– Что читаете? – Мне в самом деле было страшно любопытно. – Германо-скандинавские мифы. Я удивилась было такому странному выбору, но вспомнила, как господин Стенин пару дней назад что-то рассказывал детям о скандинавской богине Фрейе. С трудом верится, но, кажется, Денису Ионовичу удалось заинтересовать Сержа хоть чем-то помимо шумных игр в войнушку. – Конни, – обратилась я тогда к его младшему брату, – значит, вы за старшего. Тот противиться не стал – наоборот, просиял и приосанился, довольный новой должностью. – Что вы с собой сделали? – взволнованно шептала я, ведя Мари в ее комнату. – Хотите, чтобы Алекс принял вас за горничную и оскорбил, сбросив на руки пальто? – Вам не угодишь! Мари надулась – кажется, она всерьез полагала, что выглядит достойно. Я же, едва войдя в ее комнату, бросилась к платяному шкафу в надежде отыскать что-то более подходящее. Боже мой, чего здесь только не было! Конфетные обертки и еще частично целые конфеты, куклы, очевидно брошенные сюда Лёлечкой, россыпи солдатиков, давно уже потерянных мальчиками, карандаши, перья, пояски, ленты, оборки – и все это вперемешку валялось на дне шкафа. И еще несметное количество клочков бумаги, исписанных, судя по всему, стихами. Эти листочки Мари очень трогательно попыталась собрать, чтобы я, не дай бог, не прочла написанное. И прятала она их здесь, судя по всему, именно для того, чтобы никто не нашел – впрочем, она рассудила правильно. Горничные явно никогда не прикасались к этому шкафу, да и сама Мари, скорее, бросала в него вещи не глядя. И так же не глядя – наугад – вытягивала оттуда одежду: что под руку первым попадется, то и будет сегодняшним туалетом! Кажется, это и есть секрет всех нарядов Мари. Довершением всего стала кошка, выскочившая вдруг из шкафа с обиженным мяуканьем – не хочу даже знать, сколько времени она там просидела… – Если бы сюда заглянула ваша маменька, – сказала я, выдергивая из шкафа более-менее подходящие платья, – то первым делом она бы уволила всех горничных. Мари поджала губы, перепрятывая свои листочки в другие надежные места, и ответила: – Я убираюсь в шкафу сама. – Я так и подумала… – Вы что, хотите, чтобы я это надела? – вскричала вдруг Мари, увидев, что я приглядываюсь к очень симпатичному платью оттенка mauve[52]. – Нет, я умоляю, только не это пошлое розовое платье! Я же все больше уверялась, что этот цвет и эта кружевная оборка над неглубоким, едва приоткрывающим ключицы декольте очень бы пошли моей воспитаннице. Лиф платья был искусно расшит серебряной нитью, а атласная юбка лежала крупными складками и предполагала небольшой изящный турнюр. – Когда вам будет пятьдесят и вам захочется надеть розовое платье с рюшами – тогда да, возможно, это будет пошло. А пока – надевайте! – велела я. – Сами управитесь? Мари перевела беспомощный взгляд с платья на меня и снова на платье. И буркнула: – Отвернитесь. – Вы что, здесь собираетесь переодеваться? Перед окном? А ширма, по-вашему, на что? Видимо, Мари не предполагала, что этот очаровательный предмет мебели, затянутый кремовым шелком, годится еще на что-то, кроме как изображать крепостную стену во время игр с братьями в рыцарей. Воспитаннице моей пришлось подчиниться: она укрылась за ширмою и, шурша юбками, принялась переодеваться. А спустя бесконечно долгие десять минут, за которые я успела досконально изучить обстановку комнаты и даже от скуки навести порядок на письменном столе, Мари вдруг отшвырнула платье и довольным голосом сообщила: – Оно мне узко! Подыщите что-нибудь другое. Если бы хоть одна из моих подруг по Смольному призналась классной даме, что платье стало ей узко… словом, лучше было в этом не признаваться, поскольку и без того скудный наш рацион сократили бы тогда до пустого картофельного супа – прецеденты были. Кстати, я не оговорилась по поводу «наш» – на пустой суп перевели бы весь dortoir, чтобы подобных казусов не возникло ни у кого из соседок. Но идти на подобные меры с Мари, видимо, уже поздно. К счастью, был еще способ исправить ситуацию. Я решительно отодвинула ширму, разглядывая свою воспитанницу в панталонах, корсете и коротенькой нижней рубашке. – Повернитесь спиной и выдохните, – велела я. – Зачем? – опасливо спросила Мари, все же поворачиваясь. И тут же взвыла: – Ой, мамочки!.. Мари не обманула: платье действительно было ей узко, так что мне даже жарко сделалось, пока я утягивала ее талию шнуровкой до нужного размера. Но, право, результат того стоил. – Я и не знала, что я такая красивая, – искренне восхищалась Мари, поворачиваясь перед зеркалом в своем розовом платье. – И какая у меня тонкая талия, оказывается… мадемуазель Волошина не влезла бы в это платье, даже если ее вдвое ужать! Только не знаю, как я буду сидеть в таком наряде… и обедать… – А вы не садитесь, а присаживайтесь. И не обедайте, а лишь слегка перекусывайте, – отозвалась я вполне серьезно. – Еще было бы хорошо, если б вы говорили поменьше – уверена, Алекс оценит. Теперь я нагревала на углях в голландке щипцы для завивки, намереваясь и прическу Мари привести в порядок. – Знаете, пока я это платье натягивала, я подумала… – произнесла Мари, действительно с трудом присаживаясь на стул перед зеркалом, – а может, ну его, Алекса? Раз я такая красивая, то я за кого угодно могу замуж выйти. И вообще, как показывает практика, для