Они ели молча, но это их не напрягало. Еда доставляла такое удовольствие, что никакие разговоры, заумные или шутливые, не шли с ней ни в какое сравнение. Но не только поэтому они не спешили затевать беседу. Холли просто не знала, о чем говорить, сидя в верхней комнате старой ветряной мельницы в ожидании встречи с чем-то потусторонним. Непринужденный треп казался неадекватным, а общение на серьезные темы и вовсе смешным. – Чувствую себя как-то глупо, – наконец сказала Холли. – Я тоже, – признался Джим. – Немножко. В семь часов, когда они открыли коробку с шоколадными пончиками, Холли вдруг поняла, что на мельнице нет уборной. – А как быть с туалетом? – спросила она. Джим взял с пола связку ключей и передал ее Холли: – Иди в дом. Водопровод работает. Туалет с душем сразу за кухней. В комнате сгустились тени, Холли посмотрела на окно и поняла, что наступили сумерки. Она отложила пончик и сказала: – Я мигом, одна нога здесь, другая там. Вернусь до темноты. – Вперед! – Джим поднял руку, как будто присягал на знамени. – Клянусь всем, что для меня свято, оставить тебе один пончик. – Полкоробки, или я тебя пинками до самого Свенборга погоню за новой. – Серьезно ты к пончикам относишься. – Еще как, черт возьми! – Вот что мне нравится в женщинах, – улыбнулся Джим. Холли взяла фонарь, чтобы посветить себе на первом этаже, встала и подошла к двери. – И зажги лампу, пора уже. – Заметано! Когда вернешься, здесь будет светло и уютно, как в маленьком кемпинге. Спускаясь по узкой лестнице, Холли почувствовала смутное беспокойство, которое нарастало с каждой ступенькой. Она не боялась идти в дом одна, она боялась оставлять одного Джима. Хотя с чего бы? Он взрослый человек и уж точно способен за себя постоять лучше среднестатистического мужчины. На первом этаже уже было совсем темно. Грязные, затянутые паутиной окна почти не пропускали и без того слабый свет сумерек. Когда Холли шла через комнату к арочному проходу в тамбур, у нее возникло неприятное ощущение, будто за ней наблюдают. Она знала, что, кроме нее с Джимом, на мельнице никого нет, и мысленно назвала себя глупой трусихой, но, подойдя к тамбуру, не выдержала, обернулась и осветила фонарем помещение. Тени укрывали старый механизм, словно черная креповая драпировка с аттракциона «комната страха». Если на них падал луч фонаря, они скользили в стороны и снова смыкались, когда луч уходил дальше. Холли никого не увидела. Но тот, кто за ней следил, мог прятаться за жерновами и грудой каменных блоков. Холли решила проверить, но потом подумала, что ведет себя как малодушная дурочка. Куда подевалась былая смелость экс-журналистки Холли Торн? И она вышла из мельницы. Солнце скрылось за горами. Небо было лиловым и перламутрово-синим, как на старых полотнах Максфилда Пэрриша. В маленьких тенистых укрытиях вдоль берега квакали лягушки. Всю дорогу вокруг пруда и мимо амбара к задней двери дома Холли не покидало чувство, что за ней наблюдают. Можно было, конечно, предположить, что кто-то тайком проник на мельницу, но чтобы целый взвод лазутчиков занял позиции в амбаре, на окрестных полях и холмах с целью проследить за всеми ее передвижениями? Это уже слишком. – Идиотка, – фыркнула себе под нос Холли, отпирая заднюю дверь. У нее был с собой фонарь, но она по привычке пошарила рукой по стене и щелкнула выключателем. Удивительно, но электричество в доме еще не отключили. Но еще больше она поразилась, когда увидела полностью обставленную кухню. У окна – стол и четыре стула. К потолочному светильнику подвешены медные котелки. На стене рядом с плитой – две полки с ножами и прочей утварью. На разделочном столе – тостер, микродуховка и блендер. К холодильнику магнитом в форме банки «Будвайзера» прикреплен список покупок из пятнадцати пунктов. Дед и бабушка умерли пять лет назад, а Джим до сих пор не убрал их вещи? Холли провела пальцем по столу. След остался, но слой пыли был тонким, максимум на три месяца, никак не на пять лет. Воспользовавшись туалетом по соседству с кухней, она прошла по коридору в столовую и гостиную. Вся мебель в комнатах тоже была покрыта тонким слоем пыли. Некоторые картины на стенах висели косо. Подлокотники и спинки диванов и кресел были накрыты вязанными крючком салфетками. Высокие напольные часы хранили молчание. В гостиной рядом с глубоким креслом с откидной спинкой стояла газетница, забитая газетами и журналами. На полках в застекленном шкафу тускло поблескивали запылившиеся безделушки. Первой мыслью Холли было, что Джим оставил всю обстановку, чтобы сдавать дом, пока не найдет покупателя. Но она ее отбросила, когда увидела на стене фотографии в рамках. Такие фотографии не оставляют на милость арендатора: отец Джима, еще молодой, лет двадцати; родители Джима в свадебных нарядах; Джим лет пяти-шести с родителями. Четвертая, и последняя, фотография была погрудным портретом приятной пары. Оба еще не старые, лет по пятьдесят. Мужчина плотный, взгляд открытый, черты лица крупные, но все равно понятно, что Айронхарт. Женщина красивая, именно красивая, а не милая, видно, что отец Джима чем-то похож на нее, да и Джим тоже. Холли не сомневалась, что на фотографии родители отца Джима – Лена и Генри Айронхарт. Именно в тело Лены Айронхарт Холли вселилась во сне прошлой