— А как мы, голые обезьяны, ведем себя в автомобиле на дороге? Сабину этот вопрос удивил, к тому же ей было жаль расставаться с мелодиями Фабера. Она немного подумала и, не понимая, куда он клонит, предпочла спрятаться за любимым вопросительным выражением лица. А Нардо не унимался: — Ну, давай продолжим игру. Проанализируй наше поведение за рулем. — Когда мы ругаемся и желаем смерти любому, кто застрял на пару секунд под зеленым светофором? — Ну да, к примеру. Ей нравилась эта игра. Нардо вовсе не хотел поставить ее в затруднительное положение своими вопросами — он стремился стимулировать ее, помочь ей понять механизмы мужского поведения. И она решила подыграть: — Мы выдаем свою истинную звериную натуру? — А вот и нет. Я никогда особенно не доверял теории истины, прячущейся за воспитанием и общественным сознанием. Об этом спорят на самых высоких уровнях, но я считаю, что мы представляем собой сумму всех масок, которые носим. Слишком уж удобно рассуждать о масках, не находишь? На самом деле мое настоящее «я» никогда не проявит себя, если я просто о нем подумаю. — Разве что в автомобиле… — Нет. Ты меня не понимаешь. Если мы, сидя в машине, кого-то проклинаем, а выйдя из нее, успокаиваемся, то истина в том, что мы, хоть и успокоились, все равно способны проклясть из машины, а значит, настоящей безмятежности в нас нет. И знаешь, если ты возьмешься за экстрим, то трудно будет признать твою правоту. Однажды я видел в Милане, как басист из какой-то панк-группы играл голышом, а его детородный орган был скромно прикрыт носочком. На следующий день в газете один из выдающихся психологов объяснял, что это ярчайший пример поведения робкого человека, который пытается замаскировать свою робость. Ты считаешь это нормальным? Что же, выходит, если б он не был таким робким, то что, обрюхатил бы меня, что ли? Сабина весело рассмеялась: Нардо умел пошутить нестандартно. — Ну, поразмысли, Сабина. Почему в автомобиле мы ощущаем себя более раскованными? Пожалуй, еще в «Фейсбуке». Принцип один… — Барьеры… — Молодец, девочка. Продолжай. — Мы чувствуем себя под защитой стального корпуса, мы в любой момент можем выскочить, а следовательно, не особенно себя стесняем… — Вот именно. Кроме того, мы в нейтральном пространстве, мы анонимны. Ведь теоретически маловероятно, что нас узнает кто-нибудь из сидящих в окружающих машинах, и нас ничто не сдерживает. Более того, для нас автомобиль — в некотором роде дом, и там мы чувствуем себя уверенно, как дома. Вот почему, прости за прозу, мы ковыряем в носу и вообще позволяем себе всякие вольности, даже если рядом с нами, борт в борт, кто-то стоит. Разные исследования показали, что люди, сидящие, к примеру, в арендованных машинах, позволяют себе гораздо меньше из того, что мы упомянули. — Это настолько же просто, насколько невероятно. — Добро пожаловать в мир простоты. При столкновениях гораздо более серьезных, чем преимущество при проезде перекрестка, — вживую, в коридоре, в супермаркете те же люди, что обрушиваются на тебя из-за руля, реагировали бы очень сдержанно. И уж точно не стали бы ковырять в носу, оказавшись на том же расстоянии, к примеру, в очереди к кассе. Но ты отдаешь себе отчет, насколько эфемерны те барьеры, что заставляют нас чувствовать себя защищенными в машине? Или на странице «Фейсбука»? Однако стоит нам забыть о последствиях нашего поведения, как мы отпускаем вожжи. — Ладно, я поняла. Но при чем тут мы с Роберто и все остальные, у кого отношения полиняли и стали скучными? — Не полиняли и не стали скучными, а стали просто-напросто нормальными. Расслабься, поменяй перспективу, включи мозг и поймешь, что сердиться из-за того, что отношения плохо заканчиваются, это все равно что гневаться, зачем солнце вечером садится, потому что тех отношений, которые заканчиваются хорошо, на самом деле не существует. — Ты прав. Но что это значит? — Инстинкт самосохранения генетически обусловлен у каждого дикого зверя. Мы, голые обезьяны, и еще несколько видов животных достигли способности проецировать наши действия в будущее. Значит, мы умеем остерегаться, если последствия того, что мы предвидим, нас пугают. Малыш нескольких лет от роду не шагнет в пустоту, он подсознательно боится высоты. Когда вырастет, он поймет почему. Потом он с удовольствием прыгнет, но только если у него будет парашют или что-то мягкое снизу. Понимаешь меня? — Да, я уже все поняла. Любовные отношения в некотором смысле дают нам ощущение, что мы находимся внутри своего автомобиля. Я правильно уловила? — Правильно. Именно поэтому мы во всех смыслах отпускаем себя в присутствии партнера, в каком-то странном