Хотя с этой версией не вязалось то, что Катя так удачно работала именно у Полесовых… но, возможно, и тому есть объяснение. – Степан Егорович, – обратилась я к Кошкину, когда он, кажется, выяснил у Ильицкого все, что хотел, – этот британский осведомитель, человек, которого все ищут, что вам про него известно? Не сомневаюсь, что Кошкин тоже не раз думал о Якимове как о британском агенте, так что вопросу моему ничуть не удивился: – Известно очень мало. Нет сведений даже о том, как давно этот человек в Москве и находится ли он здесь постоянно. Но новости через него уходили самые свежие – например, он был в курсе, что мы тоже ищем Сорокина. Разумеется, если это действительно Якимов и если у него было задание убрать Сорокина, то он знал о нем больше нас всех, вместе взятых… Но я по-прежнему не могла утверждать этого наверняка. Катя должна была как-то сообщить своему отцу о том, что у нее был обыск, – а как, если Якимов нас не навещал ни разу? Но не могла же Катя просто явиться в гостиницу к Якимову? Нет, незамеченной она бы вряд ли осталась. Я напрягла память и вспомнила, что из подозреваемых на этой неделе нас посещал лишь Стенин пару раз, как обычно. Еще, правда, был Алекс… Впрочем, – осенило меня, – Катюша ведь писала кому-то! Она действительно писала письмо как раз в тот момент, когда я заходила к ней с букетом. Именно в нем, должно быть, она и сообщила об обыске, а письмо отправила почтой! – Как бы там ни было, – прервал мои мысли Степан Егорович, – но наша задача – искать Сорокина, а не британского осведомителя. – Если Сорокин скрывался под именем Балдинского, то искать уже некого, – мрачно напомнила я. – В том-то и дело, что «если скрывался». Это лишь версия. Вполне возможно, что он жив и здоров сейчас. Вы просили меня, Лидия Гавриловна, отыскать фотокарточку Щербинина… – Я с надеждой подняла на него глаза, но Кошкин тотчас меня разочаровал: – Должен вам сообщить, что я ее не нашел. Ни в архивах градоначальства Омска, где он служил, ни в архивах Генштаба ничего нет. Сорокин хорошо позаботился, чтобы следов не осталось. – Поспрашивайте его сослуживцев, – подал голос Ильицкий. Закончив отвечать на вопросы Кошкина, он теперь бродил по парфюмерному магазинчику, читал надписи на склянках с духами, совал в некоторые нос и морщился. – Быть такого не может, чтобы у них не осталось хоть какой-нибудь фотокарточки. – И я об этом подумал, Евгений Иванович, – кивнул Кошкин, – но из его сослуживцев немногие остались в Петербурге – многих уже нет в живых, а остальные давно разъехались в родные имения. Наши люди пытаются добыть у них информацию, но занятие это трудоемкое и нескорое… зато я вот о чем подумал: у нас трое подозреваемых – покойный Балдинский, Курбатов и Стенин. Если один из них Сорокин, то не может быть, чтобы двое других его не узнали. До меня не сразу дошел смысл этой фразы, но когда дошел, я подняла взгляд на Кошкина и подивилась, как мне самой не приходила эта мысль раньше. Даже учитывая то, что лицо Балдинского обезображено, – друзья молодости все равно бы его узнали. По голосу, по манере держаться… – Если ни граф, ни Стенин не узнали Сорокина в Балдинском, то, возможно, это лишь потому, что Балдинский – это просто Балдинский? – предположила я с сомнением. – Возможно, – согласился Кошкин. – Или они просто не подали виду, что узнали. – Зачем? Если даже один из них застрелил старика, то почему молчит второй? Хотите сказать, что они в сговоре и действовали сообща? – Можно и это предположить… если они знали, допустим, что Балдинский – предатель, то могли решить его участь вот так, по-своему. В магазинчике Марго повисло тягостное молчание, потому что убийство Балдинского вдруг приобрело совсем другую окраску. Я даже задумалась – стоит ли продолжать в таком случае поиски его убийцы? Тишину нарушил Ильицкий: сперва он разбил одну из склянок Марго – пустую, слава богу, – а потом, чтоб его не успели отругать, сказал: – Или все было гораздо прозаичнее: у Балдинского имелся некий компромат на сиятельного графа. К примеру, что он, граф, на самом деле предатель Сорокин. За что Балдинский и поплатился жизнью. Стенин, разумеется, не хочет, чтобы его постигла та же участь, поэтому молчит. К тому же, если не ошибаюсь, Курбатов Стенину постоянно одалживает суммы. Но Кошкин ему тотчас возразил: – Сомнительно, что Курбатов в этом случае стал бы надеяться на молчание Стенина. Он убрал бы и его. – Так еще не вечер, – пожал плечами Ильицкий, – вот сейчас приедете на Пречистенку – а там еще один труп. – Да типун вам на язык!.. – Кошкин вскочил с места и даже голос