успешного замужества достаточно лишь вовремя упасть в обморок – в нужном месте, возле подходящей гостиницы… Кажется, Мари готова была продолжить тему, но резко замолчала – разглядела в зеркале, как я положила щипцы и молча отвернулась. – По-вашему, это все шутки… – я даже не спрашивала, а лишь устало констатировала. – И то, что Катя едва выжила после ранения – тоже шутка? Мари отвела взгляд, и судя по ее мимолетной заминке, ей сделалось стыдно за сказанное. Я же без сил покачала головой и снова взялась за щипцы. Видимо, Мари и правда лишь ребенок – глупый, взбалмошный и жестокий. Что толку на нее обижаться? Дай Бог, чтобы она хоть когда-нибудь повзрослела. Оставшиеся локоны я завивала в тишине, а Мари все пристыженно смотрела в пол. Пока не спросила вдруг: – Катя действительно так тяжело ранена? – она подняла на меня робкий и недоверчивый взгляд. – Действительно. – И в вас правда стреляли?! – Мари не выдержала и обернулась ко мне с выражением еще большего недоверия на лице – да так резко, что я едва не обожгла ее щипцами, не успев их убрать. – Поверить не могу… и вы видели, кто это был? Я не особенно удивилась ее осведомленности насчет выстрелов: разумеется, происшествию возле Третьяковского проезда были свидетели – новость эта успела уже просочиться в газеты и дойти до обитателей дома на Пречистенке. Более того, с минуты на минуту к нам должен был явиться и сам Степан Егорович, чтобы рассказать о выстрелах и о Кате, якобы лежащей в госпитале на Никольской улице. Потому слишком таиться от Мари я не видела смысла. – Говорят, это был какой-то сбежавший каторжник, – ответила я, тщательно подбирая слова. – Кажется, он хотел нас ограбить. – И поэтому напал на полицейскую карету? Следует признать, что в легенде, выдуманной нами, и правда было много дыр. – Чему вы удивляетесь? Это всего лишь не обремененный интеллектом каторжник, – нашлась я. Мари, кажется, удовлетворил этот ответ, и она повернулась к зеркалу, позволив мне заниматься ее волосами. Хотя в отражении я видела, что она хмурит брови и напряженно о чем-то размышляет. – Думаю, нам следует проведать Катю, – сказала она решительно, – мальчики все утро о ней спрашивали, да и потом… она ведь не чужая нам. Если честно, о том, что кто-то из Полесовых захочет просто навестить Катюшу и тем более что эта инициатива прозвучит от Мари, я даже не думала. Потому снова пришлось выкручиваться: – В этом нет смысла – она без сознания. Мари, вам не следует туда ездить, поверьте мне на слово. – А… вы не думали, что это происшествие связано с убийством Петра Фомича? Катина комната ведь как раз рядом с той гостевой спальней: вдруг она что-то слышала, и поэтому… – Мари, я настоятельно вас прошу, предоставьте заниматься этим полиции! – я даже голос немного повысила от волнения. И попыталась сменить тему: – Кстати, я закончила с вашей прической – по-моему, вышло очень мило. Осталось только украсить – где у вас заколки? – В ящике, – без выражения сказала Мари, едва взглянув в зеркало. Кажется, ее все еще волновала Катя. Желая заставить ее думать о другом, я щебетала наигранно весело: – У вас даже среди украшений беспорядок – жемчуг и металл в одной шкатулке, вперемешку! Ну как так можно?… И тут мне под руку попало украшение, на которое я просто не могла не обратить внимания. Это была заколка-гребень – очень красивая, тяжелая, и чувствовалось, что старинная. Заостренные зубчики должны удерживать волосы, а верхняя часть оказалась выполнена в виде серебряной птицы, расправившей черные с зеленым отливом крылья и длинный черный хвост. По всему было видно, что птица эта является скорее всего сорокой. – Старинная вещица, судя по всему, – заметила я, вынимая заколку из ящика, – и дорогая. Откуда это у вас?… Я была готова услышать, что украшение – фамильная ценность Щербининых. Такое объяснение было бы логичным, а главное, хоть косвенно объясняло происхождение псевдонима Сорокин. Но ответ Мари меня удивил: – Алекс подарил на Рождество. Их было две – одну я где-то потеряла. Я задумалась, глядя на эту заколку, еще крепче. Значит, она принадлежала Алексу. А досталась ему, скорее всего, от графа Курбатова… Это наводило на определенные мысли. – А почему именно сорока? – не отставала я. – Алекс как-то объяснил это? Быть может, сорока – это какой-то символ… Курбатовых? Родовой герб? Меня даже не волновало сейчас, что излишней навязчивостью я могу вызвать подозрения у Мари. И наверное, я действительно их вызвала, поскольку она смотрела на меня с недоумением, как на очень странного человека. – Может быть… – ответила она. И чуть жестче добавила: – А может быть, это просто сорока на заколке. Глава тридцать шестая Оказалось, что, пока я наряжала Мари, приехал Степан Егорович и в настоящее время докладывал Елене Сергеевне о положении дел. Я практически дословно знала, что он скажет, потому присоединяться к ним не стала и Мари не позволила – она и так была уже осведомлена обо всем больше, чем следовало. Пока мадам Полесова, а также и слуги, толпящиеся у дверей, внимали рассказу Кошкина о нападении на карету, мы с Мари вернулись в детскую. Очень вовремя – поскольку оставленный мною «за старшего» Конни начал уже злоупотреблять властью, в результате чего недовольные Митрофанушка, Никки и Лёлечка объединились и чуть было не устроили революцию. Им помешала я.