Один из полицейских распахнул передо мной дверцу кареты, а Кошкин подал руку, не оставляя выбора. Пришлось сесть. – Я вас слушаю, – устраиваясь на сиденье, сказала я. – Речь о Якимове, – начал Кошкин. – Вам не показалось, что Евгений Иванович судит о нем несколько предвзято? Так, будто у него и сомнений нет в его виновности. – Должно быть, у него есть для этого причины. А вас разве не насторожило, что профессор математики встречается с некими подозрительными людьми… – Об этом, напомню, мы знаем лишь со слов Евгения Ивановича! – заметил Кошкин и многозначительно посмотрел мне в глаза. Я понимала, разумеется, к чему он клонит. Но, право, не думала, что разногласия между Ильицким и Кошкиным столь велики. – У меня нет причин не верить Евгению Ивановичу, – негромко, но твердо ответила я. – Вы слышали, должно быть, что с недавнего времени мы помолвлены? – Слышал! – отозвался Кошкин и недовольства своего уже и не пытался скрыть. Я прямо-таки кожей почувствовала, как стало Кошкину тесно в рамках благовоспитанного господина, коего он изображал – должно быть, он едва сдерживался, чтобы не объяснить мне сейчас в нескольких простых, но емких выражениях, что жениха я выбрала себе неподходящего. Но Кошкин, я думаю, отлично понимал, что это не его дело. К тому же у него были рамки. Потому он, запнувшись, продолжил уже совершенно другим тоном: – Но речь даже не об этом, речь о Якимове… возможно, вы и правы, что, помимо научной деятельности, он работает на правительство. Вот только едва ли на английское правительство или на какое-то другое, иностранное. Кошкин произнес это очень негромко и по-прежнему глядя мне в глаза. – Вы хотите сказать?… – Я ничего не знаю наверняка, – опередил меня он, – но когда я по вашей просьбе собирал информацию о Якимове, мне давали ее крайне неохотно и, как видите, все равно сказали немного. – Платон Алексеевич обязательно дал бы мне знать, если бы отправил еще кого-то в Москву из своих людей, – с сомнением сказала я. А Кошкин кивнул: – Я тоже так думаю. И прихожу к выводу, что Якимов не является подчиненным графа Шувалова. В Генштабе несколько ведомств, и они вполне могут работать параллельно – не только не помогая, но даже и мешая порой друг другу. Словом, у меня сложилось впечатление, что в Генштабе крайне не заинтересованы, чтобы мы трогали Якимова. И я, между прочим, пытался вам об этом намекнуть! Не раз! Есть фигуры гораздо более перспективные, чем Якимов. – Вы о Полесове? – поморщилась я. – Вы всерьез его считаете британским агентом? – Агентом не агентом, но слежка за Полесовым кое-что дала. – И что же? – я насторожилась. – Во-первых, он действительно регулярно тренируется в стрельбе – как выяснилось, в клубе, который он посещает практически каждый день, есть тир. Так что это объясняет и его отменную стрельбу, и порох на одежде. – А во-вторых? – поторопила я, ибо в то, что Полесов и правда примерный семьянин, мне верилось с трудом. – Есть и «во-вторых», – недовольное лицо Кошкина на миг просветлело, и в глазах его теперь резвились знакомые мне огоньки азарта. – Женой владельца тира оказалась весьма… колоритная дамочка, с которой у Полесова, так сказать, любовная связь. Ей и в голову не пришло скрывать это от наших людей. И рассказала она про Георгия Павловича много интересного. К примеру, то, что он невероятно щедр: каждую неделю буквально дарит ей то сережки, то брошку, то еще что-нибудь. А служит господин Полесов, напомню, простым судебным чиновником. Откуда у него такие деньги? – Насколько я знаю, господин Курбатов часто одалживает Полесову суммы… – Это и есть вторая часть интересного рассказа: по словам любовницы Полесова, тот однажды хвастал, что «граф у него на коротком поводке» – по собственному его выражению. Мол, Полесов у него что угодно просить может, и граф ему никогда не откажет. – Так, может быть, всего лишь хвастал? – усомнилась я. – Может быть. Но есть и еще кое-что. Помните, вы просили меня выяснить, откуда Катерина узнала о вакантном месте няни? Так вот, я