Она решила, что Люсьен играет с ней в какую-то жестокую игру. Пытается забраться в душу. Рассказал историю, которая должна была вывести ее из равновесия, хотя еще неизвестно, правда это или нет. Люсьену нравилось быть чем-то вроде капель воды, бесконечно капающих на душу. Он любил, когда люди нервничали. – Это не имеет значения, – сказал он, падая в кресло напротив Таны. – Важно лишь то, что ты заставила его заботиться о себе. И теперь получишь все, о чем мечтала – станешь вампиром, прославишься. Неплохо. Для маленькой бессовестной шлюшки ты очень неплохо устроилась. – Тана поморщилась, услышав оскорбление. – О нет, я искренне поздравляю тебя. Правда. Будь у меня в руке бокал, я бы выпил за твое здоровье. – Будь у меня в руке бокал, – сказала Тана, – я бы выплеснула его вам в лицо. Люсьен запрокинул голову и расхохотался: – Обожаю смертных! – Не сомневаюсь, – отозвалась Тана. Он кивнул: – Так приятно, что больше не нужно прятаться. До того как инфекция распространилась, о нас уже знали из-за наших же ошибок. Вампир в Нидерландах, упырь на Украине, вриколакос на Балканах, пенанггалан на Малайском полуострове. Если бы мы лучше прятались, у нас не было бы имен, но теперь в каждом языке есть свое название для вампиров. – И никаких черных плащей с красной подкладкой. Нет, возможно, вы носите плащи, но это точно не та модель со стоячим воротником, – наверное, Тане не стоило говорить в таком тоне, но она хотела доказать себе и Люсьену, что не боится, хотя на самом деле ей было очень страшно. Люсьен пропустил ее слова мимо ушей. Он не попался на приманку, и эта шутка не рассмешила его. – Теперь мир увидел наш настоящий облик. Мы сделали его другим, превратили в великолепное место, где человек мечтает обрести бессмертие. Мне нравится этот мир, и я сохраню его наперекор древним вампирам. Их мечты о старом порядке стоят не больше, чем мечты Романовых вернуть себе трон. Этого не будет, сколько бы они не трепали языком в своих склепах и катакомбах. Но сейчас Паук стоит у моих дверей, и наши с тобой интересы совпадают. – Что это значит? – спросила Тана. – Не знаю, что Паук вытворял с Габриэлем, но разум нашего друга пошатнулся. Раньше это называли manie sans délire – безумие без бреда. Он сломался, а у нас нет времени на ремонт. Помоги мне его контролировать, а я помогу тебе. Больше никакой холодной мертвой крови, тем более рядом с клеткой, где полно аппетитных мальчиков и девочек. Я обращу тебя, Тана. Ты станешь исключительным вампиром, каких мало появлялось на свет. – Правда? – спросила она, думая о своих новых острых зубах и о том, что муки голода на время ослабли. Люсьен наверняка знает, что с ней происходит. Знает, что кровь вампира делает ее сильнее, но притворяется, что ничего не замечает, и изображает заботу: «Холодная, мертвая, противная кровь. Не пей ее больше!» – Когда-то в Париже подавали запрещенный теперь деликатес, – говорил Люсьен. – Знаешь, кто такая овсянка? Неприметная птичка с золотистыми перышками и серо-зеленой головкой. Их откармливали просом, потом топили в арманьяке, жарили и съедали целиком – с костями, клювом и прочим. За трапезой полагалось накрывать голову салфеткой. Кто-то говорил, что это нужно, чтобы удержать аромат блюда, а другие считали, что это для того, чтобы скрыть свое лицо – и свой грех – от божьих глаз. – Жестоко, – сказала Тана. – Да, – согласился Люсьен. – Очень. Но вкус этого блюда и близко не сравнится с изысканным вкусом человеческой крови. Ты знаешь, каково это – глотать ее, горячую, с металлическим привкусом, чувствовать, как бешено бьющееся в извивающемся теле сердце проталкивает ее тебе в рот? В этот момент ты чувствуешь себя богом и в то же время плюешь ему в лицо… Тана покачала головой, чувствуя, как в ней просыпается голод: – Вы неплохо это описываете. – Ну, – Люсьен слегка улыбнулся, – обычно я обеими руками за возможность плюнуть богу в лицо. – Чего вы от меня хотите? – спросила она. – Сделай так, чтобы Габриэль следовал плану. Чтобы он помнил его. И согласился жить дальше. Продолжай напоминать ему, что Паук враг, а я союзник. Понимаешь? Ты можешь мне не верить, но я по-своему любил его. То, что с ним произошло – моя вина. Я несу за это ответственность, но она уменьшится со смертью Паука. А ему будет легче перенести то, что с ним случилось, если ты будешь на нашей стороне. Я хочу, чтобы он был счастлив, а это значит, что я должен постараться, чтобы и ты была счастлива. Тана медленно кивнула. – Я сделаю все, что смогу, – сказала она. Люсьен вдруг оказался ближе, чем она ожидала; Тана не слышала и не видела, как он подошел, и вздрогнула, когда он крепко взял ее за подбородок. – Очень хорошо. Ведь мы никогда не знаем, на что способны, пока не попробуем. Глава 32 Не дьявол искушает нас. Это мы его искушаем, маня возможностью проявить свои умения. Восемь лет назад Габриэля разделили на части. Сначала Паук разрезал ему живот. Вынул кишки и привязал к прутьям клетки. Они выдавили его гранатовые глаза. Поили гнилой кровью и