Есть не хотелось, состояние было похмельное, пожарил два яйца с беконом и гренку с сыром, кофе варить не стал, купит в киоске по дороге на автостоянку. После завтрака долго полоскал рот желтым «Листерином», хотя больше любил синий, но на момент покупки в супермаркете был только желтый, купил его. Прополоскав рот, немного подумав и посмотрев на время, прилег на диван и додремал то, что недоспал. На работу приехал с опозданием на полчаса, поработал с документами, походил по кабинету. Хотелось позвонить Цапу, хотя лучше, если тот ему. Но Цап не звонил. Да и ладно. Странно, но после убийства Гриневой менты к нему только один раз приходили. Воробей выдвинул ящик стола, порылся в бумагах, нашел визитку. С одной стороны был следователь Аранский, с другой помощник его, Кордыбака Валентин. Бумагу экономят, что ли? Но не эти приходили, другие, из районного УВД. Кстати, Валентин, тот, который с Аранским, долговязый молодой человек, ему не понравился. Умный, это бросалось в глаза, начитанный, способный, головастый, смекалистый и цепкий. Но пока молодой, за Аранским, самостоятельности не проявлял, больше слушал, фиксировал, на ус мотал — готовит себя, бестия, еще покажет, на что способен, потому и не нравился. Вот и странно, не достали своей назойливостью менты его, а ведь должны были. Гринев, Беспалов, Гринева… Дураком надо быть, чтобы вот так вот интереса явного не проявить. И потом Гордий еще? Тогда, на следующий день после убийства Гриневой, как только вошел в кабинет, Воробей набрал Цапа сам. Красный командир ответил сразу. Не острил, не шутил, не подначивал, просто ответил. — Что расскажешь, Сергеевич? — даже не поздоровавшись, спросил Воробей. Цап молчал, собирался с мыслями, как будто не знал, что позвонит Птенец ему. — Я еще вчера тебе все сказал, — нехотя ответил Цап. — Помню. Может, что добавишь? — Знаю, опера там всю ночь работали, пока ничего определенного. Убили в лифте, не успела выйти, там ее и нашли. Работал профессионал, ни следов, ни гильз, ни шума выстрелов, — Цап между предложения делал паузы, словно рассказывал с неохотой, или трудно собирался с мыслями, или тема была неприятной. — А больше пока ничего. — А парень как? О ком была речь, Цап понял сразу, но попытался схитрить: — Ты о ком? — Как о ком? Гордий, водитель бывший Беспалова. — Никак. — То есть? — Нет его. — Еще раз, Сергеевич, я не ослышался? — Сказал то, что слышал. — Выходит, перестарались? Цап промолчал. — Как же так. Во всем такая точность, строгость, исполнительность, и на тебе? — Ну вот так, — в интонации Цап продемонстрировал легкую раздражительность вперемешку с виноватостью. — Удивил, Сергеевич, нет, не то слово, ошарашил. Цап опять промолчал. — И что теперь? — Ничего. Жить, работать… Ждать неприятностей. — Командир, только пессимизму не нагоняй. — И, подумав, Воробей добавил: — Может, оно к лучшему. — Я предполагал, что ты так скажешь. — Надеюсь, все чисто? — Воробей не унимался, это был тот редчайший случай, когда Цап прокололся, хотя не столько он, сколько его подчиненные, и все же. — Можешь не сомневаться, подъедешь, расскажу в подробностях. — Сергеевич, так как раз сомневаться и есть повод. — Ты мне надоел, — Цап отключил связь и бросил телефон на стол, при этом задняя крышка аппарата отстегнулась и отлетела в одну сторону, батарейка в другую. Значит, Гордия уже не было, бандиты Цапа, переусердствовав, убили парня. А может, тот оказал сопротивление? Что тоже вполне возможно и логично, он ведь такой был, этот Гордий. Тогда, в бане, Воробей не стал настаивать на устранении Андрея, хотя если по уму, то это следовало сделать. Гордий много знал, очень много, и о многом догадывался. Нет, этот вариант все же предпочтительнее. Вот и получалось, что к этому списку еще и Гордий добавлялся, с той только разницей, что не узнает об этом никто и никогда, бойцы Цапа постарались об этом, и сомневаться не стоило. И все же как ни крути, а персона его попадала в поле зрения следствия. Беда в том, что круг образовывался определенный — Гринев, Гринева, Беспалов, возможно, Гордий как пропавший, а он и на виду, и рядом. Один круг, хорошо выраженный, а значит, мысли у следаков будут не те, что надо, как для него, не в том направлении развиваться, рыскать будут здесь, по этому колу ходить. И ведь ничего не изменишь, это факт. Не прикрыт он. Воробей вернулся к столу, сел в кресло, закурил, уставился в потолок и задумался. Докурил сигарету, похоронил окурок в пепельнице, снял трубку, позвонил Вере Павловне: — Вера Павловна, занесите мне пожалуйста личные дела службы безопасности, нашей. И начальника тоже. Первый охранник Николай. Полистал личное дело, трудовую — ничего интересного. Второй тоже. Третий Федор, личное дело, фотография, трудовая, записей мало, стоп! Третья запись в трудовой — и тоже охранник, но где — у Питунина. Правда, давно, еще шесть лет назад, и все же. А ведь он не знал этой интересной подробности, столько лет работали, и не знал. Хорошо, запомним. А теперь самое главное — Воробей взял личное дело Джоева. Первое, что приходило на ум — темная фигурка, не простой и совсем не тот, кем представлялся. Полистал, хотя листать было нечего, до этого нигде не работал, никогда никем не был. Зато теперь начальник службы безопасности. Хуже всего то, что засланный, а значит, работает на кого-то другого, это не радует, огорчает и даже обижает. Опять же Солина штучки. Воробей взял свой смартфон и сфотографировал фотокарточку из личного дела Джоева. Вызвал секретаршу, отдал папки с личными делами и предупредил Веру Павловну, что отлучится по делам часа на два. На Андреевском спуске людей было мало, день был самый обычный, будний, а время обеденное. Машин тоже было немного, поэтому свою «ауди» Виктор Семенович подогнал вплотную к заградительному столбику сувенирной, пешеходной улицы. Прошелся по ближайшим палаткам, заваленным неисчисляемым количеством сувениров. Покупателей просто ни одного. Тут же оказался в поле чаяний скучающих продавцов, но, надвинув на свою физиономии кислую мину праздношатающегося, походил, полюбопытствовал и решил пройтись к мастерам уличной живописи. И все же у одной палатки с архивным полувоенным скарбом собралась небольшая группа, очевидно, покупателей, они обращали на себя внимание беспрерывном хохотом. Когда подошел ближе, оказалось, что иностранцы, один из них надел генеральский мундир и поочередно примерял то пилотку, то фуражку с кокардой, то шапку-ушанку. От группы веяло сивухой — значит, купят. Продавец старался как мог, хвалил товар на каком-то своем диалекте английского. Из художников выделил портретистов, бегло ознакомился с их работами, потому как мало что в этом понимал, на одном остановился. — Интересуетесь живописью? — художник начал первый, положение его обязывало и придержать, и заинтересовать прохожего, если надо — нарисовать и получить денежки. Он повел руками, сначала вправо, затем влево. — Вот мои работы. Стиль, манера, образ, дух. В одной линии может быть все. Форма, содержание некоего предчувствия и легкость понимания. Портрет — это загадка. Я не говорю о классике, не надо далеко улетать, да еще и назад, мы здесь, тут, сейчас и сегодня. Вот посмотрите сюда. — Он показал на портрет около себя слева. Воробей поморщил лоб и подвигал бровями. — Вот человек, — продолжил портретист. — Явно личность не заурядная. Согласны? Глаза. Взгляд. Казалось бы, просто смотрит. Но присмотритесь, там, дальше, за портретом, его жизнь, его тяготы и радости тоже, волнения, смятенность бытия. Какой-то путник, проходящий мимо, остановился и тоже стал слушать. — И все это неявно, скрыто, — излагал художник, уже, наверное, дивясь и сам своим философским излияниям. — А линия над бровью? Она легкая, чуть заметна в изгибе. Но не будь ее — и все, безликость выражения, пустота формы, и это только маленькая часть. — Я его знаю, — прохожий слегка толкнул Воробья плечом и, кивнув на портрет, заключил: — Бомж. Местный бродяга, тут ошивается. Портретист досадливо покачал головой: — Вот так мы и живем. Да, бомж. Это что — приговор, заключение? Бомж — это больше, чем мы с вами. Это судьба, доля, участь, которой не позавидуешь. А ведь он, кстати, профессор. Воробей посмотрел на прохожего, тот согласно кивнул. — А вы проходите, — художник потянул взглядом вдоль улицы. — Цинизм и оценка струнности тончайших нитей портретного искусства — вещи несовместимые. — Я разве возражаю, — прохожий опять кивнул на портрет, — хорошо нарисовано. Художник развел руками: — Вот вам пожалуйста. Вы еще скажите — похож. Прохожий пожал плечами и пошел дальше, а портретист посмотрел ему вслед и чуть ли не обреченно промолвил: — Обидно. Очень обидно за такое поверхностное понимание вещей глубоких, вечных и в то же время, как ни странно, заурядных. Воробей посмотрел и на другие работы художника, бегло, вскользь — нет, вникать он не будет, тут одну толком не осмыслить, а что говорить о других: — Мне понравилось. Мысли ваши не то что интересные или занятные, нет, они, я бы сказал, живописны и еще основательны. Художник улыбнулся: — Вы ведь не просто так остановились, я сразу понял, душа чего-то требует, а чего — понять не можете. Воробей тоже улыбнулся: — Ну, где-то так. Я, конечно, покупать его не буду… — Кого? — не понял портретист. — Профессора. — Это понятно. Я ведь только как пример.