— Да, она живет в деревне, — сказал Герман. И мы отправились на вокзал, где чудом успели на последнюю электричку до нужной нам станции. Тетка, к которой мы заявились уже ранним утром, встретила нас радушно. Она была одинокая, совершенно неграмотная, но славная. Мне сразу очень понравилось в этой деревне, но я решительно не понимала, что нам с Германом делать дальше. Казалось, единственное, что теперь напоминает о нашей с ним прежней жизни, это жестяная коробка с кинопленкой, на которую была заснята последняя сцена «Кошкиного дома». Герман сразу спрятал эту жестянку на чердаке, но я почему-то думала о ней непрерывно… Лишь после обеда, когда мы с Германом отправились на прогулку по деревне, я осторожно спросила у него: — Милый, что же мы теперь будем делать? Он весело посмотрел на меня: — Тебе должно быть виднее. Это ведь ты придумала спалить кошкин дом и мой труп вместе с ним… — Да, тебя теперь как бы и не существует, — пробормотала я. — А про себя я вообще не знаю… Моего-то трупа в декорациях нет, значит, меня должны хватиться… Герман вздохнул: — Ну, поскольку родственников у тебя не осталось, никто, видимо, и не хватится. Да и у меня, кроме тетки, которую ты теперь знаешь, никого больше нет… Ты мой единственный родной человек, — заключил он, тепло посмотрев на меня. Я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться. — Ты… сам говорил, — с усилием проговорила я, глотая слезы, — что главное для нас — кино… Вернее, для тебя… Я-то и без кино проживу, лишь бы… быть с тобой… Я не выдержала и уткнулась Герману в плечо, орошая его слезами. — Ну-ну-ну, успокойся, — подбодрил меня Герман, как это умеет делать только он. — Для меня тоже главное — это ты. А кино — на втором месте… — Но ты всегда говорил, — продолжала всхлипывать я, — что никем больше не сможешь работать… Только кинорежиссером, и больше никем… — Киностудий в стране — масса, — сказал Герман. — Может быть, даже все это к лучшему… А то так и торчал бы я на этом «Мосфильме», бесконечно на что-то надеясь… Зато теперь где-нибудь в Ленинграде или еще дальше — в Киеве… всплывет вдруг фигура нового режиссера — какого-нибудь Германа… э-э, Фаргова, скажем… А что — Герман Фаргов, звучит ведь? Вот под его личиной я, может, и прославлюсь. И уже без всяких дополнительных усилий вроде убийств… — А как же Виконтов? — тихо спросила я. — А что Виконтов? — равнодушно пожал плечами Герман. — Разве мы ему не отомстим? Герман взял меня за плечи: — Родная, мы не будем опускаться до какой-то там мести… Мы же не пещерные люди… Если я кого-то убивал, так только в здоровых целях конкуренции… Убивал, так сказать, с холодным носом… А горячечное желание расквитаться с кем-то из-за обиды — это совсем не про меня. Я бы сам себе стал противен, если бы до такого дошел. После позднего ужина у прекрасно готовящей Германовой тетки мы снова вышли на прогулку. На этот раз Герман привел меня к реке. Стояла почти полная тишина, лишь журчала вода. Нас с Германом озарял лунный свет. — Какая красота, — проговорила я. — И почему я никогда не любила фильмы про деревню? Здесь ведь чудесно… — Устроюсь на студию Довженко и сразу сниму фильм про деревню, — сказал Герман. — И не про какую-нибудь, а именно про эту самую… — Было бы здорово, — мечтательно прошептала я. И в этот самый момент позади нас громко хрустнула ветка. Я обернулась и машинально произнесла: — Виконтов. Часть третья Виктор 1 Как-то раз Виктор сидел в буфете «Мосфильма» с приятелем — кинорежиссером Жнейцером, который рассказывал о съемках своей новой картины «Воскресение». — В общем, старик, я уж и сам не рад, что за этот гуж взялся, — жаловался Жнейцер. — Веришь ли — замучился… — Да, — сказал Виктор, — Толстой — это, конечно, не фунт изюму. — А то! — обрадовался поддержке Жнейцер. — Очень даже не фунт… Я бы даже сказал: нет на сегодня более сложной задачи перед советским кино, нежели бережно перенести на экран произведение Толстого… — Тебе уже Героя Социалистического Труда можно давать, — польстил ему Виктор, — раз ты на такую глыбу дерзнул замахнуться. — Что да, то да, — согласился Жнейцер. — У меня, скажу тебе, вообще превеликие планы на Толстого. После «Воскресения» хочу «Анну Каренину» поставить, а потом — «Войну и мир»… Пойду, так сказать, с конца по толстовской библиографии. Но только я не подряд буду все это снимать. Чередовать стану. В следующем году «Время, вперед!» думаю вот снять по Катаеву, а потом уже «Каренину»… — Большому кораблю — большое плавание, — напутствовал Виктор, но уже немного вяло. Ему стало надоедать самолюбование коллеги. В этот момент мимо них прошла миловидная девушка с подносом. Она поставила поднос на стол в противоположном от собеседников углу, села и стала есть. Виктор, не отрывая от этой девушки глаз, толкнул Жнейцера локтем: — Слушай, не знаешь, кто это? Жнейцер лениво поднял голову от своей тарелки и, прищурившись, посмотрел на барышню. — А ты ее впервые увидел? — усмехнулся режиссер. — Гортензи это. — Кто? — удивился Виктор. — Фамилия такая, — усмехнулся Жнейцер. — Хотя на самом деле она Горина. По-моему, уже по выбору этого псевдонима все о ней понятно. Безвкусица страшная… — Но кто она такая вообще? — спросил Виктор, не отрывая от Галины глаз. — Актриса, кто же еще, — отозвался Жнейцер. — А я что-то нигде ее не видел… Ни в одном фильме. — И не увидишь, если не станешь смотреть всякую дрянь, — осклабился Жнейцер. — Она, видишь ли, только у одного режиссера снимается — у такого Графова. Искренне надеюсь, что ты и о нем ничего не слышал. Виктор наконец повернулся к собеседнику: — Это она тебе сказала, что ни у кого больше не хочет сниматься? — Да просто больше никто ее в свой фильм не возьмет! — рассмеялся Жнейцер. — Бездарь жуткая. — Но какая красавица… — заметил Виктор. — Ну, не знаю. — Жнейцер бросил на Галину еще один равнодушный взгляд. — По мне так — на любителя девка. Виктора так и подмывало сказать Жнейцеру, что тот, конечно, большой специалист по «девкам», раз снял картину про шалаву Маслову, однако, будучи интеллигентным человеком, Виктор предпочел промолчать. 2 Через несколько дней Виктор записал в своем дневнике: «Все время думаю об одной девушке. Ее зовут Галина Горина. Псевдоним — Гортензи. Она актриса. Казалось бы, она актриса, а я — режиссер. Что еще нужно для сближения? Вроде бы ничего, но, как говаривал старик Станиславский, предлагаемые обстоятельства оставляют желать лучшего… Во-первых, ее репутация. Над ней все смеются. Хотя, как мне кажется, — просто завидуют. Чему? Женщины — красоте, мужчины — тому, что не могут попользоваться этой красотой. Это как раз второй пункт — ее неприступность. Галина слывет верной возлюбленной одного режиссера. Причем, как утверждают, она настолько ему верна, что даже не желает больше ни у кого сниматься. В это я не верю, конечно…