На самом деле Устинья всё ещё надеялась, что её дочь не может причинить вред другим. Мало ли что говорят люди? Мало ли что из вредности несёт Лютича? Но когда женщина сама увидела осунувшееся лицо глупой соседки, её огромные полные страха глаза на посеревшем, худом лице, ужас сдавил ей горло. — Попроси дочку! Пусть отпустит, — со слезами в голосе умоляла мать девушки, сжимая руку Устиньи. Домой она шла, не различая под ногами тропинки — слёзы мутили зрение, а в голове хороводом ходили мысли. «Что с ней делать? Неужели никто не сможет ей помочь?» — Лютича, доченька, как же так⁈ — стоя на пороге, в голос заплакала Устинья. — Не хочу верить, что это твоих рук дело! Ведьма лишь пожала плечами. — Надо учить дураков. Пусть платит за свой поганый язык. — Смертью⁈ — ахнула Устинья. — Как умею, — отмахнулась дочь. — Милая моя, скажи, откуда эта чернота в тебе? — Откуда — не знаю. Скажу только, где — в сердце. И Лютича приложила тонкую белую руку к груди. Тогда Устинья закричала: — Прекрати досаждать людям! Я терпела, потому что надеялась, что ты не убийца, что всё, что о тебе мелят — ложь! Но теперь!.. Если не перестанешь, я тебя собственными руками… Ведьма задумалась. Такие слова от матери — не пустое. Это страшное обещание, которое могло сломить даже ту черноту, что жила внутри девушки. — Ладно. Пусть они меня не трогают, и я их не трону. Соседка поправилась. А Лютича после этого случая переселилась из родительского дома в маленькую избушку, что стояла в стороне. Действительно, в деревне ведьма больше не чудила. А где она бывала ещё и чем усмиряла жажду мучить и разрушать — этого никто не знал. Прошло немного времени, и Устинья поняла, что снова ждёт ребёнка. Однажды вечером она села напротив своего мужа и сжала его руки. — А вдруг он будет такой же, как наша старшая… За что нам это? Её суженый только пожал плечами. — И ты, и я неплохие люди. Ничего нельзя поделать. Нам остаётся ждать этого ребёнка и растить его в любви. — Как и… — Как и её. Нам выпало попробовать ещё раз. Он умер, когда Тове исполнилось четыре года. Она почти ничего не помнила об отце. А Устинья наблюдала за своей младшенькой. Для неё было радостью понять, что малышка не имеет таких сил, как старшая дочь. Она была совершенно обычной девочкой, только иногда играла в волшебницу. Но кто из маленьких детей не воображает себя тем, кем не является на самом деле? Старшая дочь жила обособлено. Она почти не разговаривала с матерью, с соседями — и подавно. Никто в деревне не страдал из-за неё. И постепенно люди привыкли к одинокой мрачной девушке, живущей на отшибе. Они обходили её жилище стороной и сдержано здоровались, если где-нибудь встречали. Маленькая Това знала, что у неё есть старшая сестра. Но Лютича была равнодушна к малышке. Когда Това подросла, она стала всё больше интересоваться тем, кто её родственница и чем занимается. Может, зря Устинья отмахивалась и не желала отвечать на расспросы Товы? Может, нужно было усадить её на колени и рассказать честно, как есть? Но случилось так, что жизнь Лютичи стала загадкой для маленькой девочки. Она обожала свою сестру и со временем полюбила её всем сердцем. Ведьма казалась такой таинственной, мудрой, её боялись, и никто не говорил о ней плохо. Когда Устинья узнала, что Това бегает к Лютиче и даже пытается выучить её «стихи», страшно разозлилась. Девочка сражалась за право навещать сестру, её тянуло туда, в маленький домик с низкой крышей. Но Устинья сторожила младшую дочку и вскоре попросила старшую не принимать у себя Тову. — А, шут с ней! — ответила ведьма. — Если бы я могла научить её своему ремеслу, тогда б пусть приходила. Но с неё не выйдет толку. Эти слова успокоили Устинью. Её старшая дочка была сильной чёрной ведьмой и уж точно могла разобрать, у кого есть способности и силы к ведьмовству, а у кого нет. Това помнила сестру очень красивой, хоть