убеждении, что отношения, которые нас связывают, никогда не кончатся. Взаимное доверие, интимность дают нам чувство защищенности, заставляют нас чувствовать себя в автомобиле, больше того — дома. И это ощущение длится, как в сообщающихся сосудах, даже когда что-то ломается. Мы продолжаем чувствовать себя под защитой автомобиля и видеть внизу матрасик, который смягчит все наши прыжки. — А тем сообщением, которое мы только что отправили, мы выдернули матрасик из-под Роберто. — Совершенно верно. Еще не факт, что это подействует, но попытаться стоило. А теперь, Сабина, ответь мне на один вопрос, только внимательно подумай. Роберто сумасшедший? — В каком смысле? — Отвечай не думая, ты ведь его хорошо знаешь. Он сумасшедший? — Да нет, конечно! Какого черта… Скорее, наоборот. — Учти, я его не знаю, поэтому полностью полагаюсь на тебя. Мои методы работают всегда или почти всегда, но только с психически нормальными людьми. Будь они неграмотны или научно подкованы, значения не имеет. Каковы бы ни были современные надстройки, они не вмешиваются ни в гены, ни в инстинкты, потому что, уверяю тебя, поле остается зеленым в любом случае. Но если мы имеем дело с психическими патологиями, явными или скрытыми, надо быть очень внимательными. Человеческий разум — это бездонный колодец, и его ресурсы до конца никогда не используются. Там, где есть патология, зачастую эффективен только один способ вмешательства: окончательное решение проблемы с помощью силы. — Ты начал сомневаться, не болен ли он. Почему? — Если ты уловила мою мысль, значит, знаешь ответ. Сабину уже начала одолевать усталость, но она сделала последнее усилие, все еще находясь в плену притягательности этих волнующих бесед о ее жизни, непоправимо посредственной, как и многие другие жизни. На этот раз ей было нетрудно уловить мысль Нардо. — Потому что он явно перестарался, хотя и ясно понимал, каковы могут быть последствия по ту сторону вполне законного ощущения защищенности либо в автомобиле, либо с парашютом за спиной. — Молодец, получаешь повышение по службе. Возможно, подогретый твоим молчанием, которое совсем не всегда помогает разрешить проблему, он надавил на какую-то кнопочку, из-за чего я усомнился в его психическом здоровье. У него есть жена, есть ребенок, вот-вот родится еще один, у него завидное положение, он может иметь практически любую женщину, какую только пожелает. И все это поставить на кон только из-за того, что твоя любовница бросила тебя, обнаружив, что ты ее унизил? Не очень-то это вяжется со стандартным поведением голой обезьяны его породы. Так говорит мой опыт, и это меня тревожит. — На самом деле и я встревожена. — А у него были прецеденты? Я вот что имею в виду: известны ли тебе случаи в прошлом, когда он терял голову в сходной ситуации или проявлял неуравновешенность? Сабина задумалась, склонив голову набок, как делают обезьяны, однако Нардо ей на это указывать не стал. Наконец она вспомнила: — Со мной он никогда не проявлял насилия. Но однажды рассказывал, что в юности у него случился бурный роман с одной девушкой, которая была помолвлена. Она ему изменила, и он «больше никогда ее не видел». Он так и сказал, слово в слово. — Ясно. Однако многие мои клиентки говорили, что при разрыве отношений, изменах и прочих изменениях реакция, хотя бы минимальная, не только оправдана, она обязательна! Накануне мы гуляем рука в руке, обсуждаем отпуск на море с будущими детишками, а на следующий день ты сообщаешь мне, что уходишь к другому или к другой, и желаешь всяческих благ… И если я не потребую объяснений, не затопаю ногами, то и вправду окажусь животным. Как думаешь? — Конечно… — Не случайно преступление называется «акт преследования» и наказуемо только в том случае, когда перейдены определенные границы. — Насколько я знаю, ту девушку Роберто тоже прогнал… — Вот оно что. Это плохо… это не отменяет моих сомнений, но в любом случае это ценная информация. Посмотрим, как он отреагирует на послание, если вообще отреагирует. — Думаешь, может не ответить? — Может. Ведь мы же можем предположить и даже допустить, что все гадости в твой адрес — его рук дело. У нас, правда, нет доказательств, кроме того букета роз, присланного издалека… Сабина не услышала последних слов этой фразы, настолько поразило ее болезненное подозрение. Она немного помолчала. Инстинкт велел ей ничего не говорить, но она не смогла удержаться и с напряженной улыбкой бросила: — Неужели нельзя просто понять, что мы действительно любили друг друга? Нардо резко выдохнул. Он ничего не сказал, только, с трудом сдерживаясь, слегка покачал головой. У Сабины возникло ощущение, что от этой фразы