– Дэйв здесь? – Он в кабинете. – Я подождал. – Хотите, чтобы я его позвал? – Да, пожалуйста. – Парень неуверенно на меня посмотрел. – Не переживай, я ничего не украду. Он повернул за угол и прошел в сторону склада. Я посмотрел на стойку с оружием вдоль правой стены, вспомнил мнение, согласно которому наша страна стала такой, какая она есть, благодаря оружию, и задался вопросом, хорошо это или плохо. Мы были воинственным народом. Впрочем, я не судил нас строго; в этом не было необходимости, история сделала это за меня. Десять крупных войн и бесчисленные стычки за последние двести лет говорили ярче любых слов. Но это политическая история, а не личная. Я вырос на ранчо, но из-за отца не перенял романтику оружия. Он считал оружие инструментом, а не каким-то полубожеством. Люди, которые давали своему оружию имена, вызывали у нас подозрения. Я шел по проходу и смотрел на полированные ореховые рукоятки и блестящие синеватые стволы. Там висели и красивые охотничьи ружья с ручной гравировкой, и уродливые винтовки AR-15, похожие на игрушки. Между спусковыми скобами вились маленькие цепочки, которые заканчивались в каждом ряду небольшими бронзовыми замками. Как будто оружие в кандалах. Некоторое могло быть хорошим, некоторое – плохим, но понять можно только после того, как возьмешь в руки. К тому времени, как я вернулся в начало прохода, Дэйв уже ждал меня. У него было умное лицо, обрамленное очками в металлической оправе, которые подчеркивали его бледные глаза. Он был похож на сову-баскетболиста в расстегнутой рубашке. Дэйв родился в Миссури и умел говорить непринужденно-деловито, что всегда мне нравилось. А еще он умел держать рот на замке. – Тебе нужна винтовка? – Нет, мне хватает. – Я бросил взгляд на парня, облокотившегося на прилавок. – Мэтт, помоги разгрузить поставку, хорошо? – Тот ушел. – Что-то серьезное? – Может быть. – И я обрисовал ситуацию без имен, мотивов и точных данных. – Шарпс? – Или что-то подобное?.. Дэйв сжал подбородок рукой и посмотрел на свою стену с ружьями и винтовками. – У нас есть несколько копий. – Итальянских? – Да. – Pedersoli? – Мне захотелось выпендриться. Дэйв отпустил подбородок и поправил очки на носу. – Вообще-то, так и есть. Мы пошли по проходу, и Дэйв открыл замок на конце цепи. Я ждал, что винтовки так и посыплются. – Это старые Pedersoli, как раз после того, как купили «Гарретт». – Я глубокомысленно закивал. – Вряд ли они стали выпускать что-то новое. Я еще немного покивал. Забавно быть экспертом по итальянским винтовкам, в чем-то конкретном. Дэйв протянул мне винтовку. Она походила на оружие Омара размером и весом, но на этом сходство заканчивалось. Металл ствола был искусственного мутно-синего старинного цвета, а ручка казалась твердой и пластиковой. Несправедливо было сравнивать это с музейным экспонатом, из которого я стрелял утром, но иначе никак. Я поставил курок на предохранительный взвод и открыл затвор, как будто внутри были гильзы и надо было аккуратнее обращаться с ударником. Удивительно, чему можно научиться, если общаться с Омаром. Винтовка была хорошей, но совсем не такой, какую я видел утром. – Какая у нее точность стрельбы? – Довольно хорошая. Я приложил узкий приклад к моему синяку на плече. Он идеально вписывался. Я поднял ствол в сторону окна и представил себе буйвола, который сидит за столиком на улице и попивает кьянти. – Четыреста шестьдесят метров? – Боже, нет. – Не дойдет? – опустил я винтовку. – Дойдет, но точность явно пострадает. Особенно у копий. – Их много купили? – Я отдал ему оружие. – Не то чтобы. – Можешь сказать, кто их купил? Дэйв медленно выдохнул, вытягивая губы. – Я могу кого-то вспомнить, но лучше дойти до компьютера и распечатать список. – Отлично. – Он снова закрыл замок, и я пошел за ним к компьютеру у прилавка. – А настоящие ты продавал? – Нет. – Сколько стоит хорошая 45–70? – Примерно столько же, сколько отпуск в Тоскане, – снова выдохнул Дэйв. – А как насчет патронов… их ты много продал? – Кто знает? – Можешь найти? – Это займет больше времени. Я многого просил и знал это. – Мне это очень поможет. – Ничего, если я отдам все завтра? – Дэйв потянулся и включил принтер. – Да, все хорошо. Какое-то время он наблюдал за тем, как принтер прожевывает бумагу, потом вытащил лист и отдал мне, не опуская на него взгляд. – Ты не хочешь посмотреть? – спросил его я. – Это не мое дело. Я сложил лист вдвое и протянул руку. – Спасибо, Дэйв. Руби сказала, что надвигается холодный фронт, и к утру должно было выпасть более десяти сантиметров белого вещества. Я бросил куртку на пассажирское сиденье. Если хорошая погода скоро закончится, надо наслаждаться ею, пока есть возможность. Я завел Пулю, опустил окно и положил руку на дверь. Приятно расставить локти пошире. Компьютер винить нельзя – наверное, он выдал три имени в алфавитном порядке. И первым был Брайан Конналли-Терк. 6 В 1939 году мама попросила Люциана Конналли подмести крыльцо пыльного дома на ранчо. Он отказался, и когда у него спросили, что он собирается делать, тот ответил: «Уеду в Китай». Так он и сделал. Люциан не любил семью. Окончив армейскую летную школу в Калифорнии, он сразу же присоединился к Американской группе добровольцев, состоящей из ста военных не призывных пилотов США, которые служили наемниками и оснащали китайские националистические военно-воздушные силы. Политическое рвение Люциана подкреплялось обещанными китайцами зарплатой в 750$ в месяц и премией в 500$ сверху за каждый сбитый японский самолет. Люциан понял, что в этом деле у него талант, и к 6 августа 1941 года, когда он покинул Китай, у него накопилось целое состояние. Чуть больше года спустя он вернулся к Тихому океану на авианосце «Хорнет», разбомбил Токио на огромном B-25, упал в Желтое море, был схвачен японцами и приговорен к пожизненному заключению. Люциан не любил японцев. На стене частной комнаты № 32 в доме престарелых Дюрана висел пожелтевший от солнца, разлагающийся круг в причудливой золотой рамке. Под зернистой фотографией пяти мужчин в летной форме и затейливым шрифтом был перевод: «Жестокие, бесчеловечные, зверские американские пилоты во время решительного вторжения на священную территорию Империи 18 апреля 1942 года сбросили зажигательные средства и бомбы на гражданские больницы, школы и частные дома и обстреляли школьников. Они были схвачены, преданы суду и строго наказаны в соответствии с военным законодательством». Двоих из пяти вывели на улицу сразу после мнимого судебного разбирательства и казнили на месте; оставшихся троих ждали сорок месяцев пыток и голода. Люциан был самым низким, в центре, с дерзким выражением лица и широкой улыбкой. После войны Люциан вернулся в Вайоминг, а потом – в округ Абсарока. Его быстро назначили шерифом, потому что круче не было никого в четырех ближайших штатах. И он доказал это, когда в середине пятидесятых баски-контрабандисты чуть ли не взорвали его правую ногу. Люциан не любил басков. Он обвязал вокруг взорванной ноги ремень от M1903, которую держал на заднем сиденье своего «Нэша», и сам доехал 50 километров до Дюран из Джик-Крик-Хилл. Ноги́ он лишился. Люциан не любил хирургов.