Брюнхильда упала на колени, потянулась к ножу. Тимофей дернулся в ее сторону, но ему помешала Вероника, буквально повисшая на шее. В тот миг, когда пальцы Брюнхильды коснулись ножа, на них опустилась нога в теплом носке. Брюнхильда завизжала. – Нет-нет, хватит с тебя, тварь полоумная! – прорычал Огастес, заламывая ей руки за спину. – Эй! Дай веревку. – Откуда у меня веревка? – спросил замерший в проеме повар. – Да твою мать! Дай что-нибудь. Посмотри в инструментах, там должны быть пластиковые стяжки. Повар, сопя, уто`пал на поиски стяжек. А Огастес, прижимая коленом Брюнхильду к полу, поднял взгляд на Тимофея: – А я ведь говорил! И не только я. Те, кто здесь работает, с ума не сходят и людей не валят. А вот вы, больные на голову мажоры… – Да, – сказал Тимофей, глядя на корчившуюся под нажимом Огастеса Брю. – Мы. Больные на голову мажоры. 85 ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД В этот раз убежать отец не пытался. Поначалу, увидев следователя, идущего рядом с Тимофеем, вскочил: – Ты еще кто?! Что тебе надо от моего… – и осекся. Полицейская форма на парне, который вошел в гостиную вслед за ними, говорила, видимо, сама за себя. А следователь был одет в штатское. – Капитан Дитрих Биккель, – объявил следователь, привычным жестом вынимая из внутреннего кармана удостоверение. – Господин Бурлакофф? – Да. Я… – Отец как-то мгновенно сник. Как будто стал ниже ростом. – Вы арестованы по подозрению в попытке шантажа. Отец перевел взгляд на маму. Он всегда так делал, когда не понимал чужую речь. А мама смертельно побледнела и застыла. Даже слеза, катящаяся по ее щеке, замерла – будто враз замерзла. – Он говорит, что ты арестован за попытку шантажа, – сказал отцу по-русски Тимофей. – Это ведь ты писал письма Штефану? – Тихо! – Следователь предостерегающе поднял руку. – Вы не можете в присутствии представителя органов правопорядка разговаривать на языке, которого я не понимаю. Это может быть расценено как попытка ввести следствие в заблуждение… Фрау. – Он повернулся к маме. – Верно ли я помню, что вы говорите на обоих языках? Сможете выступить в качестве переводчика? Или же предпочтете проследовать в участок – где переводчик будет предоставлен вам и вашему бывшему супругу в официальном порядке? – Мне?! – Мама мгновенно вышла из оцепенения. – Меня – в участок? Но почему – меня? – Она ни при чем! – вмешался отец. На такие простые слова его знания языка хватало. – Это все я! Я один виноват. – Что ж, излагайте вашу версию. – Следователь огляделся, придвинул к себе кресло. – Разрешите присесть, фрау? – Да-да, – пробормотала мама. – Конечно. – Теперь она смотрела на Тимофея. Со знакомым выражением лица – в ожидании неприятностей. Отец смотрел иначе. Отчаянно-обреченно. Так мог бы смотреть человек, услышавший от врача подтверждение смертельного диагноза. Теперь уж – точно всё. И в то же время в его взгляде читалось облегчение. Муки неизвестности закончились. Надежды не осталось – но не осталось и выматывающего душу ожидания. – Это я убил Штефана, – сказал отец. 86 Мама сидела за кухонным столом перед наполовину пустой бутылкой вина. Пальцы сжимали ножку грязного захватанного бокала. Все жалюзи на окнах были опущены, свет не горел, и лицо мамы тонуло в тенях. Одна полоска жалюзи погнулась, и через нее проникал тонкий луч, слегка расширяющийся к столу, отражающийся от бутылки и бокала. Тимофей стоял напротив мамы, как провинившийся школьник перед директором. – Вы с Габриэлой так хорошо дружили в детстве, – пробормотала мама. – Теперь она мертва, – сказал Тимофей. Из теней появилась вторая рука и, взяв бутылку, наполнила бокал до краев. Тимофей молча наблюдал за этим, лицо его не выражало никаких эмоций. Однако он вспоминал почти такой же бокал на далекой станции в Антарктиде. Мать сделала глоток и, поставив бокал, вздохнула. – Одна – мертва, вторая – сядет в тюрьму… – Сомневаюсь. Ярко выраженное гистрионическое расстройство личности. Брюнхильду будут лечить. – Какая разница… – прошептала мать. – Какая, черт подери, теперь разница… Тимофей опустил взгляд. – Почему ты уничтожаешь все, к чему прикасаешься? – Шепот превратился в шипение. – Я не убивал Габриэлу. И не имею никакого отношения к болезни ее сестры. – Ты и тогда говорил то же самое! – И тогда я тоже никого не убил! – резко поднял голову Тимофей. – Ну конечно! – Бокал задрожал в крепко сжатой руке, и вино заплескалось внутри. – Ты никогда ни в чем не виноват! Просто каждый раз, как только у меня появляется хоть крохотный шанс наладить свою жизнь, – появляешься ты. И все летит в бездну! – Для того чтобы наладить свою жизнь, нужно было работать и трезво оценивать свои силы, – сказал Тимофей. – Я буду помогать тебе деньгами. Но тебе придется продать этот дом и переехать в район подешевле. А лучше бы вернуться в Россию. – Что? – Рука с бокалом перестала дрожать. – Вернуться? Чтобы все плевали мне в глаза? Смотрели как на несчастную идиотку, которая за границей ничего не смогла добиться и вернулась несолоно хлебавши?! – Некому будет смотреть на тебя так. Прошло почти пятнадцать лет. В России у тебя нет уже никого, кроме меня. – Да… Только ты. И ты будешь смотреть на меня, как инопланетный хирург. Ты не смотришь. Ты… препарируешь. – В несколько больших глотков мать опустошила бокал и поставила его на стол. – Зачем ты явился? Хочешь разрезать мне голову и посмотреть, как работает мой мозг? – Хочу забрать свои вещи. – Ну так забирай. И уезжай немедленно. Тимофей сделал шаг к лестнице на второй этаж, но остановился. Повернул голову к матери. – Ты ведь сама меня пригласила… – Убирайся прочь! Тимофей опустил голову и медленно начал подниматься наверх. 87 ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД Первое время после развода родители Тимофея не общались. С Тимофеем отец тоже не виделся – хотя формально имел на это право. – Почему? – спросил следователь. Отец говорил торопливо, словно спешил поскорее выговориться – пока не прошел запал. Ломаный немецкий язык в его исполнении чудовищно мешался с русским. В сложных случаях на помощь приходила мама. Она то и дело всхлипывала, пыталась дополнять рассказ отца подробностями. Но следователь эти попытки пресекал. – Почему вы не общались с сыном? Вы находились в ссоре?