6 Пора уходить. Холли встает и собирается выйти из комнаты, как слышит настойчивый голос матери (“Верни туда, откуда взяла — сколько раз я тебе повторяла?”), поэтому возвращается, чтобы разгладить клетчатое покрывало. Для кого? Для женщины, которая на том свете? И смех, и грех, так что Холли смеется. “Я все еще слышу ее. Это будет продолжаться вечно?” Ответ: да. По сей день она не слизывает крем с венчиков (так можно заразиться столбняком), моет руки после контакта с бумажными деньгами (ничто так не заразно, как долларовая купюра), не ест апельсины на ночь и никогда не садится на общественный унитаз без крайней необходимости, и то всегда с дрожью ужаса. Никогда не разговаривай с незнакомыми мужчинами, еще один совет. Совет, которому Холли следовала до встречи с Биллом Ходжесом и Джеромом Робинсоном, когда всё изменилось. Она направляется к лестнице, потом вспоминает совет, который дала Джерому насчет Веры Стайнман, и идет по коридору в комнату матери. Там ей ничего не нужно — ни фотографий в рамках на стене, ни хлама парфюмерии на комоде, ни одежды или обуви в шкафу, — но есть вещи, от которых ей следует избавиться. Они лежат в верхнем ящике тумбочки у кровати Шарлотты. По пути она отвлекается на фотографии в рамках, висящие на стене и образующие своеобразную галерею. Нет ни одной фотографии покойного (и не особо оплакиваемого) мужа Шарлотты и всего одна фотография дяди Генри. Всё остальное — фотографии матери и дочери. Две из них в особенности привлекли внимание Холли. На одной ей примерно четыре года, она в джемпере. На другой ей девять или десять лет, на ней надета юбка, которая тогда была в моде: запахивающаяся, с кричащей золотой булавкой для закрепления. В своей спальне она не могла вспомнить, почему ненавидела покрывало, но теперь, глядя на эти фотографии, поняла. И джемпер, и юбка — в клетку, у нее были блузки в клетку и, может, даже свитер. Шарлотта так обожала клетчатый узор, что, одевая Холли, восклицала: “Моя шотландская леди!” На обеих фотографиях — почти на всех — Шарлотта обхватывает Холли за плечи. Такой жест, своеобразное боковое объятие, может означать защиту или любовь, но, глядя на фотографии, где возраст дочери Шарлотты варьируется от двух до шестнадцати лет и где этот жест постоянно повторяется, Холли думает, что он выражает нечто другое: право собственности. Она подходит к тумбочке и открывает верхний ящик. В основном она хочется избавиться от транквилизаторов и любых рецептурных обезболивающих, но она возьмет всё остальное, даже мультивитамины для женщин. Смывать их в унитаз нельзя, но по пути к автомагистрали есть аптека “Уолгринс”, и она уверена, что они с радостью избавятся от них. Она носит брюки-карго с объемными карманами, что крайне удачно; ей не придется спускаться вниз, чтобы взять из ящика буфета мешочек объемом с галлон. Она начинает распихивать бутылки по карманам, не глядя на этикетки, а затем застывает. Под аптечкой матери лежит стопка блокнотов, которые она хорошо помнит. На обложке верхнего блокнота изображен единорог. Холли вынимает их и наугад перелистывает один. Это ее стихи. Ужасные, хромающие вещи, но каждый написан от души. “Лежу в беседке с листвой, смотрю, как плывут облака, Думаю о своей далекой любви, не увижу еще очень долго, Закрываю глаза и вздыхаю”. Несмотря на то, что она в доме совершенно одна, Холли чувствует, как ее щеки начинают пылать. Эти стихи были написаны много лет назад, творения бездарного подростка, но ее мать не только хранила их, но и держала под рукой, возможно, читая плохие стихи дочери перед тем, как погасить свет. И зачем ей это было нужно? - Потому что она любила меня, - говорит Холли, и слезы начинают литься, как по заказу. - Потому что она скучала. Если бы только это. Если бы не плач и причитания о подлом Дэниеле Хейли. Она сидела за кухонным столом в этом доме на Лили-Корт, пока Шарлотта и Генри втолковывали ей, как их обманули. Было много показных эмоций. Канцелярские принадлежности и электронные таблицы. Шарлотта наверняка сказала Генри, что говорить и как себя вести, чтобы убедить Холли в своей лжи, и Генри справился с задачей. Он всегда плясал под дудку Шарлотты. Холли думает, что если бы Билл присутствовал на том семейном совещании, он бы почти сразу раскусил обман (не обман, а мошенничество, думает она, давайте называть вещи своими именами). Но Билла там не было. Холли сама должна была разобраться, но