повысил от волнения. Я тоже поежилась от такого пророчества. А Ильицкий продолжал: – Я бы на вашем месте, господа сыщики, лучше подумал бы о том, почему господин Щербинин в молодости выбрал себе такой псевдоним – Сорокин. Вряд ли просто так: даже прозвища всегда даются за дело, а уж если человек сам себе выдумывает вторую фамилию… это обязательно что-то да значит. Вот у меня, например, в армии знаете какое прозвище было? – Догадываюсь, – хмуро глянул на него Кошкин. – А вот и неправильно догадываетесь: меня звали просто Илюшей. Я же отвлеклась, уже согласившись, что Ильицкий прав. Связь обязательно должна быть. Причем очевидная. Сорокин – сорока, птица, болтун… что я еще знала о сороках? Кажется, это одна из самых умных птиц. Еще сороки крайне падки на всяческие блестки – золото, драгоценности. Чрезмерная жадность? Быть может, это и есть причина выбора псевдонима?… – Было бы неплохо, Лидия Гавриловна, – обратился ко мне Кошкин, – если бы вы аккуратно поспрашивали Полесову, что общего у ее отца могло быть с сороками. – Я согласно кивнула. – Но у нас по-прежнему ничего нет на этого человека… как ни досадно, но, похоже, Евгений Иванович прав: только следующая жертва может нас приблизить к раскрытию. И мне снова стало не по себе от этого неутешительного вывода. Однако я сказала негромко: – А как вы смотрите на то, Степан Егорович, чтобы этот процесс несколько ускорить? Спровоцировать того, кого мы ищем, на новое убийство. – Мужчины меня пока не понимали и напряженно слушали. Тогда я спросила у Кошкина: – Скажите, а много людей знают, что вы уже переправили Катерину в другой госпиталь? Лицо Кошкина несколько расслабилось – он меня понял. – Даже доктор не знает, куда я увез ее. И, разумеется, я приставил к ней охрану на случай, если убийца вернется. – То есть если вы распространите новость, что Катя ранена, без сознания и находится сейчас в госпитале при храме Успения Пресвятой Богородицы совсем одна, без охраны, то вам поверят? – Думаю, вряд ли у кого-то есть причины мне не верить… Глаза у Кошкина блестели – он очень хорошо меня понял. Глава тридцать четвертая Согласно нашему плану Кошкин должен был убедить доктора прекратить на некоторое время работу госпиталя, потому как в нем необходимо устроить засаду, состоящую из нескольких полицейских, и ждать появления убийцы. Мы условились предать максимальной гласности тот факт, что на карету напали по неизвестной причине и что Катерину серьезно ранили. И, разумеется, следует солгать, будто сейчас она находится в госпитале при храме Успения Пресвятой Богородицы – пока без сознания, но в самом ближайшем времени непременно заговорит. Убийца просто не сможет проигнорировать эту новость! Он обязательно придет в больницу, чтобы убить Катю, возможно даже, что на этот раз сделает это лично. Но даже если он пошлет кого-то, то этого человека схватят и допросят по всей строгости, и он обязательно сдаст того, кто его нанял, – ему просто не будет резона молчать. Словом, я была уверена, что вариант это беспроигрышный, – нужно лишь запастись терпением и ждать. Правда, за обсуждением этого плана мы очень засиделись в магазинчике Марго, давно превысив отведенное нам время. В результате, когда мужчины уходили, они как раз столкнулись с Марго в дверях. С большим неудовольствием я следила, как Марго делано неловко замешкалась в дверях, как «нечаянно» уронила перчатку перед самым носом Ильицкого и как лепетала на французском слова благодарности, когда Ильицкий ей эту перчатку подал. Евгений отвечал ей при этом тоже на французском – причем неожиданно хорошем французском. – Ах, Лиди, дорогуша… – пропела Марго, уже заперев за ними дверь, но еще поглядывая с мечтательной улыбкой на кого-то через окно, – что ни говори, а все-таки в русских мужчинах есть что-то такое!.. Люблю Россию более всего именно из-за русских мужчин! – она легкомысленно расхохоталась. – Именно у этого русского мужчины через неделю свадьба, – сказала я. Я думала, что скажу это легко и небрежно, однако – неожиданно для меня самой – голос с головой выдал бурлящую во мне ревность. Марго же удивленно вскинула на меня глаза, поняв, разумеется, все, и ответила лишь: – Да? – потом подмигнула и добавила: – Хороший выбор. Будто речь шла о шляпке или духах. – Ах, Лиди, Лиди… – Марго вихрем пронеслась в подсобку, где обычно снимала пальто и поправляла прическу, и оттуда продолжала вздыхать. – А я никогда не умела выбирать мужчин – все мои беды из-за этого. В первый раз я влюбилась в семнадцать лет и, представь себе, в революционера! Чудный мальчик из верхушки французского