у него опустились руки, что она все разрушила, свела на нет весь долгий путь, пройденный учителем с самозабвенной страстью. Она вдруг почувствовала себя глупой девчонкой и вытаращила глаза, силясь найти хоть какой-то способ все исправить. Об этом позаботился он, как всегда, первым сделав шаг вперед: — Ты устала, Сабина. Иди-ка спать. А я разложу по местам кое-какие бумаги и тоже лягу. На завтра у меня назначено много встреч, я должен быть в форме. — Прости меня, я сказала полную чушь. — Тебе вовсе не надо извиняться, и мне не нужны извинения, поверь. Хочешь прийти со мной к согласию? Тогда исключи из своего лексикона это слово. — Любовь? Но почему? — Это долгий разговор, я тебе об этом пока ничего не говорил. Мы с тобой только начали работать и оба очень устали. Нет смысла обсуждать это сегодня. Иди, тебе нужно отдохнуть. — Послание сработает, Нардо? — А ты хочешь, чтобы сработало? — Да, хочу. — Значит, сработает. * * * И сработало. Следующие дни Сабина провела в доме своего защитника, но общалась с ним редко, потому что по утрам он был очень занят массажем шиацу, а остальное время дня посвящал помощи попавшим в беду женщинам. Комнаты, где они обитали, располагались рядом с его комнатой. Все они были разного возраста и приехали из разных мест, некоторые даже с детьми. Вечерами они вместе с Сабиной подолгу сидели на диване верхнего этажа и секретничали друг с другом, дожидаясь либо новостей, либо неожиданного вторжения хозяина дома. Во многих страданиях и тревогах этих измученных душ Сабина узнавала свои собственные и замечала, что за эти несколько дней ее подход к преследованиям, до сей поры профессионально отстраненный, полностью изменился. По вине Нардо — а может, благодаря ему — к ней вернулось сочувствие к жертвам, с которыми он работал. Она начала плакать вместе с ними, держать их за руки, обнимать и не раз спрашивала себя, смогла бы она теперь заново воздвигнуть между ними и собой тот необходимый профессиональный барьер, который называется отчуждением. Со временем Сабина поняла, что все обитательницы дома Нардо были жертвами в буквальном смысле этого слова, и со стороны их бывших мужей или любовников им угрожала реальная серьезная опасность. В случаях же, когда предполагаемые жертвы преследований используют полицию и карабинеров, исключительно чтобы насолить своим бывшим и ускорить разрыв с ними, для них здесь просто-напросто не находится места. И в этом еще одно большое профессиональное преимущество Нардо: он может выбирать себе клиентов, чего полиция, разумеется, никогда делать не сможет. Эти женщины, так же как и все остальные, кто общался с ним только по телефону, буквально вися на губах у своего заступника, скрупулезно, с каким-то исступлением выполняли его указания и доходили до того, что мифологизировали своего героя, как фанаты — какую-нибудь рок-звезду. Наблюдая, с каким бескорыстием Нардо наставляет своих подопечных, Сабина ловила себя на том, что с каждым днем этот человек очаровывает ее все больше: притягательный, решительный, всегда изысканно вежливый и, как никто другой, уверенный в себе. Со временем она начала чувствовать себя в какой-то мере уязвленной его ночными визитами к другим подопечным. Он не делал из этого секретов ни для нее, ни для других, кто не пользовался такой благосклонностью. Для него это было нормой, как с Кирой или бог знает со сколькими еще, не сумевшими устоять против его обаяния. А может, дело обстояло проще: таким образом они старались отблагодарить его пропорционально тому, что он делал для них. А его помощь была редкостной, неоплатной, и ни один официальный профессионал, будь он мужчина или женщина, не смог бы ее оказать. Для них для всех Нардо становился домом и защитой, ободрением и заботой, а главное — конкретным и реальным разрешением всех проблем. Поэтому он занимался любовью со всеми подопечными, кто его об этом просил, словно это было самым естественным делом в мире. Судя по звукам, которые прорывались сквозь закрытые двери, перекрывая музыкальный фон, он предавался этому занятию со страстью. И его не интересовало, молоды они или слегка увяли: его отношение к ним держало самую высокую планку, далекую от стандартов поведения, и была в этом какая-то непостижимая трансцендентность. Большинство его подопечных эмоционально всё еще оставались втянуты в орбиты взаимоотношений с бывшим спутником или — и таких случаев было немало — с тем, кто его заменил. И это придавало особый аромат атмосфере, которой дышал весь дом и которую создавали действительно редкие и необычные взаимоотношения одного мужчины со многими женщинами, такими разными и очень похожими