тогда она была новичком в игре, и, несмотря на головокружительную сумму, о которой они говорили — семизначную сумму, — ей на самом деле было все равно. Она была поглощена своей новой страстью к расследованиям. Одурманена, можно сказать. Не говоря уже о том, что была ослеплена горем. “Если бы я расследовала свою собственную семью, а не охотилась за потерявшимися собаками и гонялась за беглыми преступниками, всё могло бы быть иначе”. И так далее. И что же теперь делать с блокнотами, этими постыдными реликвиями ее юности? Может, оставить их, может, сжечь. Она примет решение после того, как дело Бонни Рэй Даль либо завершится, либо просто сойдет на нет, как это бывает с некоторыми делами. А пока… Холли кладет блокноты обратно туда, откуда она их взяла, и захлопывает ящик. Выходя из комнаты, она снова смотрит на фотографии на стене. Она и ее мать на каждой, никаких признаков часто отсутствующего отца, большинство с рукой матери на ее плечах. Что это - любовь, защита или захват офицером, производящим арест? Может быть, все три варианта. 7 Холли спускается по лестнице с карманами, набитыми бутылочками с таблетками, и на середине пути вниз у нее рождается идея. Она спешит обратно в свою комнату и срывает с кровати клетчатое покрывало. Затем сворачивает его в клубок и несёт вниз. В гостиной стоит декоративный камин с поленом, которое никогда не горит, потому что это на самом деле вовсе не полено. Предполагалось, что камин будет работать на газе, но он уже много лет не работает. Холли расстилает покрывало на камине, затем идет на кухню за полиэтиленовым пакетом размером с мусорное ведро из-под раковины. Она вытряхивает его, идя в вестибюль. Складывает все керамические фигурки в пакет и несет их в гостиную. Деньги всё еще на месте. Холли должна отдать матери должное. Даже ее доверительный фонд - та часть, которую Холли вложила в так называемую инвестиционную возможность, - все еще там. Холли уверена, что её мать покупала драгоценности из своей доли наследства, но это не меняет факта: её мать выдумала всю эту историю лишь для того, чтобы агентство “Найдем и сохраним” потерпело неудачу. Чтобы умерло в колыбельном возрасте. Тогда Шарлотта могла бы сказать: “О, Холли. Приходи и живи со мной. Останься на некоторое время. Останься навсегда”. И оставила ли она письмо? Объяснение? Обоснование своих поступков? Нет. Если бы она оставила такое письмо Эмерсону, он передал бы его ей. Все это причиняет боль, но, возможно, ранит больше всего то, что её мать не чувствовала необходимости объяснять или оправдываться. Потому что у неё не было сомнений в правильности сделанного. Так же, как она не сомневалась в своей правоте, отказываясь от вакцинации. Холли начинает швырять фигурки в камин. Некоторые не разбиваются, но большинство - да. Все те, что попали в полено (которое не полено), разбились. Холли не получает от этого ожидаемого удовольствия. Гораздо приятнее было курить на кухне, где курение всегда было запрещено. В конце концов, она высыпает оставшиеся фигурки из мусорного пакета на покрывало, подбирает несколько осколков, вылетевших из камина, и заворачивает покрывало. Она слышит, как внутри звенят осколки, и это доставляет ей определенное мрачное удовольствие. Она относит покрывало к мусорному контейнеру сбоку от дома и запихивает его в один из баков. - Вот, - говорит она, стряхивая пыль с рук. - Вот так. Она возвращается в дом, но не собирается обходить все комнаты. Она увидела то, что должна была увидеть, и сделала то, что должна была сделать. Она и её мать не в расчете, и никогда не будут в расчете, но избавление от фигурок и покрывала было, по крайней мере, шагом к тому, чтобы освободиться от того удушающего захвата. От дома 42 на Лили-Корт ей нужны лишь бумаги на кухонном столе. Она берет их, затем вдыхает воздух. Сигаретный дым тонкий, но есть. Хорошо. Хватит воспоминаний; у нее есть важное дело - найти пропавшую девушку. - Новоиспеченная миллионерша прыгает в свой автомобиль и едет в Упсала-Виллидж, - говорит Холли. И смеется. 