Женя повернулась к отцу. - “Если ты действительно хочешь знать, я была в клубе с Сергеем и несколькими друзьями, а потом Сергей привез меня сюда, как джентльмен. Я легонько поцеловала его на ночь, а потом поднялась сюда.” “Ты лжешь! Ты же с ним трахалась...” - Нет, не надо! - запротестовала она. А потом она остановилась, словно пораженная каким-то откровением. Она всмотрелась в лицо отца, всмотрелась по-настоящему, а потом расхохоталась. - “О Боже мой! Я ведь только что это поняла! Теперь я знаю, почему ты всю ночь пил, почему ты хочешь знать о моей сексуальной жизни и почему ты всегда говоришь мне, что я шлюха. Я знаю, чего ты хочешь от меня, мой дорогой папочка. Я точно знаю, чего ты хочешь, грязный старый колхозник.” Воронов шагнул вперед, его лицо исказилось от ярости, и он посмотрел на нее так же, как смотрел бы на человека, с которым собирался драться. - “Ну ладно, шлюха” - прорычал он, - если ты такая умная, если ты так много знаешь со своим причудливым образованием, давай, рассказывай. . . о чем я думаю?” В Женьке был дьявол, агрессивный, воинственный дух, который шел прямо от отца, которого она так ненавидела, и теперь он овладел ею. Она смотрела прямо на отца, провоцируя его, насмехаясь над ним, сопоставляя его грубое мужское присутствие с женской силой своей молодости, своей красоты, своего тела и своего запаха и мурлыкала: ” Вот что я думаю, милый папа", - Женя снова замолчала, просто чтобы усилить напряжение, а потом произнесла слова, которые навсегда изменят ее жизнь и многие другие. - “Мне кажется, ты ревнуешь меня к Сергею. Ты сам хочешь меня трахнуть.” Отец ударил ее по лицу ладонью, вложив в удар всю свою огромную силу. Зрение Жени взорвалось болью, и сила удара отбросила ее голову в сторону, увлекая за собой все тело и разрывая мышцы шеи, когда она, вращаясь, упала на пол. Воронов стоял там, где она лежала, постанывая в агонии на полу. Он целился дикими, пьяными пинками ей живот,выкрикивая грязные ругательства. Она свернулась калачиком в позе эмбриона, пытаясь защитить себя. Она понятия не имела, сколько прошло времени, когда сквозь туман полубессознательного состояния, окутавший ее подобно темному плащу, она услышала где-то вдалеке женский голос, кричащий: - "Прекрати пинать ее, ублюдок! Оставь ее в покое!” Она смутно поняла, что это была ее мать, Марина Воронова. Она чуть не рассмеялась от боли, подумав: "мама пришла посмотреть, как кого-то еще избивают для разнообразия". Воронов перестал пинать ее ногами и, повернувшись лицом к жене, крикнул: Закрой свой дурацкий рот. Еще одно слово, и ты тоже почувствуешь вкус моего сапога!” Ее мать кричала ему в ответ: "Я ненавижу тебя, ублюдок, я ненавижу тебя!” Какие-то рваные обрывки ее собственного инстинкта самосохранения предупреждали Женю, что это ее шанс спастись. Она с трудом поднялась на ноги и отчаянно попыталась бежать. Ее отец закричал: "Вернись сюда, маленькая шлюха! Ты будешь страдать за то, что сказала обо мне," - но прежде чем он успел догнать ее, он уже кричал в тревоге, когда Марина бросилась к нему, царапая его лицо своими длинными наманикюренными ногтями, зная, что не может надеяться одолеть своего могущественного мужа, но отчаянно пытаясь выиграть время для Жени, чтобы убежать от него. Женя поплелась обратно в вестибюль, где горничная-филиппинка как раз собирала с пола ее пальто, сумку и туфли. - Дай мне их!- Крикнула Женя. Горничная удивленно огляделась по сторонам, но, увидев лицо Жени, пришла в шок. Она молча стояла и смотрела, как из носа Жени хлещет кровь. - Отдай их мне!- Настаивала Женя, в отчаянии повышая голос, когда она выхватила все у перепуганной служанки и помчалась к двери лифта. Она постучала по кнопке правой рукой, в которой сжимала ремешки туфель на лодыжках. “Ну же, ну же! - взмолилась Женя. Она слышала, как мать рыдает в гостиной, а отец кричит: "Я иду за тобой, Евгения! Ты от меня никуда не денешься!” Не осмеливаясь обернуться, она услышала, как его шаги застучали по мраморному полу. Где же этот чертов лифт? “Я собираюсь разбить твой лживый рот. Я собираюсь сломать тебе челюсти, чтобы они никогда не смогли снова собраться вместе. Я размозжу тебе лицо так, что ни один мужчина больше никогда на тебя не посмотрит...” Потом лифт звякнул, дверь открылась, и Женя чуть не бросилась в него, снова и снова нажимая кнопку -“двери закрыты". Она оглянулась и увидела, что отец стоит всего в нескольких шагах от нее, заполняя все ее поле зрения. Двери начали закрываться. Воронов протиснулся между ними, раздвигая их голыми руками. Женя ударила его каблуком ботинка, обрушив его на тыльную сторону правой руки. Воронов взвыл от боли. - Он отдернул руки. Двери закрылись, и лифт стремительно покатился вниз по шахте, унося Женю в безопасное место. В крошечной вечерней сумочке у нее не было ни ключей от машины, ни внутреннего паспорта, необходимого почти для любой официальной сделки в России, ни даже водительских прав: только губная помада, несколько салфеток, пачка с десятком "Мальборо Лайтс", миниатюрная дорожная сумочка с черной карточкой "Амекс" и пятью тысячами рублей наличными и, наконец, самое главное, мобильный телефон. Женя закрыла сумку, накинула пальто и снова надела туфли. Только когда она выпрямилась, то увидела свое отражение в стене лифта. Ее левый глаз казался опухшим и распухшим, как