– Вы сегодня достаточно уже отдыхали, господа, пора заняться и уроками. Конни, Никки, немедленно доставайте тетради и чернильницы, у нас сегодня таблица умножения на восемь. Серж… – Я подумала, что не стоит называть этого мальчика Митрофанушкой даже и про себя, поскольку он снова сидел, уткнувшись в книгу. Я не знала даже, как реагировать мне на подобное, и, чтобы не спугнуть мальчика, негромко сказала: – Ладно, будем считать, что у вас, Серж, занятие по литературе. Мари! – перевела я взгляд на свою воспитанницу. – Если вы и сумеете сесть в этом платье на пол, то оно немедленно треснет по швам. – Ее братья, очевидно, представив эту картину, захихикали. – Потому не старайтесь и сядьте за стол. И повторяйте спряжение неправильных французских глаголов – вы постоянно их путаете. Мари на удивление легко согласилась и взяла учебник. Правда, даже прежде чем раскрыть его, вдруг спросила: – Мадемуазель Тальянова, а кто будет заставлять нас учить спряжение глаголов, когда вы выйдете замуж? Вслед за Мари все трое мальчишек вскинули на меня головы – не иначе как грустили об уходе любимой учительницы. – Я уже думала об этом, – призналась я. – Надеюсь, что моя подруга, тоже окончившая Смольный институт, мадемуазель Торшина, согласится занять это место. К слову, я уже написала Татьяне Торшиной, и со дня на день ожидала ее ответа. Девушкой она являлась очень амбициозной – круглая отличница с железным характером. И планы на жизнь у нее были поистине наполеоновские: минимум она рассчитывала стать в будущем начальницей Смольного, а максимум – полностью ликвидировать неграмотность среди крестьянских детей. Однако сперва, считала она, ей следует пару-тройку лет побыть простой учительницей, чтобы набраться опыта. Опыт в семье Полесовых, я уверена, она оценит, поскольку после этих детей ее уже вряд ли что-то удивит или испугает. – Надеюсь, мадемуазель Торшина так же мила, как и вы? – сделала сомнительный комплимент Мари. – О нет, мадемуазель Торшина гораздо менее мила, – пообещала я в ответ. – Далеко не все наши преподаватели осмеливались спорить с нею. Разумеется, я несколько преувеличила в разговоре с детьми железный характер своей подруги: Татьяна слишком благоразумна, чтобы браться спорить с учителями. Еще у нее было трое младших братьев, так что с детьми она ладила всегда, а главное – действительно любила с ними заниматься. Думаю, она и правда сумеет найти общий язык с младшими Полесовыми. – А она хотя бы английский знает? – хмурясь, спросил Конни. – Не только английский, но еще и итальянский – в отличие от меня. – Лучше бы она японский знала, – заметила Мари. – Судя по вашим переводам Басё, японскому вы сами сможете ее научить. Мари молчала, делая вид, что учит спряжение глаголов. Но все же выдала: – Не думайте, что ваша грубая лесть меня растрогает. – Потом бросила на меня короткий взгляд и добавила: – Но все равно спасибо. Я молча улыбнулась. Готова спорить, что Мари где-то очень глубоко в душе жалела, что я оставляю место гувернантки, хотя вряд ли у нее хватит духу признаться. И впрямь обидно, что мы не научились ладить еще три месяца назад. – Меня учил японскому господин Танака. Танака-сэнсэй[53], как я звала его, – продолжила вдруг Мари. – Сколько я его помню, он всегда жил при нас – кажется, еще со времен моего дедушки. Перед Кавказом дедушка несколько месяцев провел в Хабаровске и взял его к себе в денщики или что-то в этом роде – в Хабаровске живет много японцев. Потом он был с дедушкой и на Кавказе, и в Омске. А когда дедушка уехал работать в Европу, Танака-сэнсэй уже был пожилым, поэтому так и остался в доме. А после перебрался с моими мамой и бабушкой в Москву. – Это многое объясняет, – улыбнулась я. Меня действительно давно интересовало, откуда у Мари столь обширные познания в японском. На этом, как я думала, тему японцев мы и закроем, однако Мари сказала нечто такое, что я еще острее пожалела, что мы не подружились три месяца назад: – Он умер, когда мне было всего восемь, так