здравой мысли. А фраза «Солнце крутится вокруг Земли»… простите, но она обнаруживает ваше полное незнание законов природы – а вам тринадцать лет, вам скоро поступать в гимназию! – Двенадцать еще… – буркнул Митрофанушка и насупился. – А у меня почему «mal»[23]? – без эмоций и даже без интереса – с одним только презрением в голосе – поинтересовалась Мари. – Тоже ошибки? Про ошибки Мари я ничего сказать не могла. Тему «Явления природы» я выбирала с таким расчетом, чтобы ни Демокрита, ни Эпикура, ни даже Маркса сюда нельзя было притянуть никоим образом. Хотя я точно знала, что Мари все равно припасет мне сюрприз. И не ошиблась. – По-вашему, то, что вы написали, мадемуазель Полесова, можно назвать стихотворением? – Вполне. Это хокку, японская поэзия. Ее еще называют хайку, но мне более по душе старое название, которое употреблял еще Мацуо Басё. – И добавила с видом неоспоримого превосходства: – Мацуо Басё – это известнейший японский поэт, ежели вам это имя не знакомо. – Допустим, – невозмутимо отозвалась я, – но стихотворение написано японскими иероглифами – как, по-вашему, я должна его прочесть? Мари хмыкнула свысока: – Если ваших знаний недостаточно, чтобы обеспечить мое образование, это исключительно ваша беда, мадемуазель Тальянова. Евгений Иванович и вовсе сказал, что мне следует сменить наставницу – вы явно не соответствуете моим интеллектуальным запросам. – Ах, Евгений Иванович сказал?! – Ручка с металлическим пером, которую я крутила в пальцах, в этот момент треснула и переломилась, выдав мое нервное напряжение. А Мари, отметив это, улыбнулась краешком рта. Поверить не могу, что Ильицкий так со мной поступил… а я еще считала себя виноватой перед ним. Хотя с его стороны это довольно разумно: ежели Мари станет уговаривать маменьку сменить гувернантку, потому что я недостаточно образованна, то та рано или поздно согласится. А я потеряю место и вынуждена буду уехать. Но хотя бы голосом я постаралась не выдать волнения: – И все же напомню вам, мадемуазель Полесова, что у нас урок русской словесности. Объясните мне, какое отношение к русской словесности имеют японские иероглифы, которыми написано ваше хокку?! – А какое отношение к русской словесности имеет ваш français[24] – ваши аллегории например, которыми вы через предложение сыплете?! Мальчики с любопытством наблюдали за нами: кажется, авторитет в их глазах, заработанный в начале урока, я снова утратила – стараниями Мари. – «Аллегория» – слово не французского происхождения, а греческого! – запальчиво начала я, но быстро сникла, поняв, что крыть на этот раз мне действительно нечем. Я сдалась: – Хорошо, Мари, я дам задание точнее: напишите стихотворение по-русски. Можете перевести это ваше хокку… – Уже перевела. Переверните страницу. Да что ж сегодня за день такой?… Я вспомнила, что вчера вечером хотела для очистки совести перевернуть страницу в тетради Мари, но именно в тот момент захихикали дети под дверью, и я отвлеклась. А потом мне стало вовсе не до ее иероглифов. Сейчас мальчишки снова хихикали, покуда я, перевернув страницу, вчитывалась в стих. Заснеженный двор. Через толщу белого холода тянется в этот мир Новая весна. Я перечитала три раза и подняла взгляд на Мари, которая смотрела на меня насупившись, но с затаенным вниманием. И снова опустила глаза на строчки. Признаться, я далеко не специалист в поэзии, тем более в русскоязычной: более всего мне по душе французы Беранже, Верлен, Рембо, а величайшим поэтом я считаю Гёте. Русских же – Пушкина, Баратынского, Тютчева – я пыталась читать как раз сейчас, когда в полной мере овладела языком, хотя до сих пор не уверена, что понимаю их достаточно. Но сама я стихов никогда не сочиняла и вовсе не могу сказать, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в хорошей и плохой поэзии. Но это хокку мне понравилось. Хотя тотчас пришла спасительная мысль, что моя ушлая воспитанница просто списала это хокку у кого-то из знаменитых японцев – у того же Басё, например. Ну да, так и есть! Это даже не стиль Мари – стихотворение было слишком нежным и трогательным, чтобы я могла поверить в ее авторство. Она прекрасно знает, что я в японских поэтах не разбираюсь, а у нее даже сейчас на столе лежит потрепанная книжица с иероглифами. Но спорить и доказывать это у меня не было никакого желания, потому я скрепя сердце выдавила: – Хорошо, Мари, «bien»[25]. – А почему не «excellemment»? – вконец обнаглела девчонка. Я тяжело вздохнула и снова взглянула на хокку в надежде, что хотя бы «заснеженный» написано с одной «н». Но мне не повезло. – Вы сами знаете почему, Мари. Потому что это плагиат, – и я посмотрела ей прямо в глаза, желая устыдить. А Мари неожиданно рассмеялась: – Знаете, мадемуазель Тальянова, это для меня гораздо большая