Говорят, той ночью ему спасла жизнь минусовая температура, но я знал правду. Почти четверть века он посвятил войне, и в Вайоминге его все боялись. Проще говоря, Люциан был самым высокопоставленным сотрудником правоохранительных органов в отставке во всей стране. – Как твой заместитель, все с такими же большими сиськами? А еще он был ужасным извращенцем. Я поднял голову, не убирая руки со слона. – Люциан… – Я просто спросил. Это была его любимая тактика – удивить и сбить с мысли. Возможно, именно поэтому я не выигрывал у него в шахматы с весны 1988-го. Я сдвинул слона на доске, пока он смотрел на меня из-под густых бровей. – В чем дело? Я откинулся на спинку кресла с подлокотниками из конской кожи и огляделся, пока проигрывал. Люциану разрешили привезти свою мебель в «дом для стариков», как он его называл, и меня смущал резкий контраст западного антиквариата и стерильной обстановки. Я приходил сюда играть в шахматы с Люцианом с тех пор, как он поселился здесь восемь лет назад. Я никогда не пропускал этих вторников, надеясь, что Люциан станет не таким внимательным, но за эти восемь лет он совсем не изменился. Я же, напротив, старел на глазах. – Ни в чем. Почему ты спрашиваешь? – Ты ни черта не сказал с той самой минуты, как пришел. – Он сделал ход. – Я пытаюсь сосредоточиться, – перевел я взгляд на доску. – Да какая разница, я все равно разобью тебя в пух и прах. – Он сунул палец в ухо, осмотрел ушную серу на мизинце и вытер его об обрезанные выцветшие джинсы на конце его культи. – Поверить не могу, что ты не принес пива. Я тоже не мог в это поверить. Я почти десять лет таскаю пиво и черничное бренди «Брайер» Люциану по вторникам. – Мне надо с тобой кое о чем поговорить. – Это и так понятно, я все ждал, пока ты начнешь. – Он снова сделал ход. – Важное дело? – По работе. – А, вот срань. – Он наблюдал, как я двигаю коня в самое пекло, и покачал головой. – Ладно, давай поговорим и забудем об этом, чтобы хотя бы поиграть как следует. – Это касается твоего племянника. – Что он теперь натворил? – поднял голову Люциан. – Избил Жюля Белдена. – Сильно? – Его руки замерли. – Довольно. Он откинулся на спинку кресла, перенося вес, и уставился на свое отражение в темном стекле раздвижной двери позади меня. Он был красивым стариканом, похожим на кинозвезду, как и судья, но несколько суровее. Паутинка морщин тянулась от уголков его глаз к неизменной линии роста ухоженных платиново-белых волос. Судья был более эстетичным; на Люциане все было угловатым, даже его «площадка», которая наверняка не менялась со времен Рузвельта. Я никогда не видел карих глаз темнее, чем у него, чернота зрачков, казалось, сливалась с этой темнотой. Я уверен, что его глаза отражали всю темноту снаружи и внутри. У Люциана не было детей, и ответственность за продолжение рода лежала исключительно на Терке. Ему не понравился такой поворот событий, и сжатая челюсть ясно давала это понять. – Хочешь выпить? – Если ты забыл после того, как сам же столько раз напомнил, я ничего не принес. Люциан поскреб легкую щетину на подбородке ногтями, срезанными до корней. – Слава небесам, я на тебя сильно не рассчитываю. – Он показал на угловой шкафчик. – На нижней полке за одеялом стоит бурбон. Я встал и достал выпивку – «Паппи Ван Винкл», в доме престарелых Дюрана хранится только лучшее. Я поставил на стол бутылку, заполненную на три четверти. – У тебя есть стаканы? – А что, воспитание не позволяет пить из горла? Я протянул ему бутылку и смотрел, как он сделал глоток, а потом, явно оживившись, вытер горлышко рукавом фланелевой рубашки, которую явно носил не меньше недели. – Спасибо. Вообще, мне не нравился бурбон, но этот был исключением. Я даже не мог передать богатый сливочный вкус во рту, и у меня возникло ощущение, что мне надо жевать. Пожар в горле казался очищающим, как будто его одобрили по политике выжженной земли. – Жюль сейчас в отделе? – Да. – Он выдвинет обвинения? Я сделал еще один глоток и вернул бутылку не вытирая. – А ты не жалеешь мой бурбон, учитывая, что сам ни черта не принес. Я сел, а Люциан продолжил смотреть в стекло. Меня поражала жизненная сила этого человека. Аристотель говорил, что некоторые умы – не сосуды, которые надо заполнять, а огни, которые надо поджигать. Даже не считая бурбон, Люциан горел уже давно, и глаза летающего тигра до сих пор светились жизнью. – Были бы у меня две ноги, я и сам врезал бы этому засранцу. – На этот раз палец указал на меня. – Ты сам с этим разберешься? – Думаю, да. Люциан еще сильнее развалился в кресле. Мы будто обсуждали заказное убийство. Он шмыгнул, немного поработал желваками и сделал еще один глоток. – Что тебе нужно от меня? – Официальное отпущение грехов. Люциан снова отпил и передал бутылку. – Боже, к этому быстро привыкаешь. Сделаем еще по глотку и вернем на место. – Он рыгнул. – Пока не нажрались как свиньи. Местные сволочи сопрут все, что не прибито к полу… Что? – Работа. – Еще? Теперь он смотрел на меня, а я развернулся к стеклу. – Не знаю, сколько ты захочешь услышать… – Вот черт, мне завтра с утра надо делать поделки шпателем. Даже не знаю, захочу ли забивать себе голову делом об убийстве. Я сразу развернулся. – С чего ты взял, что это убийство? – А с чего ты взял, что это не оно? – Я стоял и смотрел на него. – Сядь, у меня уже шея болит. – Я послушался. – Не смотри так удивленно, я же читаю газеты. – Это мог быть несчастный случай, Люциан. Он скрестил руки, задумавшись. – Хрень полная. Насколько я понял, куча людей желали этому парню смерти, видимо, кто-то из них решил сам совершить правосудие. – Я рассказал ему про баллистику. – Господи боже, от этого ублюдка вообще что-то осталось? – Конечности. – Куда стреляли? – В центр. – Спереди или сзади? – Сзади. – А спереди все разнесло, я так понимаю? – Ага. – Свинец? – Да. Точных данных нет, но все сводится к тому, что стреляли из большого калибра. – Шарпс. – Ну, есть и другие… – Шарпс.