– И каков ваш ответ? – Трудно сказать, – продолжал Брюнет. – С течением времени мы выделили в среде “инфра” две четко разграниченные группы. Одних мы назвали “кротами”, других – “казненными”. Если мы не ошиблись, “кротов” там и десятка не наберется. – Анри Мафоре не в счет, хотя он тоже к ним приглядывался. Иногда заговаривал то с одним, то с другим. Виктор служил ему звукозаписывающим устройством. Среди них были и убитые Готье и Брегель, а также тот человек, который уже несколько лет не появлялся. Как видите, если не считать Гонсалеса, убийца уничтожает именно “кротов”, соглядатаев, всюду сующих свой нос. Значит, они не так уж и безобидны. – Как вы описали бы остальных? Выживших? Адамберг остановился у своего стола и приготовился записывать. – Мы определенно можем выделить четверых из них, – сказал Брюнет. – Одну женщину и троих мужчин. Ей лет шестьдесят, крашеные светлые волосы средней длины, четко очерченное лицо, сверкающие голубые глаза – она явно была красавицей. Блондин говорил с ней несколько раз, хотя “кроты” обычно к себе не подпускают. Он полагает, что она бывшая актриса, а что касается велосипедиста, опиши его сам, ты его лучше знаешь. – Мы окрестили его велосипедистом из-за его накачанных и чуть расставленных ног. Как будто, прошу прощения, ему постоянно трет седло. Отсюда его прозвище. Ему, похоже, лет сорок, у него короткие черные волосы и правильные, но невыразительные черты лица. Либо он напускает на себя отсутствующий вид, чтобы отвадить любителей потрепаться. Как все “кроты” в какой-то степени. – Актриса, велосипедист, – записал Адамберг. – А третий? – Подозреваю, что он дантист, – сказал Брюнет. – Он смотрит собеседнику буквально в рот, словно оценивает зубы. Еще у него от рук пахнет антисептиком. Лет пятьдесят пять, надо думать. Въедливые, но грустные карие глаза, тонкие губы, искусственные зубы. В нем чувствуется какая-то горечь, и еще у него перхоть. – Въедливый дантист с горечью и перхотью, – подытожил Адамберг, не прекращая записывать. – А четвертый? – Без особых примет, – поморщился Брюнет. – Бессодержательный, заурядный тип, я не могу понять, что он такое. – Они всегда держатся вместе? – Нет, – сказал Блондин. – Но они явно знакомы. Там у них возник какой-то странный междусобойчик. Они пересекаются, быстро обмениваются несколькими фразами, отчаливают к другому собсеседнику, и так далее. Мимолетное общение, как бы по делу и вроде невзначай, но, по-моему, они сознательно так себя ведут. Они всегда уходят до завершения вечера. Поэтому нам так и не удалось проследить за ними. Поскольку мы обязаны обеспечить охрану Франсуа. Адамберг добавил в список “кротов” фамилии покойников: Готье, Мафоре, Брегель – и чуть ниже, на полях, приписал Гонсалеса. Потом провел разделительную черту и вторую колонку озаглавил “Казненные”. – Еще кофе? – предложил он. – Или чаю, горячего шоколада? Пива? Посетители оживились, и Адамберг повысил ставки: – Или белого вина, если хотите. У нас есть замечательное белое вино. – Пива, – сказали они хором. – Это этажом выше, я провожу вас. Осторожнее, там кривая ступенька, с ней хлопот не оберешься. Адамберг так освоился в комнате, где стоял автомат с напитками, что зашел туда, забыв предостеречь своих спутников. Мало того что кот в компании Вуазне поедал свои крокеты, так там еще крепко спал Меркаде, растянувшись на синих подушках, положенных на пол специально для него. – Лейтенант страдает гиперсомнией, – объяснил Адамберг. – Ему необходим трехчасовый сон через определенные промежутки времени. Адамберг вынул из холодильника три бутылки пива, для себя в том числе – надо было скрепить достигнутое взаимопонимание, – и открыл их на узкой стойке, вдоль которой стояли четыре табуретки. – У нас тут только пластиковые стаканчики, – извинился он. – Мы и не рассчитывали увидеть у вас гламурный бар. Да и пиво, видимо, запрещено. – Ну разумеется, – сказал Адамберг, облокотившись на барную стойку. – А вот это что такое, – сказал он, показав им нарисованный знак, – вы не знаете? Вы его когда-нибудь видели? – Никогда, – сказал Блондин, и Брюнет сопроводил его слова отрицательным жестом. – А как бы вы интерпретировали этот знак? Учитывая, что он в той или иной форме присутствует на месте преступления во всех четырех случаях? – Понятия не имею, – сказал Брюнет. – В вашем контексте? Революционном, образно говоря? – подсказал Адамберг. – Минутку! – Брюнет