что и сотой части своих знаний не успел передать. В основном я изучала японский по книгам и стихам, которые он мне подарил. От него осталось много книг. И еще рисунков – он постоянно делал карандашные наброски, у меня их целая тонна… – Ваш учитель, должно быть, и портреты рисовал? – уточнила я, совсем забыв про близнецов и их таблицу умножения. – В основном Танака-сэнсэй только портреты и рисовал. Причем постоянно. Хотите взглянуть? – Не откажусь, – сразу согласилась я. Но, чтобы не привлекать лишнего внимания, добавила: – Только позже, после уроков. Стоит ли говорить, что занятия в тот день не слишком затянулись. В три часа пятнадцать минут я в последний раз поправила неуклюжее произношение Мари, тяжело вздохнула, снова решив, что эта девочка все-таки безнадежна, и сказала, что урок окончен. И в первый же подходящий момент напомнила Мари о рисунках старого японца. Рисунков и впрямь было много – Мари хранила их на антресолях в своей комнате тщательно упакованными. Уже и столы, и кровать, и стулья были завалены карандашными набросками, а она все доставала и доставала новые. Рисунки нельзя было в полной мере назвать портретами, но старый японец ухватывал самую суть каждого лица, его характер и более выдающиеся черты – и запечатлевал их на бумаге несколькими точными резкими линиями. По крайней мере, Елену Сергеевну я везде узнавала сразу и безошибочно: сперва японец изображал ее скромной улыбчивой девочкой, после барышней с мечтательным лучистым взглядом, а еще позже барыней с ласковой и спокойной улыбкой. Не узнать ее было сложно, тем более что портреты оказались еще и подписаны – по-русски. Кроме же Полесовой я больше никого не узнавала – скорее всего, это были сослуживцы и друзья Сергея Васильевича Щербинина, его жена, его домашние слуги и прочие незнакомые мне люди. Самого Щербинина-Сорокина я на рисунках так и не нашла. – Изображений вашего дедушки, судя по всему, здесь нет? – решилась я наконец уточнить у Мари. – Танака-сэнсэй говорил, что дедушка не любил, когда он его рисовал: если и удавалось сделать набросок, то дедушка злился и тотчас уничтожал его, – ответила Мари и странно ухмыльнулась. – Да и чему здесь дивиться: дедушка ведь служил в Иностранном ведомстве, значит, был шпионом. А я в книжках читала, что они не любят, когда их рисуют или фотографируют. По правде сказать, ни я, ни дядюшка никогда не исключали, что родные Сорокина осведомлены о его настоящей деятельности в Париже… но как можно говорить столь безапелляционно? – По-вашему, все, кто служит в Иностранном ведомстве, – шпионы? – уточнила я с усмешкою. – Граф Курбатов тоже был дипломатом, значит, и он шпион? – Разумеется. Хотя, конечно, он никогда не признается. – И добавила столь серьезно, что мне захотелось расхохотаться: – Но у меня-то чутье на такие вещи. Раз я внучка шпиона. Но я даже не улыбнулась, поскольку внимание мое вдруг привлек очередной рисунок: в карандаше были изображены двое мужчин в офицерских мундирах за карточным столом. Но гораздо больше меня поразил даже не рисунок, а подпись к нему: «А. Балдинскiй и П. Фомичъ за игрой въ покеръ. Аулъ Кутиша[54],10.04.1846». Я поскорее спрятала рисунок среди других, чтобы не увидела Мари, но была в полном смятении. По информации Степана Егоровича, человека с фамилией Балдинский в Омске среди сослуживцев Щербинина никогда не было. Однако среди армейских его товарищей на Кавказе он Балдинского не искал – а меж тем вот он, присутствует на рисунке. Хотя здесь верна лишь фамилия, но не имя – Балдинского звали Петром. Зато его партнер по картам как раз Петр. С фамилией Фомич… Более всего похоже, что человек, убитый на балу у Полесовых, человек, которого мы знали как Балдинского, лишь взял себе этот псевдоним – Петр Фомич Балдинский. Но зачем? Чтобы напомнить кому-то здесь, в Москве, о своих боевых товарищах? Или лишь потому, что не мог использовать настоящее имя и выбрал вот такое – собирательное? Но тогда вопрос: почему он не мог использовать настоящее имя? Еще один шпион?