революционного правительства[50]: ах, какие изумительные у него были синие глаза и как пламенно он произносил свои революционные речи! – Марго выглянула ко мне из-за двери и заговорщически поделилась: – Даже не знаю, во что я была влюблена больше – в глаза или в речи. Я слушала ее, опустив взгляд и смущенно улыбаясь. Марго вообще-то не часто делилась со мной сокровенным – в шпионской среде это, кажется, не принято, – но иногда она совсем забывалась, как сейчас, и становилась истинной француженкой: болтливой, безудержной и раскрепощенной до неприличия. – Ну а потом Коммуну подавили, мальчика моего расстреляли, – продолжала Марго тем же бодрым тоном, – ну и меня вместе с ним… почти что расстреляли. Вытащил меня один добрый человек – связи он имел и как-то все уладил. Марго, уже приведя себя в порядок, вышла ко мне и устало опустилась в кресло в углу. Голос ее тоже как-то резко потускнел: – Тогда-то я, конечно, рада была до беспамятства, что уцелела… – Она надолго замолчала. А после, напряженно глядя в угол комнаты, продолжила: – Я с малолетства, еще до того, как мальчика этого революционного встретила, работала поломойкой у одного изобретателя. Он машины какие-то летательные все строил – ну я в этом амбаре убирала, тем себе на жизнь и зарабатывала. Так вот, очень уж этот изобретатель нужен был тому, кто меня из тюрьмы вытащил: собственно, и вытащил он меня только затем, чтобы я ему помогала впредь. Я почти сразу сообразила, что работать меня заставляют на русских. Да ну и пусть, подумала я. Зато платят хорошо, а то жить впроголодь да по полгода копить на новую шляпку мне уже надоело. Да и человек этот, который меня завербовал, хороший был – обходительный, вежливый, на темы разные умные со мною разговаривал. Если б не он, я бы, наверное, до сих пор себя оголтелой коммунаркой считала. Четыре года это длилось. А после он пропал неожиданно – просто не вышел однажды на связь. Я тогда даже расстроилась немного… Я слушала теперь Марго, боясь вздохнуть лишний раз, чтобы не спугнуть ее. Кажется, она говорила о моем отце – человеке, который ее завербовал. 1874 год, русская разведка, французский изобретатель… А Марго вдруг громко усмехнулась: – Но не тут-то было! Вскоре пришли другие русские и уже без обиняков дали понять, что или я продолжаю работать на них и еду в Россию, или они возвращают меня обратно в тюрьму. А в тюрьму мне больше не хотелось, – сказала она и с каким-то нервным смешком добавила: – Я тогда просто еще не знала, что такое русская каторга! Но пришлось узнать сразу по приезде в Россию. Меня обвинили сперва в занятии проституцией без разрешения, а потом в убийстве клиента. Ну и… – она развела руками с тем же весельем, будто рассказывала анекдот. – Погнали меня в Сибирь – пересылки, снег по пояс, тундра глухая… занятное было время. Через год освободили. Попечитель твой, Лиди, в своей личной коляске меня в Москву вез, документы выправил – клялся и божился, что без его ведома мне это приключение устроили. С тех пор я и сижу в этой лавке на мелкой работе. Марго замолчала, а я снова не решалась ее молчание нарушить – просто не знала, что сказать. Быть может, я ждала, что она поднимет сейчас голову, рассмеется и скажет что-то вроде: «Первый апрель – никому не верь!» Хотя сегодня было уже пятое, но… мало ли. И Марго действительно подняла голову, только она не смеялась. – Снова я тебя напугала, Лиди? – она усмехнулась, глядя мне в глаза. – Это я тебе к тому рассказываю, дорогуша, чтобы ты уяснила, чем оканчиваются игры в шпионов. Бросай это все, покуда еще не увязла слишком сильно, выходи за своего русского красавца поскорее, рожай от него детей и забудь все это, как дурной сон. А дядюшку своего не ругай, – голос ее несколько потеплел, – он неплохой вообще-то человек. Гораздо лучше многих, с кем мне приходилось сталкиваться. Я потом уже догадалась, что он боялся, будто выдам я этого, из Парижа, который меня завербовал. И даже благодарна ему, что всего лишь год каторги. А-то мог бы ведь и вовсе… * * * – Что-то долго вы… Я вздрогнула, услышав рядом голос Степана Егоровича: никак не думала, что все это время, пока я говорила с Марго, он дожидался меня на улице. Не собирается же он везти меня на Пречистенку в полицейской карете? Я взволнованно огляделась по сторонам, боясь увидеть знакомое лицо, а потом спросила: – В чем дело, разве мы не обо всем договорились? – Не обо всем, – в голосе Кошкина чувствовалось недовольство, – есть еще кое-что, и я не хотел говорить при господине Ильицком. Извольте я подвезу вас до Театрального проезда, заодно и поговорим.