схватил рисунок. – Две гильотины? Старая английская и новая французская, объединенные в одной криптограмме? Предупреждение? – О чем? – О казни? – За какие такие грехи? – В “нашем контексте”, – сказал с легкой печалью в голосе Блондин, – за предательство. – То есть убийца обнаружил “кротов”? Шпионов? – Наверняка, – сказал Брюнет. – Но этот знак скорее дело рук роялиста. Говорят, Людовик Шестнадцатый собственноручно преобразовал старый чертеж гильотины, перечеркнув закругленное лезвие. Хотя доказательств никаких нет. – Он был прекрасным инженером, – лаконично сказал Блондин, глотнув пива. – Остается вторая группа, – напомнил Адамберг, откладывая рисунок. – “Казненные”, как вы их называете. – Или потомки. – Какие потомки? Адамберг встретился глазами с Вуазне и сделал ему знак не вмешиваться. Лейтенант поднял обожравшегося кота и вышел. – Он носит кота на руках? – спросил Брюнет. – Кот не любит ходить по лестнице. И не ест в одиночестве. – А почему бы вам не поставить его миску внизу? – спросил Блондин, знатный логик. – Потому что он соглашается есть только тут. А вот спит внизу. – Оригинально. – Да. – Вы не боитесь, что мы разбудим лейтенанта? – Ему это не грозит, в том-то и проблема. Зато, когда наступает фаза бодрствования, он вдвое свежее всех остальных. – Как, однако, сложно руководить уголовным розыском, – заметил Брюнет. – Есть мнение, что мы тут совсем распустились, – сказал Адамберг, отпивая прямо из бутылки. Ему совсем не хотелось пива. – Но у вас дела идут хорошо? – Неплохо. Благодаря как раз распущенности, я полагаю. – Интересно, – сказал Брюнет себе по нос. Брюнет, секретарь Общества и психиатр. Они спустились с бутылками в руках, и, несмотря на предупреждение, Блондин чуть не споткнулся на кривой ступеньке. Когда они вернулись в кабинет комиссара, атмосфера, бывшая до сих пор не более чем куртуазной, заметно разрядилась. Блондин открыл рабочее заседание. – “Казненные”, – начал он. – Одиночки, незнакомы друг с другом, не общаются. Являясь постоянными и даже весьма прилежными посетителями заседаний, никогда не играют депутатов. Просто сидят в полумраке верхних рядов, практически сливаясь с толпой. Молчаливые, бдительные, серьезные, не проявляют никаких эмоций. Мы с Брюнетом выделили их одного за другим, руководствуясь именно необычным выражением их лиц. Трое из них всегда остаются у нас до самого закрытия, тихо выпивая в буфете после заседаний. – Чьи они потомки? – Казненных на гильотине. – Как вы узнали? – За этими тремя, – сказал Брюнет, – нам как раз удалось проследить. Проводив Франсуа до дому и убедившись, что он в безопасности, мы возвращаемся к концу ужина. И идем за ними. – Вы хотите сказать, что знаете их фамилии? – Не только. Фамилии, адреса и профессии. – Соответственно, вы знаете, кто были их предки? – Знаем. – Брюнет улыбнулся радостно и сердечно. – Но мне эти фамилии вы назвать не можете? – Мы строго придерживаемся правила не оглашать персональные данные членов нашего Общества. Их в том числе. Но никто не запрещает мне показать вам их на заседании, а там уж шпионьте за ними сами, если этот след покажется вам убедительным. – И заметьте, – сказал Блондин, – мы ни в чем этих людей не обвиняем, ни “кротов”, ни “казненных”. Дело в том, что, как мы уже говорили, нам не вполне ясно, по какой причине “кроты” участвуют в заседаниях. – Мотивы потомков более очевидны, – вступил Брюнет, – их наверняка можно объяснить передававшейся из поколения в поколение закоренелой, лютой ненавистью, не без патологии. И чувством жестокой несправедливости. Возможность видеть и ненавидеть Робеспьера во плоти приносит им, думаю, облегчение. Или им нравится присутствовать при неумолимом поступательном движении Истории, которая неминуемо приведет к падению Неподкупного. Это прежде всего легендарное заседание, ознаменовавшее конец определенного этапа Конвента и посвященное мучительной смерти Робеспьера. Публика откликается возгласами протеста и аплодисментами, а финальный катарсис достигается благодаря историческим текстам и рассказам очевидцев, ибо мы ни в коем случае не разыгрываем сцены казни. Мы не какие-нибудь там извращенцы или садисты. Я к тому, что, возможно, сами того не желая, мы пускаем вас по ложному следу. Не исключено, что потомки и “кроты” вовсе не помышляли ни о каких убийствах. Да и зачем им убивать простых членов Общества, когда есть Робеспьер?