– Сокровенный вопрос, сердцевина клубка, – прошептал Адамберг. – Ну, хоть предков-то их вы можете мне назвать? – Да, но только в том случае, когда у потомков другие фамилии. – Слушаю вас. – Мы лучше запишем их вам в блокнот, – улыбнулся Блондин. – Тогда нас не смогут обвинить в том, что мы произнесли фамилию, связанную с Обществом, какой бы она ни была. – Какое лицемерие, – улыбнулся в ответ Адамберг. – “Гнусное”, – сказал Брюнет и быстро записал в протянутый комиссаром блокнот три фамилии. Адамберг провел с ними два с половиной часа и, надевая после их ухода пиджак, чувствовал, как у него затекло все тело. Он открыл блокнот: Сансон, Дантон, Демулен. Ему была известна лишь одна из трех фамилий – Дантон. Да и то благодаря памятнику на перекрестке Одеон и выгравированному на нем изречению: “Нам нужна смелость, смелость и еще раз смелость”. А вот каков был сам Дантон, чем прославился и почему угодил под нож гильотины – об этом он не имел ни малейшего представления. Новые нити, во множестве возникшие благодаря парному конферансу Брюнета и Блондина, психиатра и логика, органично вплелись в клубок водорослей. Этот разбухший ком катился за ним до самой Сены. Адамберг прошелся вдоль прилавков букинистов, удивляясь, что в нем вдруг проснулся интерес к старым книгам. Последние два дня он жил в XVIII веке и мало-помалу вошел во вкус. Нет, не вошел во вкус, просто освоился там, вот и все. Он прекрасно представлял себе гипотетического сына Робеспьера, странным образом попавшего в фавор, – незаметного Франсуа Дидье Шато, управляющего общественными дилижансами Луаре. Почтовые станции, постоялые дворы, трактиры. Он спустился к реке, сел на замшелую каменную скамейку и уснул, как, возможно, кто-нибудь задолго до него, именно тут, больше двух столетий тому назад. И от этого ему стало даже уютно. Глава 24 Адамберг проснулся на закате, когда солнце уже подсвечивало Нотр-Дам и грязную воду. Он позвонил Данглару: – Вы сейчас где едите? – Я сейчас не ем, я пью. – Да, но где вы обычно ужинаете? В ресторане “Мейер”, например? Между вашим домом и Сеной? У меня есть три фамилии, две из которых мне неизвестны. – Какие фамилии? – Казненных. Чьи потомки сидят на заседаниях Общества в полумраке верхних рядов. – Дайте мне двадцать минут, – сказал Данглар. – Куда вы подевались? Мы вас искали. – Работал на свежем воздухе. – Мы пытались вам дозвониться. – Я спал, Данглар. На каменной скамейке восемнадцатого века. Видите, у меня все по теме. В ресторане “Мейер” не меняли обстановку последние шестьдесят лет. В нем стоял устойчивый запах шукрута, что сулило Данглару более чем достойное белое вино. Адамберг подождал, пока его помощник съест сосиску и выпьет два стакана, и только потом рассказал ему о безупречном тандеме Брюнета с жесткой щетиной и Блондина с шелковистой бородой, подробно изложив историю “кротов” и “казненных”. После чего он положил перед ним блокнот с тремя фамилиями потомков. – И вам известен только один из них? – спросил Данглар. – Про Дантона я в курсе. Фамилия, статуя, изречение, на этом все. Двое других мне неведомы. – Святая простота. Обожаю. – Давайте, Данглар, – приказал Адамберг, в нерешительности глядя в свою тарелку. Теперь ему оставалось только слушать Данглара и, если получится, держать его в узде, к чему он сейчас и готовился. – Дантон – давний друг Робеспьера, истинный патриот, обладатель громового голоса, окунавшийся с головой в водоворот жизни, человек сердечный, верующий, но при этом кровожадный, бабник, раб своих прихотей и похоти, за что ему приходилось расплачиваться, добавляя к собственным деньгам казенные, и идти на сделки с правосудием. Как нажито, так и прожито. Преданный делу взяточник. Писал Робеспьеру удивительные любовные