… Голова моя шла кругом, и я чувствовала, что запуталась окончательно. Хотелось немедленно поделиться новостями со Степаном Егоровичем. Пока я бессмысленно перебирала другие рисунки японца, я не расслышала, как с улицы донеслись звуки подъезжающего экипажа. А Мари расслышала и, бросившись к окну, тотчас известила меня: – Курбатовы приехали… Оба! Не зря я корячусь сегодня в этом адовом корсете! – Мари!.. Я собралась было попенять ей за неподобающий барышне лексикон, но Мари, уже не слушая меня, подхватила юбки своего платья и понеслась вон из комнаты. Глава тридцать седьмая Слава богу, Мари самой хватило ума догадаться, что гораздо более эффектным ее появление станет, если она чуть припозднится и войдет в гостиную, когда все уже будут заняты беседой. И впрямь это было феерично, когда дверь в гостиную отворилась и к дальнему от двери стулу, через всю комнату, проплыла она – гордо неся головку (так как в столь тугом корсете горбиться просто невозможно), шелестя атласом юбки и размеренно стуча каблучками. Вокруг себя Мари распространяла аромат жасмина и фиалок, в котором я безошибочно узнала свои духи от Леона Шири[55], – кажется, она снова тайком пробралась в мою комнату. Но мне не было жаль духов, тем более что Мари они подошли превосходно. Вот только меры в их употреблении она снова не нашла, полившись столь обильно, что аромат в считаные секунды заполнил гостиную, а через минуту я более всего мечтала встать и открыть форточку. Словом, все в облике Мари кричало: «Обратите же на меня внимание!» И своего она добилась: разговор при ее появлении оборвался на полуслове, а тайком взглянув на Алекса, я обнаружила, что он позабыл закрыть рот и с наивным удивлением так и следил за Мари, покуда та не опустилась на свой стул. – Здравствуйте… Мари, – сказал Алекс, когда обрел способность говорить снова. – Какие прелестные у вас духи сегодня. Той минуты, о которой я говорила прежде, еще не прошло, поэтому Шири и правда казались прелестными. А моя воспитанница, сложив на коленях руки и не поднимая глаз от пола, прошелестела ему в ответ: – Merci, Алекс. Вслед за внуком с Мари поздоровался граф Курбатов, встав и отвесив ей поклон, как взрослой барышне. От меня при этом не укрылось, что он тайком тоже бросил взгляд на Алекса и ухмыльнулся. В волосах у Мари был тот самый гребень в форме сороки, и я исподтишка наблюдала, скажет ли что-то на это граф Курбатов? Впрочем, реакции никакой я не дождалась. – Мы говорили, – продолжил граф, – до вашего появления, Мария Георгиевна, об этом вопиющем происшествии – нападении на полицейскую карету. Просто чудо, что все остались живы! Хотя, конечно, бедная Катюша… н-да… Он нахмурился и осуждающе покачал головой. Я же отметила, что о смерти Якимова не было сказано ни слова. И в газетах о вчерашнем происшествии не писалось. Что снова и снова подтверждало наши с Кошкиным выводы о службе Якимова. Сама я не видела смысла скрывать факт его убийства, но, наверное, причина все же была. В Генштабе лучше знают. – Действительно вопиющее, – подхватила Елена Сергеевна причитания Курбатова, – уж и не знаю, как теперь выходить из дому… В какой ужасный век мы живем, господа. А граф обратился ко мне: – И что же – полиция все еще не выяснила, кто в вас стрелял? Очевидно, снова происки этих народовольцев?[56] – Насколько я знаю, нас хотели ограбить, это был какой-то сбежавший каторжник, – ответила я заученно, и меня тотчас поддержал Алекс. – Да-да, следователь из полиции то же самое говорил – он был у нас сегодня утром. Лиди, а вы, должно быть, виделись с Катериной, вашей няней? – обратился он уже ко мне. – Действительно она так плоха? Примечательно, что вопрос о здоровье Кати задал именно Алекс. – Она без сознания пока что, – снова заученно ответила я, – но доктор говорит, что оснований опасаться за ее жизнь нет – скоро Катюша придет в себя. – Это хорошо, – часто закивал старший Курбатов и перекрестился размашисто, – слава богу, что все обошлось.