она никогда не улыбалась. Её кожа потемнела от того, что она редко выходила из дома днём, плечи согнулись, а руки мелко дрожали. — Не смотри, что я постарела, — говорила она Тове, хоть та и не помнила её молодой девушкой, — я буду жить долго, очень долго. Ночь, когда низенький домик сгорел прямо с его обитательницей, не осталась в памяти Товы. Сестры не стало. Прошло немного времени, и девочка перестала тосковать по ней — лишь жалела, что мало выучила заговоров и обрядов, а те, которые успела выучить, почти не действовали. Девочка росла и постепенно превратилась в девушку. Но она не радовалась своему взрослению. Ей казалось обидным быть обыкновенной. Она всматривалась в своё лицо и видела лишь светло-серые глаза, курносый нос, на нём — бледные веснушки. Това не казалась себе красивой. Она с горечью вспоминала чёткие линии лица Лютичи, её огромные синие глаза. Её боялись и, как казалось сестре, восхищались ею. А Това такая блеклая, такая глупая и неприметная, что никому нет до неё дела. Ночами она старалась вспомнить заговоры, слышанные от сестры, но слова путались в голове и ничего не выходило. Лечить людей, как это делала мать, Тове не хотелось. Да и руки не лежали к этому. Вскоре она стала забывать даже те слова колдовства, которые раньше помнила. Това досадовала на себя (отчего она такая глупая?), на родителей (отчего Лютича родилась одарённой, а она нет?), на весь свет (где же в нём справедливость?). Но она свыклась. Когда у Товы родился Сеймур, она возликовала. Он стал её гордостью, её самым большим успехом. С момента его появления, девушка полюбила его больше себя самой. Она сразу поняла, что он дан ей для радости. Сеймур станет лучше всех, кого она знала раньше. И её надежды сбывались. Мальчик рос умным, красивым и сильным. Он не был колдуном, но так даже лучше. Неласковая Устинья тоже обожала мальчика — не важно, что характер у него оказался тот ещё. Упрямец, каких поискать, своенравный, жёсткий. Это не мешало ему быть любимцем среди сверстников. Отец Сеймура погиб, когда тому было двенадцать лет. Мужчина и не жил с Товой. Он часто приходил, разговаривал с сыном, показал ему оружие и водил на охоту. Он успел обучить его всему, чему знал, и иногда лишь наблюдал со стороны, восхищённый и гордый, на то, как Сеймур прицеливается и отпускает стрелу именно туда, куда задумал. Мальчик печалился, когда узнал, что отец не пережил встречи с секачом. Но заставил себя взять в руки: «Значит, суждено. Я буду поминать его хорошим словом». Това беспокоилась: Сеймур слишком часто бывал у Хмары. Он заходил к ней после охоты, иногда ел там. И это особенно обижало Тову. Она с сожалением смотрела на нетронутый стол, когда сын возвращался домой позже положенного, благодарил за ужин и сразу, не евши, шёл спать. Ей было страшно, что однажды Сеймур приведёт Хмару за руку и скажет: «Она будет жить со мной. Она — моя жена». И чумная девка примется хозяйничать в доме Товы, перелапает всю утварь, перевернёт вверх дном запасы, ещё чего доброго притянет с собой какого-нибудь блохастого кота. Она станет колдовать, наведёт порчу на всю деревню и их дом сожгут. Това вроде как не боялась ведьмовства и даже сама считала себя немножко сведущей, спасибо сестре. Но как же неприятно и даже страшно было находиться рядом с Хмарой, встречаться взглядом с ней. Чего стоит то, как она обошлась с Товой, когда та привела к ней парнишку, у которого болело плечо. Вот ведь гадкая безродная шельма! Това много думала про Хмару, злилась на неё и, что самое неприятное, никто её не поддерживал в этом. Устинье будто бы нравилась Хмара, про Сеймура и говорить не приходилось — он даже не слушал ничего о ней, сразу отворачивался и уходил со двора. Соседи тоже отчего-то не видели страху в том, что Хмара поселилась в деревне. Хмара проснулась от того, что стало тяжело дышать. Она тут же потрогала себя за