письма. В апреле 1794-го Неподкупный отправил его на эшафот. Робеспьеру не дано было испытывать дружеские чувства, он не ощущал ни блага дружбы, ни ее пороков. Под конец он позволял только заискивать перед собой, как это делали его брат и юный Сен-Жюст. От жизнелюбия великого Дантона его, наверное, воротило. Могучий муж завладевал вниманием публики, даже не повышая голоса, тогда как тщедушный Робеспьер вынужден был драть глотку. За четыре года от терпимости, свойственной ему поначалу, мало что осталось. Казнь патриота Дантона и его друзей, последовавшая за судебным фарсом, нанесла потрясенному народу и подавляющему большинству в Конвенте первую травму. По дороге на гильотину телега с Дантоном проехала по улице Сент-Оноре, где жил Робеспьер. Поравнявшись с его домом, Дантон прокричал: “Ты последуешь за мной, Робеспьер!” До нас дошла еще одна его фраза, с которой он обратился к палачу, прежде чем положить голову на плаху. – Нет, – терпеливо сказал Адамберг. – Она до нас не дошла. – “Покажи мою голову народу! Она того заслуживает!” Адамберг, будучи человеком не слишком чувствительным или, скорее, избегавшим ранящих душу ассоциаций, словно осторожная птица, решил есть эльзасскую сосиску руками, чтобы не резать, не рубить ее, кусок за куском, голову за головой. Кстати, так оказалось гораздо вкуснее. Данглар взглянул на него с неодобрением: – Вы теперь едите руками? Я хочу сказать – не где-нибудь, а в ресторане “Мейер”? – Ну да, – сказал Адамберг. – Смелость, смелость и еще раз смелость. – Смелость понадобилась Дантону. Казнь была чудовищной. Пусть он и не был ходячей добродетелью. – А Дюмулен? – Демулен. С ним еще хуже, если тут вообще можно установить какую-то градацию. Он был соучеником Робеспьера по лицею. Камиль Демулен, пламенный республиканец, буквально боготворил его. Приглашал в гости, считал его другом семьи – своим и своей юной красавицы жены. Робеспьер играл с их ребенком или, во всяком случае, сажал его к себе на колени. Но друг Камиль позволил себе признаться, что немного устал от Террора и опасается его последствий. Он был казнен пятого апреля, одновременно с Дантоном. И на следующий же день Робеспьер приговорил к смерти его жену. Оставив сиротой мальчика, которого держал на руках. В тот день все поняли, что, какие бы давние и тесные отношения ни связывали их с Робеспьером, на жалость его рассчитывать не приходится. Ибо Робеспьер был чужд всяким связям, особенно тесным. Эта жуткая казнь для многих явилась откровением. Адамберг покончил с сосисками. Оставалась еще капуста, напоминавшая ему – в облегченной версии, менее запутанной, что ли, – огромный клубок водорослей. Ужин оказался весьма оригинальным. – А третий? – спросил он. – Сансон? Его тоже казнили в тот день? Вместе с друзьями Дантона? Данглар улыбнулся и медленно вытер губы, предвкушая театральный эффект. – В тот день Сансон казнил их. – Как это? – Так же, как он гильотинировал во время Террора Людовика Шестнадцатого, королеву Марию-Антуанетту и всех остальных, одного за другим. Сансон и его сын недрогнувшей рукой опускали нож этого чудовищного устройства несколько тысяч раз за три года. – Кто это был, Данглар? – Ну как же, знаменитый парижский палач. Он носил титул исполнителя верховных приговоров. Шарль-Анри Сансон прожил, можно сказать, трудную жизнь. Я подчеркиваю, что это был Шарль-Анри, чтобы не путать его с другими Сансонами. – За меня можете быть спокойны. – Дело в том, что Сансоны, – продолжал Данглар, не обратив внимания на его реплику, – из поколения в поколение служили палачами начиная с эпохи Людовика Четырнадцатого и вплоть до девятнадцатого века, пока один из них, гомосексуалист и игрок, по уши в долгах, не нарушил эту преемственность. Шесть