– Пони. – Да пофиг. Генри вздохнул и заглянул в бар. – Только если кто-то захочет сыграть в бильярд. – Твоя жизнь стоит игры в бильярд? – пихнул его плечом я. Он на мгновение задумался. – Видимо, так и есть, – Генри положил пенни на выставленный ноготь большого пальца. – Орел – рискнем, решка – идем к остальным в темноту. Я кивнул, и он подбросил монетку в мою сторону – я не поймал, поэтому она свалилась в кучу с панелями. Мы уставились друг на друга. – Я не знал, что надо было ловить. Он вытащил вторую монетку из пачки. – Не переживай, их тут еще сорок девять штук. Уж одну ты точно поймаешь. Генри подкинул следующую монетку, и я выхватил ее в воздухе и положил на тыльную сторону ладони. Вторая ладонь какое-то время продолжала накрывать пенни, пока я накалял напряжение. – Убиваешься в неизвестности? – Не совсем, потом мы будем подкидывать монетку, чтобы решить, кто будет засовывать пенни в блок. – Я раскрыл монетку и поблагодарил Бога, на которого мы уповаем, что там была решка. – Идем, куплю тебе колу. Я неторопливо последовал за Генри, пока тот шел к остальным у бара. Стены были увешаны работами разных художников, которым Фонд давал место жительства. Картины были очень разными, но каждая напоминала мне о человеке, занимавшем соседний стул, а с художниками всегда интересно разговаривать, если ты готов обсуждать их искусство. В углу бара собралась небольшая группа, лишь слегка озаряемая единственным источником тусклого света. Пара бродячих охотников, все еще облаченные в камуфляж и оранжевые жилеты; видимо, олени в этом году носили синее. Я узнал Бака Морриса, одного из местных ковбоев, который отвечал за крупный рогатый скот Фонда. Его было легко заметить из-за шляпы – потертый от непогоды «Резистол», который какой-то нефтяной чиновник предложил купить за 250$. Все говорили, что тогда Бак опоздал на пароход. Молодой человек рядом с Баком был одет в потрепанную джинсовую куртку, а черты лица сразу же выдавали в нем шайенна. Видимо, он из другого округа, потому что я его не знал. Следующим был Роджер Рассел, электрик из Паудера в южной части округа, который приехал сюда, чтобы расширить бизнес. Терк сказал, что Роджер был паршивой овцой в семье и расклеил листовки по всей округе: «Радуйся, Паудер, мы решим все твои проблемы». Я задумался, почему мы с Генри ставили на кон свои жизни, когда в соседней комнате находился эксперт. Напротив него сидела та, что, наверное, и привела сюда Роджера. Вайоминг был у Вонни Хайес в крови; ее дед владел двенадцатью тысячами гектаров земли. Мы с Вонни общались в детстве, но потом ее отец совершил самоубийство, Вонни отправили в интернат, а затем искусство перетянуло ее на восток на несколько лет, где она стала профессиональным скульптором. Уже позднее Вонни вернулась, чтобы заботиться о пожилой матери. Они с Мартой заведовали библиотекой и участвовали в нескольких общественных проектах округа, и одним летом моя дочь помогала Вонни по дому. После смерти Марты Кади пыталась свести нас с Вонни, к чему мы оба отнеслись с юмором и откровенным флиртом. Я мог разглядеть Вонни даже в тусклом свете – резкие черты лица, волчьи глаза и волосы цвета песка, как всегда забранные в пучок. Я облокотился на барную стойку рядом с Вонни и слегка пихнул Роджера, выставляя свой солидный зад. – Господи, Родж, – я оглянулся в темноте, – ты что, не понял, что у нас проблемы с электричеством? Он медленно поставил свою выпивку на стойку и отодвинул ее кончиками пальцев. – Я… на пенсии. Генри встал по ту сторону стойки, протянул мне пиво и наклонился к Роджеру. – А что насчет этой фишки с пенни? Роджер перевел взгляд на него, задумавшись над ответом. А я же повернулся к Вонни. – Боже, какие люди сидят тут в темноте. Она сделала глоток своего шенен блан. Генри всегда хранил для нее в холодильнике бутылку белого вина. Я давно хотел попросить у нее попробовать, но так и не набрался смелости. Ее глаза мягко замерцали, а уголки губ образовали теплую, но грустную улыбку. – Привет, Уолтер. Генри уже давно научился разговаривать с пьяницами, поэтому продолжил: – Есть такие старые большие предохранители; если засунуть туда пенни, то они проведут ток? Роджер