друг на друга. С ним их связывала какая-то нутряная связь, которая со временем ослабевала, когда отпадала надобность постоянно восстанавливать привычные эмоциональные отношения. Прошло дней десять. Нардо садился за стол вместе с Сабиной и остальными подопечными в основном в обеденное время, потому что очень часто по вечерам был занят «охотой на преследователей». Хорошо готовить он не умел, как и положено «голой обезьяне мужского пола», но всегда находилась какая-нибудь женщина из тех, кто был с плитой на «ты». Несколько раз и Сабина приложила к этому руку. Постепенно она убедила себя, что Нардо относится к ней по-особенному, хотя на самом деле они никогда не бросались в страстные изъявления чувств, разве что порой обнимались. Ей казалось, что он ищет ее глазами среди остальных и при каждом удобном случае старается мимоходом коснуться ее или слегка погладить. Прикосновения были очень осторожны, но всякий раз наполняли ее энергией. Впрочем, контакты отличались просто какой-то трагической эфемерностью, ибо проходило несколько мгновений — и Нардо уже либо оборачивался к какой-нибудь из своих подопечных, либо отвечал на полученное сообщение, либо мчался вниз в лечебный кабинет или на срочный вызов неизвестно куда и неизвестно к кому. Но бывали моменты — по счастью, довольно редкие, поскольку подопечные обычно задерживались в доме не дольше пары дней, — когда по утонченной, чисто женской игре взглядов своих соседок у Сабины возникало впечатление, что она находится на территории восточного гарема тысячелетней давности. Это открытие — в сущности, достаточно тревожное — постепенно начало ее забавлять. Причин было две. Прежде всего, Нардо как-то изловчался в тесном женском окружении заниматься своим ремеслом с той же раскованностью, с какой Диего Марадона пасовал и дриблинговал апельсином в телевизионной студии. Он не был жуиром в классическом понимании этого слова, хотя некоторые подруги попросту называли его «волокитой». Он казался, да и был человеком, который, по какой-то непонятной причине, посвятил свою жизнь защите жертв одной из самых отвратительных разновидностей насилия. И, надо сказать, делал свое дело со страстью и самоотдачей, а главное — успешно. Он обладал прочностью гранита, но умел быть нежным, умел понимать и сопереживать. Этот дар отражался в его глазах, и он непрестанно передавал его в неуловимых посланиях тем женщинам, которым пришлось особенно несладко. И женщины не могли, а может, и не хотели противиться его посланиям. Сабина помнила, как ощутила эту власть, эту мощную энергетику, едва взглянув на него тогда в комиссариате. Но она и подумать не могла, что обнаружится за всем этим. Вторая причина несла в себе неожиданное и в какой-то мере запретное удовлетворение: ощутив себя по определению частью гарема, Сабина все больше убеждалась, что в борьбе за то, чтобы стать фавориткой султана, ее позиция самая сильная. А султан за все это время относительного спокойствия в доме Баджо всего несколько раз, и всегда в присутствии остальных, отзывал фаворитку в сторонку на несколько минут, чтобы узнать, нет ли новостей. Прошло время, и он разрешил ей все дольше держать мобильник включенным и подсоединенным к вай-фаю, взяв с нее обещание, что она не будет отвечать, не посоветовавшись с ним. Но постепенно они поняли, что Роберто, даже «разблокированный» и имеющий возможность в любой момент с ней соединиться, был сильно выбит из колеи ее ночным сообщением. Эсэмэски от посетителей городских бань резко сократились, и Сабина попросила разрешения заехать домой, чтобы полить цветы и проверить, всё ли там в порядке. Такое разрешение она получила и отправилась домой на общественном транспорте, благо в Париоли ходили автобусы и метро. Выйти на улицу и подышать воздухом, хоть и ужасно грязным, доставило ей большое удовольствие. А когда Сабина обнаружила, что дома всё в порядке и теперь можно спокойно передвигаться по городу, не замечая по ходу никаких опасностей, она и вовсе успокоилась. Нардо посоветовал ей зарегистрироваться в службе каршеринга. Раньше она ленилась этим заняться, а теперь обнаружила, что это очень удобно, если нужно съездить туда, где не ходит городской транспорт. Покупать другую машину ей не хотелось — по крайней мере, сейчас. Спустя десять дней после того, как сгорел ее автомобиль, Сабине позвонил Нардо. Она как раз зашла в магазин, чтобы хоть что-то положить в свой давно пустующий холодильник, в перспективе скоро вернуться домой. Нардо попросил ее подтвердить, собирается ли она сегодня ночевать в его доме, и сказал, что им надо поговорить. Сабина подтвердила и к вечеру уже была на месте.