8 февраля 2021 года 1 Эмили рассматривает красное пальто, шапку и шарф Барбары и говорит: - Какая вы красивая! Нарядная, как подарок под елкой! Барбара думает: “Как забавно. Женщине по-прежнему дозволяется говорить такие вещи, но не мужчине”. Ее мужу, например. Он ее внимательно рассмотрел, но за это мужчину не обвинишь в ЯТоже. Тогда пришлось бы обвинить почти всех. К тому же он стар. И безобиден. - Спасибо, что нашли время для меня, профессор. Мне нужна всего минута. Я надеюсь на вашу помощь. - Ну, давайте посмотрим, могу ли я вам чем-то помочь. Если это не касается программы писательского мастерства. Пройдемте на кухню, мисс Робинсон. Я только что заварила чай. Хотите чашку чая? Это мой особый купаж. Барбара - фанатка кофе, пьет его ведрами, когда работает над своим, как ее брат Джером называет, “совершенно секретным проектом”, но она хочет оставаться в хороших отношениях с этой пожилой (но очень зоркой) женщиной, поэтому говорит “да”. Они проходят через уютную гостиную и попадают на столь же уютную и хорошо оборудованную кухню. Плита - от “Вульф”. Барбара хотела бы такую дома, где она пробудет еще немного, прежде чем отправится в университет. Ее приняли в Принстон. На передней конфорке пыхтит чайник. Пока Барбара распутывает шарф и расстегивает пальто (слишком теплое для такого дня, но придающее ей идеальный вид), Эми насыпает чай из керамической банки в пару заварочных шариков. Барбара, которая никогда не пила ничего, кроме чайных пакетиков, завороженно наблюдает за происходящим. Эмили наливает и говорит: - Дадим ему настояться немного. Всего минуту или около того. Он крепкий. - Она прислоняется узким задом к столешнице и скрещивает руки под едва заметным бюстом. - Так чем я могу вам помочь? - Ну… дело касается Оливии Кингсбери. Я знаю, что она иногда наставляет молодых поэтов… по крайней мере, раньше… - Возможно, и сейчас, - говорит Эмили, - но я сомневаюсь. Теперь она очень стара. Вы можете подумать, что я старая - не смущайтесь, в моем возрасте нет необходимости лакировать правду, - но по сравнению с Ливви я - молодежь. Ей уже за девяносто, насколько мне известно. Такая худая, что ее сдует даже слабое дуновение ветерка. Эм убирает заварные шарики и ставит кружку перед Барбарой. - Попробуйте. Но сначала снимите пальто, ради всего святого. И садитесь. Барбара кладет папку на стол, снимает пальто и перекидывает его через спинку стула. Пьет чай маленькими глотками. У него неприятный вкус, с каким-то красноватым оттенком, который напоминает ей кровь. - Как вам? - спрашивает Эми с ясными глазами. Она садится на стул напротив Барбары. - Очень вкусно. - Да, это так, - соглашается Эмили. Она не попивает, а пьет большими глотками, хотя их кружки еще дымятся. Барбара думает, что у женщины, должно быть, кожаное горло. “Видимо, вот что происходит, когда стареешь”, - думает она. - “Притупляются ощущения и теряешь чувство вкуса”. - Вы, насколько я понимаю, служительница Каллиопы и Эрато, - продолжает Эмили. - Ну, не столько Эрато, - отвечает Барбара и решается еще глотнуть. - Я, как правило, не пишу любовную поэзию. Эмили издает восторженный смех. - Девушка с классическим образованием! Как необычно и восхитительно редко! - Не совсем, - отвечает Барбара, надеясь, что ей не придется выпить всю эту кружку, которая выглядит, как бездонная бочка. - Я просто люблю читать. Дело в том, что я обожаю творчество Оливии Кингсбери. Именно это побудило меня писать стихи. “Совершенно уверен”, “Встык”, “Сердечная улица”… Я прочла их все до дыр. - Это не просто метафора; ее экземпляр “Сердечной улицы” действительно развалился, отделившись от дешевого переплета издательства “Белл колледж” и разлетевшись по полу. Ей пришлось купить новый экземпляр. - Она очень талантлива. В молодости она выиграла кучу премий и недавно входила в число претендентов на Национальную литературную премию. Кажется, это было в 2017 году, - Эмили прекрасно помнит, что это было в 2017 году, и она была рада, что победил Фрэнк Бидар. Ей никогда не нравилась поэзия Оливии. - Она живет недалеко от нас и… ага! Картина проясняется. Входит ее муж, второй профессор Харрис. - Я собираюсь заправить нашу свежевымытую колесницу. Тебе что-нибудь нужно, моя любовь? - Кусочек тебя, - говорит она. Он смеется, посылает ей воздушный поцелуй и уходит. Барбаре не нравится чай, который ей подали (на самом деле она его возненавидела), но ей приятно видеть пожилых людей, которые до сих любят друг друга и выражают свою любовь такими глупыми шутками. Она поворачивается обратно к Эмили. - У меня не хватает смелости просто подойти к ее дому и постучать в дверь. Мне едва хватило мужества прийти сюда - я почти развернулась. - Я рада, что вы этого не сделали. Вы украшаете это место. Пейте чай, мисс Робинсон. Или я могу называть вас Барбара?