и скула, которая уже начинала краснеть от безобразного синяка. Из одной ее ноздри текла кровь. Она вдруг поняла, что у нее болит шея и что даже малейшее движение головы вызывает пронзительную боль в напряженных мышцах и связках. Она чувствовала себя больной и дезориентированной, и когда лифт достиг первого этажа и двери открылись, Женьке потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и собраться с духом, чтобы выйти в приемную. Следующие несколько часов прошли в полубессознательном состоянии, когда она снова и снова звонила Сергею, не получая ответа, оставляя бесконечные сообщения, умоляя его прийти и спасти ее, а затем в недоумении смотрела, когда он наконец написал ей: - "Твой отец звонил моему. Мы никогда больше не сможем разговаривать. С.” Она бродила по улицам, удивляясь, почему отец не пришел за ней или не послал своих охранников, чтобы схватить ее, только медленно понимая, что он выбрал другую, более жестокую форму возмездия, когда один друг за другим поворачивались к ней спиной. Царь-Дровосек дал слово своим собратьям - олигархам, призывая к благосклонности или угрожая, как того требовал каждый из них, но всегда стараясь, чтобы они получили одно и то же сообщение: его дочь -не человек, и никто не должен иметь с ней ничего общего, пока она не приползет домой и не попросит у него прощения. Женя до самого рассвета искала контакт, до которого ее отец никак не мог добраться. Андрей Ионов был бунтарем с тех пор, как они вместе учились в детском саду. Он навсегда покинул дом, когда ему было восемнадцать лет, отказавшись от привилегированного воспитания и работая, в основном неоплачиваемым, внештатным журналистом для ряда антиправительственных сайтов и журналов, каким-то образом умудряясь не попасть в тюрьму, когда один проект за другим закрывался. Когда она позвонила ему, он дал ей адрес в Копотне, печально известном беззаконном и обнищавшем районе в юго-восточной части города, прижатом к Московской кольцевой дороге - МКАД. “Вы уверены, что хотите выйти именно здесь?- спросил таксист, высаживая ее - туфли от Шанель, шуба и все остальное - перед старым многоквартирным домом коммунистической эпохи, на улице с потрескавшимся и лоскутным асфальтом. Рассвет только начинался, когда она шла, все еще ошеломленная и лишь смутно осознавая окружающее, во двор в центре квартала. Она увидела высокие белые стены, грязные, облупившиеся и покрытые оспинами. Поверхность двора представляла собой просто вытоптанную землю и щебень, из которого три веретенообразных, лишенных листьев дерева пытались вырасти между машинами, припаркованными там, где их водители могли найти несколько квадратных метров свободного пространства. С перил балконов свисало белье: дешевая одежда отвратительных расцветок и простыни, такие грязные, что трудно было поверить, что их когда-либо стирали. Она услышала, как с одного из балконов раздался голос: “Я здесь! - и как-то умудрилась подняться по лестнице, заваленной мусором и пропахшей водкой и мочой, к двери, где ее ждал Андрей, чтобы поприветствовать. Женя проспала чуть больше часа и проснулась с раскалывающейся головной болью, чувствуя еще большую тошноту, а увидев в зеркале свое распухшее, обесцвеченное лицо, разрыдалась от горя и отчаяния. Она уже готова была сдаться, сдаться и снова приползти на коленях к своему жестокому и извращенному отцу и безнадежно беспомощной матери, когда вспомнила о последнем возможном источнике помощи: сводной сестре, которая была на десять лет старше ее и которую она никогда по-настоящему не знала, но любила еще меньше. Но время от времени они обменивались поздравительными письмами, и сестра Жени всегда прикрепляла к письму свой номер телефона, каждый раз с другим заморским кодом. Женя понимала, что это ее единственный шанс. Ее единственная надежда выжить. В Лондоне было три часа ночи, и Анастасия Витальевна Воронова, известная своим друзьям как Настя, еще спала, когда зазвонил телефон. - Евгения?- сказала она, как только проснулась, используя полное имя своей сводной сестры, потому что она просто не знала ее достаточно хорошо, и едва узнавая приглушенный, отчаянный голос на другом конце линии. По ее мнению, Евгения всегда была избалованной, избалованной маленькой принцессой, дочерью трофейной жены, которую приобрел ее отец, когда обнаружил, что серьезно разбогател и хочет избавиться от всех следов своей обнищавшей посредственности, включая первую жену и дочь. Но, слушая рассказ Жени, Анастасия впервые почувствовала, что они действительно сестры. Потому что, хотя она редко становилась жертвой жестокости своего отца, она видела это достаточно часто. Именно вид беспомощности матери впервые воспламенил решимость Насти никогда не позволять мужчине избивать или запугивать ее; именно от этого исходили голод, стремление и неослабевающая сила воли, которые сделали ее такой, какой она была сегодня. Открытие того, что ее собственная сестра подверглась нападению, было достаточно, чтобы пробудить давно похороненные чувства и вновь открыть душевные раны, которые, как она думала, уже давно зажили. “Не волнуйся, - сказала она Женьке. - “Я обо всем позабочусь. Во-первых, я хочу, чтобы ты отправились в квартиру моей матери. Я дам ей знать, что ты приедешь.” “Но впустит ли она меня? Я имею в виду. . . он оставил ее ради моей матери.”