ночью. Крупное благородное лицо. Глаза широко посажены, губы полные, вьющиеся волосы и маленькая родинка высоко на правой щеке. Холли очень точно описала женщину Джиму, а он все равно ее не узнал. Может, он не считает, что у Лены Айронхарт широко поставлены глаза или что у нее полные губы. Может, волосы у нее вились после завивки? Но при упоминании о родинке на правой щеке у Джима в мозгу должно было что-то щелкнуть, даже через пять лет после смерти бабушки. Ощущение, что за ней наблюдают, не покидало Холли даже в доме. А теперь, у фотографии Лены и Генри Айронхарт, стало настолько острым, что она не выдержала и резко развернулась. В гостиной никого не было. Холли была одна. Она быстро прошла через арку в парадный холл – никого. Темная лестница из красного дерева вела на второй этаж. Пыль на балясинах и на перилах была нетронута – никаких отпечатков. Холли посмотрела наверх на первую площадку и позвала: – Эй! В пустом доме ее голос прозвучал неестественно, будто она говорила басом. Никто не отозвался. Холли неуверенно поднялась на ступеньку: – Кто здесь? Тишина. Холли нахмурилась, поднялась еще на две ступеньки и остановилась. Она посмотрела вниз на парадный холл, потом снова вверх на лестничную площадку. Тишина была какой-то ватной, даже в заброшенных домах живут звуки: то заскрипят и защелкают старые, разбухшие от влаги или, наоборот, усохшие половицы, то задрожит от порыва ветра стекло в раме. Но в доме Айронхартов было так тихо, что Холли, если бы не слышала собственных шагов, испугалась бы, что оглохла. Холли поднялась еще на две ступеньки и снова остановилась. Она все еще чувствовала на себе чей-то взгляд. Как будто сам дом с недобрым интересом следил за ней тысячью глаз из всех щелей, из-под отставших от стен обоев, из-за плинтусов. На лестничной площадке в луче блеклого света кружились пылинки. Сиреневые сумерки прильнули к окну. До площадки оставалось четыре ступеньки. Следующего лестничного пролета Холли с этого места не видела, но у нее вдруг появилось твердое ощущение, что на втором этаже ее что-то ждет. Не обязательно Враг, не обязательно даже кто-то живой или враждебно настроенный, но это точно нечто жуткое, и, когда она поймет, что это, оно ее уничтожит. Сердце тяжело забухало в груди. Холли сглотнула подступивший к горлу комок и судорожно выдохнула. Постоянное ощущение слежки и осознание того, что наверху ее ждет страшное открытие, сломали Холли, она развернулась и быстро спустилась вниз. Нет, она не бежала сломя голову, просто, не мешкая, вернулась к задней двери тем же путем, что и пришла, не забыв на ходу выключить свет. Небо над горами на востоке стало багряным, над вершинами на западе – фиолетовым, а между ними окрасилось цветом сапфира. Золотистые поля и холмы казались угольно-черными, будто, пока она была в доме, их слизал пожар. Холли пересекла двор и уже шла мимо амбара, но уверенность в том, что за ней наблюдают, только усилилась. Она с опаской поглядывала на черный квадрат открытого сеновала и на окна по обе стороны от больших, выкрашенных в красный цвет распашных дверей. Холли чувствовала, что оказалась во власти некой силы, перед которой отступают даже врожденные инстинкты. Как будто она – лабораторная морская свинка и на ней ставят опыты. Ученые подсоединили проводки к ее мозгу и напрямую бьют током в определенные участки, которые отвечают за страх или генерируют паранойю. Холли в жизни не испытывала ничего подобного, она сознавала, что балансирует на грани паники, и отчаянно пыталась взять себя в руки. У пруда она побежала. Она держала выключенный фонарь в руке, как дубинку, на случай, если кто-нибудь вдруг преградит ей путь. Зазвенели колокольчики. Холли дышала шумно, как паровоз, и все равно услышала звук язычков, бьющихся об идеальную внутреннюю поверхность серебряных колокольчиков. На секунду она замерла, не в силах понять, как звон, который она слышала в верхней комнате мельницы, долетел до пруда. А потом, первая трель еще не успела затихнуть, заметила что-то боковым зрением и повернулась к пруду. В центре пруда пульсировал кроваво-красный свет. Он шел из самой глубины и расходился кругами, как рябь от брошенного в воду камня. Зрелище так потрясло Холи, что она споткнулась на ходу и чуть не упала на колени. Колокольчики умолкли, и темно-красное свечение тут же исчезло. Вода в пруду потемнела. Она уже не была похожа на аспидный сланец, теперь она была черной, как отполированный обсидиан. Снова зазвенели колокольчики, и одновременно загорелся пруд. Свет был малиновым, и он пульсировал. Холли заметила, что светилась не вода на поверхности пруда, свет шел из глубины. Сначала он был тусклым, но быстро поднимался и, оказавшись у самой поверхности, взрывался, точно перегретая лампа накаливания. Колокольчики умолкли. Вода в пруду стала черной. Лягушек больше не было слышно. Вообще все звуки бормочущей во сне природы стихли. Наступила глухая тишина, как в доме Айронхартов, – ни плача койота, ни уханья совы, ни писка насекомых, ни хлопанья крыльев летучих мышей, ни шороха травы. Снова колокольчики и сразу за ними – свет, только в этот раз ярче и не кроваво-красный, а с оранжевым оттенком. Отблески упали на метелки пампасной травы у берега, и они превратились в султанчики радужного газа.