желчью, кормили его собственной кожей. Резали ножами, пороли кнутами с лезвиями на концах и вбивали в ступни ржавые гвозди. Когда раны заживали, все начинали сначала. Боль была такой чудовищной, такой безграничной, что заменила собой сознание. Когда он пришел в себя, его воспоминания тоже были разъяты на части. Он разорвал чье-то горло, но не помнил, чье. Кровь была повсюду. Он скользил в ней, застывшей сгустками, словно свернувшееся молоко. Чьи-то волосы застряли в решетке стока. Он помнил, кто натравил на него мучителей. Помнил улыбавшееся ему лицо. «Я мог бы сказать вам правду, – думал Габриэль, – Мог бы предоставить вам кого-то другого вместо себя. Того, кто понравился бы вам больше. Кому вы сделали бы еще больнее». Но нет. Они забрали у него все до последней частицы. И единственное, что ему осталось, единственное, за что он держался, была месть. Это будет его сказка, его безумная колыбельная, тихо спетая губами, с которых содрана кожа. И не важно, будет ли он попадать в ноты. Глава 33 Мыслящая женщина спит с чудовищами. Тана шла по коридору за Люсьеном мимо французских пейзажей и гравюр с кровавыми сюжетами. Они остановились возле тяжелой дубовой двери. Люсьен потянулся к ручке, но тут дверь распахнулась. На пороге стоял Габриэль. Он был босой, в черных джинсах и футболке, в которых приехал в Холодный город. Одежда выглядела свежей, словно недавно выстиранной. Отступив на шаг, он жестом пригласил Тану и Люсьена войти. – Видишь, я возвращаю ее, – сказал вампир, подтолкнув Тану так, что она невольно шагнула вперед. – В целости и неприкосновенности. Тана нахмурилась: – Ты что, в самом деле из другого времени? Не обращая на нее внимания, Люсьен переступил через порог и закрыл за собой дверь: – Надо поговорить, мои дорогие. – Втроем? – насмешливо спросил Габриэль. – Она твоя гостья, и мы должны ее развлекать. И присматривать за ней. Если верить тебе, она убила двух вампиров за сутки. Нет, правда, я не хочу оставаться с ней наедине. Она, должно быть, очень опасна, – Люсьен улыбнулся одними губами, вынул из кармана складной нож с костяной ручкой и принялся чистить ногти, выскребая кусочки кожи и частички запекшейся крови. Тана заметила что-то странное в форме его ногтей – как будто они превращались в когти. – Ты прав. Я не должен был оставлять тебя с ней, – Габриэль повернулся к Тане и улыбнулся. «Ты опаснее, чем рассвет». Помнит ли он, как сказал это? Но сейчас она не чувствовала себя опасной. Ей было противно и очень, очень страшно. Тана осмотрелась, пытаясь понять, где она. Окна были из того же серого стекла. За ними все еще светило солнце, но чувство времени изменило ей. Возможно, день уже клонился к вечеру. На полу, около кровати, лежала кожаная сумка, из которой выглядывало несколько ножей. Интересно, где Габриэль прятал ее до своего эффектного появления на балу? Комната была большой; в центре стояла кровать с балдахином, а у стены – кушетка, обитая лаковой кожей. Над ней висела картина – анатомически точное изображение человеческого сердца, лежащего на серебряной тарелке и кишащего червями. Тане это напомнило работы ее учителя изобразительных искусств, и она задумалась, не одна ли из них сейчас перед ней. Может, сфотографировать червивое сердце и отправить снимок мистеру Олсону? Тана представила, как Люсьен с Габриэлем, злобно переглядываясь, позируют перед картиной, и поняла, что вот-вот истерически захихикает. Это было неприятнее всего. Она могла просчитывать свои действия, планировать, не позволять себе сдаваться, но порой мозг закатывал ей сцены, отказывался работать и заставлял истерически хохотать. В такие моменты Тана чувствовала, что ходит по краю. Если она сейчас засмеется, то уже не остановится. Люсьен прошел через комнату и развалился на кушетке, всем видом показывая, что чувствует себя в спальне Габриэля как дома. Впрочем, это действительно был его дом. Он продолжал чистить ногти. Чем дольше Тана на него смотрела, тем отчетливее видела, что его светлые волосы тоже испачканы кровью – в основном на затылке. Но на видео это вряд ли заметно. Она опять почувствовала, как к горлу подкатывает смех. Очень глупо, ведь повода для веселья не было. Тана села на край кровати, избегая встречаться взглядом с Габриэлем. Она помнила, как он смотрел на нее в подвале. Что он подумал, глядя на ее перепачканный кровью рот и алые зубы? Она больше не та девочка, которая предложила подвезти его в багажнике. И это совсем не смешно. – Итак, – сказал Люсьен, – авангард Паука, его Corps des Ténèbres, прибудет сегодня на закате. Сам Паук появится позже, когда все будет готово к его визиту. У нас мало времени и всего одна попытка. Небрежность, с которой он говорил о прибытии Паука, словно вампирам – таким, как он сам, Паук или Элизабет – войти в Холодный город и выйти из него не сложнее, чем пересечь любую другую границу, заставила Тану насторожиться. Судя по всему, единственными, кто действительно заперт в Холодном городе, были люди. Хотя нет, еще вампиры, обращенные после Каспара.