поколений палачей. Но Шарлю-Анри пришлось попотеть именно потому, что он жил и работал во время Террора. Он лично отрубил более тысячи девятисот голов. Все его коллеги тех лет жаловались на невыносимую “переработку”, и не из соображений морали, а потому что, будучи владельцами своей гильотины, они отвечали за все техобслуживание – чистили, затачивали лезвие, убирали тела и головы, мыли эшафот, ухаживали за лошадьми и повозками, меняли окровавленную солому и так далее. В 1793 году, видимо притомившись, Шарль-Анри Сансон уступил место своему сыну Анри. Тут не обошлось без семейной драмы – другой его сын разбился, упав с эшафота, когда хотел показать народу очередную голову. – А чем потомку Сансона не угодило Общество Робеспьера? – Палачи, как вы, наверное, догадываетесь, никогда не были на хорошем счету. Задолго до всякого Террора им не подавали руки, до них старались не дотрагиваться и, расплачиваясь, бросали им деньги на землю. Они могли сочетаться браком только с детьми других палачей. Никто не желал иметь с ними дела. Но из всех этих отверженных семей в памяти народа сохранилось только одно имя: Сансон. Потому что он отрубил голову королю. И королеве. И всем прочим жертвам Террора. Благодаря Робеспьеру эта фамилия снискала кровавую славу, став символом отвратительной жестокости. – И кто-то из потомков сломался? – Это довольно тяжкий груз. Данглар выдержал паузу, подождав, пока Адамберг, без особого аппетита, справится с клубком капусты. – К Дантону и Демулену это отношения не имеет, – сказал он. И Адамберг почувствовал, как клубок, со всеми своими ловушками и запутанными ходами, обрушивается на него, царапая сухими шипами. В таком тупике он еще не бывал никогда. Он отбросил вилку, признав себя побежденным. – Пошли отсюда, – сказал он. – У нас сразу, еще в Бреши, набралось четырнадцать подозреваемых. Четырнадцать! За девять дней. Это перебор, Данглар. Мы кидаемся из стороны в сторону и скользим словно стеклянные шарики по гололеду. Мы заблудились. Вернее, блуждаем с самого начала. – Не забывайте, что прежде всего мы поскользнулись на льду Исландии. Потеряли много времени. После чего с головой погрузились в Революцию, столкнувшись с гипотетическим потомком Неподкупного и прочими мстителями. Как тут не свихнуться. Дожили! Пессимист Данглар подбадривает Адамберга, чья вечная отстраненность могла показаться равнодушием, – в чем и состояла одна из главных претензий лейтенанта Ретанкур, которую его мечтательная флегма выводила из себя. Но в этот вечер, хоть майор и не рискнул бы заговорить о страхе, он ощущал в словах комиссара непривычное смятение. И он забеспокоился – прежде всего за самого себя. Ибо в глазах Данглара, вечно боровшегося с приступами тревоги и тоски, принимавшими порой самые разнообразные и опасные формы, Адамберг являл собой некий надежный спасительный маячок, оказывавший на него успокаивающее и целебное действие, так что майор старался не упускать его из виду. При этом комиссар был прав. С самого начала расследования они плутали в непролазных дебрях, исследуя дороги, ведущие в никуда, бессмысленно прочесывая дремучий лес, бесконечно допрашивая кого-то, и все напрасно. – Нет, – сказал Адамберг, – дело не в недостатке фактов. Мы сами виноваты. Мы что-то упустили. У меня, кстати, так чешется, что даже больно. – Чешется? В лусианском смысле слова? – Что значит в “лусианском”? – Я про теорию старика Лусио. – Вот-вот. Что-то меня напрягает в дуэте казначея и секретаря, Блондина-Брюнета. – Мне показалось, что все прошло хорошо. – Очень хорошо. Даже прекрасно. – И это плохо? – Да. Слишком гладко, слишком мило. – Вы хотите сказать, это домашние заготовки? Конечно, они пришли во всеоружии, оно и понятно. Адамберг колебался.