шею, ощупала грудь — никакой мохнатый озлобленный домовик не навалился на неё, чтоб придушить, сонную. Хмара села, попыталась вдохнуть глубже. В висках начала крутить боль, во рту резко пересохло и стало горько. Девушка поднялась и, нашарив в темноте кружку, стала пить маленькими глотками. Перед глазами мелькали тёмные мушки и иногда вспыхивали оранжевые пятна. Дышать стало легче. «Ах ты ж!» — разозлилась Хмара. Она чётко ощущала, что кто-то не очень добрый пытался навести на неё болезнь. Её тело реагировало на слабые попытки причинить ей вред. Хмара зажгла лучину, встала перед окошком и, вглядываясь в глухую темноту за окном, потёрла ладонь о ладонь. Как только кожа потеплела, Хмара стала хлопать и сбрасывать пальцами с висков невидимую паутину. Проделав эти движения много раз, она провела по лицу и груди руками, затем потушила огонь и спокойно легла спать. Сон её был глубоким, лишённым всяких тревог и тягот. Дверь за спиной Товы резко открылась. Сени осветились слабым светом от свечи, которую держала в руках Устинья. Она стояла на пороге и глядела на дочь, склонившуюся в уголке сеней над разложенными на полу непонятными предметами. В темноте было сложно понять, что там, но Устинья и так знала: перья, зола, семена тмина и то другое, что годится для порчи. — Ну что, наигралась? — сонным голосом спросила Устинья. Това фыркнула и, быстро собрав свои вещи в тряпицу, поднялась. — Я хочу, чтобы лешачиха ушла. Как ты не видишь, Сеймуру она нравится, слишком нравится. — Вот и хорошо, — ответила Устинья. Она шагнула обратно в дом и, придерживая дверь приоткрытой, кивнула Тове: иди, мол, за мной. Затем задула свечу. В комнате, в темноте, женщины стали говорить тише, чтоб не разбудить Сеймура. — Не думаю, что они будут вместе, а жаль, — сказала Устинья. — Ему вряд ли ещё когда-нибудь встретиться такая девушка. — Какая такая? — ахнула Това. — Умелая, честная и красивая. Твоя злость не даёт увидеть то хорошее, что принесла нам Хмара. — И что же она хорошего принесла? — Например, спокойствие Сеймуру. Ему с ней спокойно. Она сильная и может его защитить. — От чего его может защитить эта девка? Устинья тяжело вздохнула. — Тебе ни к чему знать. Но нам всем скоро понадобиться защита. Часть 2 Страх пришёл в деревню. Сначала малые дети стали просыпаться среди ночи. Они не плакали, просто утыкались носами в мамины подмышки и снова засыпали. Ничего особенного, просто почему-то тревожно, и нужно открыть глаза, чтобы убедиться, что в доме всё как обычно. Потом ночи перестали быть уютными для взрослых. Сон стал рваным, глаза закрываются — и приходят какие-то туманные сны, а в них — странные существа. На сердце легла печаль, и все ощутили тягость. Вскоре не только ночью, но и днём люди перестали чувствовать покой. Каждый жил сам по себе, никто не жаловался. Ведь это всё чепуха, плохое настроение, зиме — середина, отсюда и усталость. Хмаре тоже казалось, что вот-вот — и произойдёт нечто плохое. Её соседка-кикимора совсем загрустила. Она подолгу вздыхала по ночам и однажды даже попросила не разжигать вечером огня. — Нам, нечисти, кажется, что в темноте нас никто не найдёт. — Кто вас станет искать, расскажи? — Ай, — махнула ручкой кикимора, — спроси у людей. Это не наше дело. И кстати, я зря беспокоюсь — он не будет нас трогать. Ему нас не надо. Только в темноте всё ж спокойнее. И добавила: — Мне кажется, ты тоже могла бы укрыться и переждать. Ты немножко из наших, а, значит, не совсем человек. — Она поразмыслила и добавила. — Не всегда человек. Признаться, Хмару тянуло уйти. В глубине души она согласилась с кикиморой. Ей, обладающей таким-то острым чутьём, ни к чему было делать вид, что ничего не происходит. У всех деревенских, и у людей, и у духов, было тяжело на сердце, их глодала непонятная тошная грусть, и страх, поганый, как запах застоявшейся воды, отнимал последние силы.