похвала, чем ваше «excellemment»! Глава семнадцатая В половине шестого после полудня я бродила по аллеям Ботанического сада, что за Сухаревской башней, – его еще называют Аптекарский огород. По правде сказать, сейчас, в конце марта, здесь не было особенно на что смотреть: снег из сада не вывозили, так что сугробы кое-где были по колено, лед на пруду с утками еще не вполне сошел, а оранжереи именно сегодня оказались закрытыми. Одно радует: посетителей разных возрастов и сословий здесь и правда было достаточно, чтобы не привлекать внимания. Через стекло оранжереи я пыталась какое-то время рассмотреть экзотические растения, потом прошлась вокруг лиственницы, которая, по легенде, была посажена самим Петром Первым. Лиственница пережила пожары 1812 года и недавний удар молнии – я подивилась, до чего же живучее растение… Белки были очаровательны. Одна из них, держась когтями на задних лапах за ствол сосны, выбирала с моей ладони самые крупные орехи и юрко удалялась к себе. Но через мгновение уже возвращалась – причем раз за разом становилась смелее и в конце концов залезла ко мне на руку уже вся. Деловито почистила орех и тут же его съела, с равнодушием поглядывая на меня черными опаловыми глазками. Подозреваю, что, если бы я постояла еще немного, она начала бы беззастенчиво рыться в моем кульке с орехами, а то и утащила бы его целиком… Но от ограбления меня спас появившийся Кошкин. Я увидела его тотчас – специально выбрала такое место, чтобы ворота и главная аллея сада хорошо просматривались. И порадовалась, что хоть Степан Егорович и не самый блестящий шпион, но он явно не относится к тем полицейским, в которых можно угадать их профессию за версту – что-что, а оставаться незаметным в толпе он умел. Без сомнения, Кошкин тоже увидел меня сразу – я была в шляпке с затемненной вуалью, но держала в руках собранный синий зонт, что должно было служить ему знаком. Однако, сохраняя conspiration[26], он не подошел сразу, а покормил белок сперва у одной сосны, потом у другой. Я тем временем отделилась от общей толпы и прошла в глубь сада – к пруду, где на оттаявшем клочке воды плавали утки и даже два белых лебедя-красавца. Рядом со мною почти никого не было: лишь слева в десяти шагах бедно одетый дедушка крошил уткам хлеб и улыбался чему-то своему, да справа, шагах в тридцати, гимназист с молоденькой смущенной девушкой неслышно переговаривались. Прошло минуты две, прежде чем Кошкин приблизился, встал в шаге от меня и, облокотившись на перила набережной, стал наблюдать за птицами. – Вы забрали сюртуки у наших подозреваемых? – спросила я, даже не повернув головы в его сторону, а отрывая от булки ломти и кроша их в воду. Если честно, то я очень волновалась в тот момент: это не встреча с Марго в закрытом от посторонних глаз помещении. Мне казалось, что на нас оглядываются все! И что дедушка слева вполне мог оказаться загримированным британским агентом. Или гимназист справа. Или даже смущенная девушка… Больших усилий мне стоило не выдавать этого волнения. – Забрал, – без воодушевления отозвался Кошкин, тоже на меня не глядя. – Только, боюсь, ничего не получится: двое подозреваемых, Курбатов и Стенин, сами признались, что после бала отдавали сюртуки в чистку. Если на них и был порох, то теперь едва ли найдем. – И Стенин отдал в чистку?… – изумилась я и даже повернула голову. Дело в том, что его знаменитый грязно-желтый сюртук с оторванной пуговицей не знал щетки с того дня, как был сшит – такое, по крайней мере, складывалось впечатление. А именно после бала его решили почистить? Но в моей памяти тотчас всплыло, как на балу задолго до того, как с Балдинским случилось несчастье, на Стенина налетел официант с подносом, полным бокалов с шампанским, – Стенин в последний момент увернулся, но пара бокалов все же опрокинулась на его многострадальный сюртук. Интересное совпадение… – Полесов отдавать сюртук не хотел ни в какую, пришлось даже с полицией изымать, – продолжил вполголоса Кошкин. И усмехнулся: – Обещал жалобу на меня в министерство написать, мол, у него там связи… Сегодня утром, покуда мы с детьми занимались, в доме и правда случился переполох – Жоржик кричал и гневался на всю квартиру. Но в отношении Полесова у меня не было особенных подозрений, потому замечание я пропустила мимо ушей. – А Якимов сразу сюртук отдал? – спросила я. – Сразу. – Кошкин помолчал и добавил еще тише: – И Ильицкий сразу. Лидия Гавриловна, почему вы не сказали, что Ильицкий в Москве? Я думал, что могу вам доверять. – Если б я посчитала, что это важно, то непременно сказала бы вам, – ответила я невозмутимо. – Это не Ильицкий стрелял, я сама разговаривала с ним в библиотеке, когда все случилось. Я отметила, как Кошкин взглянул на меня искоса, но ничего более не сказал.