рассмеялся. – Да, это возможно, как возможно и то, что так ты расплавишь всю дешевую проводку в этой дыре и сожжешь нас всех заживо. Я почти что прислонил Роджера к стойке, чтобы он не потерял равновесие во время разговора, взял свободный стул у края бара и сел между Роджером и Вонни. – Вонни… – Ее глаза раскрывались немного шире, если ты обращался к ней напрямую, а потом прикрывались, будто она запоминала то, что ей говорили, и обдумывала это. Я уже начал вспоминать, почему она мне нравилась, и продолжил: – Видишь этого языческого красного дьявола за стойкой? – Ее взгляд на мгновение упал на Генри, а затем вернулся ко мне. – Они с Кади плетут какой-то заговор против меня. Ее глаза снова округлились, и она второй раз повернулась к Генри. – Это правда, Медведь? – Меня раздражало, что все местные женщины спокойно обращались к нему по имени. – Этот белый несет какую-то хрень, – кивнул он в мою сторону. Теперь мы словно в сериале. Я был Рэндольфом Скоттом, а он… не знаю, таким громадным индейцем, которого либо избили, либо убили к концу третьей серии. – Это правда, он прошел государственную подготовку для участия в подобных тайных операциях. Я указал на рамки на стене за баром, среди которых была обгоревшая карта Северного и Южного Вьетнама, Лаоса и Камбоджи. На этой карте были медали Генри из спецназа, «Пурпурное сердце», «За выдающуюся службу», «За храбрость» из Вьетнама и еще за несколько кампаний. Еще там висели черно-белые фотографии Генри с командирами пехотных взводов и его товарищем по службе Ло Чи, которого он перевез в Лос-Анджелес. Там даже была фотография со мной – мы были одеты в самые уродливые на свете гавайские рубашки в Сайгоне, во время трехдневной увольнительной в 1968 году. – Видишь все эти медали на стене? На войне его обучили действовать всем на нервы. Обычный солдат вроде меня ни за что не сможет противостоять такой закаленной в боях занозе в заднице. Мало кто знал темную историю группы спецназа, действовавшей за пределами Лаоса, но цифры говорили сами за себя: на каждого погибшего американского солдата приходилось по 100–150 вьетнамских военных. Медведь был деталью в одной из самых эффективных машин для убийства по обе стороны войны. Лицо Генри приподнялось и наклонилось в сторону, когда выставленная рука приняла на себя вес его головы. – Простой солдат? За время войны он всего лишь раз был близок к настоящей драке – когда проводил со мной три дня в Сайгоне. – Потом он заговорил шепотом, но я был почти уверен, что кроме меня этого никто не услышал. – Кроме Тета… Я позволил Генри выбивать из Роджера бесплатную консультацию по починке электричества, а сам снова переключился на Вонни. Она смотрела в стеклянные глаза одной из антилоп за стойкой бара. – Они красивые, – сказала она, не отводя взгляд. – Как думаешь, они чувствуют боль так же, как и мы? – Нет. – Правда? – повернулась она ко мне с явным раздражением. – Правда. На секунду Вонни продолжила смотреть на меня, а потом перевела разочарованный взгляд на бокал с вином. – Значит, ты считаешь, что они не чувствуют боль. – Нет, я сказал, что они не чувствуют боль так, как мы. – А. – Улыбка медленно вернулась на место. – Я уж подумала, что ты стал идиотом. – Нет, сыном кузнеца. Улыбка так и не спа́ла, и Вонни кивнула. – Раньше ты приходил к нам со своим отцом… Ллойдом. – Его имени уже никто не помнит. – Я внимательно следил за ней. – Мне кажется, он нравился моей маме. – Очередной Лонгмайр на поприще обольщения. Иногда я помогал ему подковывать лошадей, когда был совсем маленьким. Мне казалось, что это больно, поэтому я спросил. – И что он ответил? – Папа часто сыпал библейскими изречениями, но тогда он сказал, что скот не чувствует боль так, как люди. Это цена за то, что мы можем думать. Вонни снова глотнула вина. – Приятно осознавать, что из всех животных мы чувствуем боль сильнее всех. Я прикрыл глаза и посмотрел на нее. – Это что, сарказм с Восточного побережья? – Нет, это восточная жалость к себе. – А. – Мне уже приходилось наступать себе на горло. Я умело и с ходу заводил подобные беседы, но они очень быстро меня утомляли. Сначала я их поддерживаю, но потом становится все труднее.