разыскал ее двоюродную тетку, у которой та жила, когда ее мать скончалась. По ее словам, Катя и не искала работу вовсе. А ей тогда пятнадцать было – в простых семьях это, знаете ли, уже возраст. Так вот, работать Катя особенно не рвалась, а тетка ее не принуждала, хотя у нее своих детей трое было – мал мала меньше. Но Катерину жалела – мол, и так сиротка, Богом обиженная. Так бы, возможно, свидетельница наша и сидела на шее у тетушки, если бы не пришло ей однажды письмо от Елены Сергеевны Полесовой: «так и так, не изволите ли занять место няни при наших детишках». Родственница Катерины сама это письмо видела и очень удивилась тогда, что Катя, оказывается, работу все же искала. Закончив, Кошкин выжидающе смотрел на меня. Я догадывалась, что хочет он сказать, что Елена Сергеевна, а скорее ее муж, сами разыскали зачем-то Катю. – Я понимаю вас, Степан Егорович, – кивнула я, – но, возможно, Катя и правда искала работу. – Боюсь, слишком хорошего вы мнения об этой девице… – нахмурился Кошкин. Я не дослушала его, поскольку моим вниманием завладел в этот момент крытый экипаж, обогнавший нас с огромной скоростью и умчавшийся вперед. Мы как раз выехали уже на Театральный проезд, и я, разумеется, каждую секунду помнила, что в прошлый раз на нас напали недалеко от этого места – наверное, именно поэтому мне стало очень тревожно. – Это всего лишь полицейская карета… – пробормотал Кошкин, тоже высунувшись в окно, однако лицо его было очень напряженным. Вместе мы проследили, как карета сворачивает с Театрального в Третьяковский проезд, а после почти одновременно перевели взгляды на куполообразную крышу «Славянского базара», виднеющуюся поверх уличной застройки, – до гостиницы отсюда было саженей сто[51], не больше. Мне стало еще более не по себе, когда я подумала, что полиция мчится именно в гостиницу. Что там могло случиться? А ведь там Евгений… Кошкин как будто подумал о том же, потому что немедленно крикнул кучеру: – Сворачивай в проезд! Немедля! До гостиницы было всего ничего, но время тянулось неимоверно долго – мы с трудом объезжали торговые ряды в Третьяковском проезде и оживленный людской поток. С трудом я удерживалась, чтобы не выскочить из кареты и не побежать вперед. – Бога ради, сидите здесь и не высовывайтесь! – приказал Кошкин, когда мы подъехали наконец ближе. – Я все разузнаю и тотчас вернусь. Я осталась в карете теперь в одиночестве, не считая молчаливого кучера на козлах, и, как ни хотелось мне выйти и услышать обо всем самой, я понимала, что это безумие. Мне нельзя показываться здесь. Возле входа в гостиницу толпились почтенные господа и простые горожане, полицейские же перекрывали улицу и пытались отогнать любопытствующих прочь. Боясь, что меня кто-то увидит, я даже закрыла занавеской окно на дверце кареты и следила за происходящим на улице сквозь узкую щель. За окном уже темнело, и разглядеть хоть что-то становилось все труднее, но я продолжала вглядываться в проем открытых дверей гостиницы, куда смотрели и остальные. Я уговаривала себя, что нужно рассуждать трезво, что это один шанс из тысячи, если происходящее вообще хоть как-то связано с Ильицким… Однако, несмотря на уговоры, нервы мои были столь напряжены, что я не сразу поняла, как оторвала занавеску, неосознанно в нее вцепившись. Догадавшись, что это я натворила, я начала прилаживать жердь с занавеской на место и, когда в следующий раз бросила взгляд за окно, увидела, что из дверей гостиницы двое полицейских быстро выносят носилки с кем-то, укрытым с головой белою простынею. Не удержавшись, я все же ахнула и тотчас зажала рот рукой. А в следующее мгновение из-под простыни выпала мужская рука и принялась безвольно покачиваться в такт шагам полицейских. Я успела осознать лишь, что рука, кажется, слишком тонкая, чтобы принадлежать Ильицкому, и в это же мгновение увидела Евгения, выходящего из дверей гостиницы следом за носилками. Лицо его было чернее тучи, но меня это уже не интересовало. Напряжение тотчас отпустило меня, сменившись огромной слабостью и дрожью в руках, – я совершенно безвольно отвела взгляд от окна и измученно закрыла глаза. О том, кого же вынесли укутанным в простыню, я так и не задумалась. Правда, у меня и времени для этого не было – Кошкин вернулся практически сразу. – Якимов найден мертвым, – едва присев, сообщил он. Я беспомощно подняла на него глаза: право, меньше всего я ожидала подобных вестей. Помолчала, пытаясь усвоить новость, а потом уточнила: – Убит? – Кажется, застрелен, точно не знаю. Там сплошь люди из Петербурга – московскую полицию и близко не подпустили, а пользоваться именем графа Шувалова я не решился. – Взгляд Кошкина был рассеян, вероятно, он тоже не знал, что и думать. Но вдруг добавил, досадливо поморщившись: – Это к разговору о том, на кого Якимов работает… – Работал, – машинально поправила я. В правоте Кошкина я уже не сомневалась: должно быть, Якимов и правда служил в Генштабе и в Москве занимался тем, что искал британского агента. Но агент, кажется, добрался до него первым, потому как других причин убивать Якимова я не видела. – Кажется, все произошло, когда мы совещались в Столешниковом переулке, – закончил тем временем Кошкин. Усвоив и это, я открыла было рот, чтобы кое-что рассказать Кошкину, поскольку в мозгу моем начала оформляться пока неясная, но догадка. Но отчего-то я смешалась и передумала. В конце концов, наша задача найти Сорокина, а не британского агента или кого-то еще… не следует лезть не в свое дело. Мне очень хотелось сейчас увидеться с Ильицким еще раз и перекинуться с ним хотя бы парой слов. Но нежелание находиться здесь, в этом месте, оказалось сильнее, так что я лишь попросила Кошкина: – Степан Егорович, прошу вас, давайте вернемся в Театральный проезд и вы поймаете для меня двуколку. Я ужасно устала… Глава тридцать пятая Следующее утро я начала с сожаления, что так и не поговорила вчера с Ильицким. Я понятия не имела, где он, чем занят теперь, и мечтала получить от него хоть какую-то весть. О Кошкине я знала, по крайней мере, что он всецело занят организацией засады в госпитале на Никольской улице. Я же, очевидно, помочь ничем не могла – ловушки расставлены, и оставалось лишь ждать. А ожидание изводило меня… Хорошо, что были дети Полесовых: рядом с ними никакие посторонние мысли меня не донимали, лишь одна – как бы их утихомирить. Проснулась я в это утро неимоверно поздно и с больною головой. Аннушка, по обыкновению пришедшая помочь мне одеться, первым делом сообщила, что дети с постелей подняты и накормлены завтраком, Георгий Павлович отбыли на службу, а Елена Сергеевна еще не вставали. Наскоро выпив кофе, я поспешила в детскую: вне учебы детьми всегда занималась Катя – сейчас же, когда она в больнице, дети, должно быть, стояли на ушах и терроризировали всех домашних. Но нет. Войдя в детскую, я застала на редкость милую картину: устроившись за столом, Мари терпеливо объясняла что-то близнецам, раскрыв перед ними учебник арифметики. А Митрофанушка – о боже! – сидел в укромном месте, уткнувшись в книжку! И только Лёлечка вела себя несколько шумно, дергая Мари за подол платья и требуя поиграть с нею в куклы. И все же более остального меня поразила именно Мари, которую я сперва даже не узнала, решив, что Полесовы успели подыскать новую няню. На ней было серое грубоватое платье, полностью закрывающее руки и шею, единственным украшением которого мог считаться лишь узенький белый воротничок. Волосы же Мари были туго стянуты в узел – все, до последнего самого непослушного завитка, обнажая вдобавок уши, которые, как оказалось, были несколько оттопыренными и красы ей не добавляли. Пожалуй, моя классная дама в Смольном, убежденная старая дева шестидесяти лет, и то делала более игривые прически. Мари ни в чем не знает меры… Это безобразие настолько поразило меня, что я, не успев даже умилиться образцовому поведению детей, велела: – Мари, идемте со мной! Серж, вы остаетесь за старшего. – Почему я?! – насупился Митрофанушка. – Я занят! – Чем, позвольте спросить? – Читаю…