— Тимоша, это… привет! Посмотрела на неё кошка высокомерно. Ничего не сказала — и снова за паштет принялась. Пахнет — с ума можно сойти. Солька опять облизнулась и потянулась к блюдцу: — Можно попробовать? Тима как обернётся, как сверкнёт глазами, как рыкнет: — Псс-сса! Ты мне сушки пожалела, а потом угощения просишь? А лапой по лбу? Сольку аж отбросило в сторону. А уйти никак нельзя: паштет так пахнет, что привязал бедолагу к кошачьему блюдцу, как верёвкой. Солька и потянулась, и почесалась, и щелочку в полу поковыряла — а кошка уписывает паштет, как ни в чём не бывало. Вон у неё сколько! Какая у крохотных собачек жизнь тяжёлая! Подползла Солька к блюдцу чуть не на пузике. Лизнула с самого краешка. Посмотрела на неё кошка — и не стала больше гнать. Села рядом, лапу между пальцами чистит, глядит, как Солька паштет ест — самым деликатным манером, чтобы Тимошка не обиделась и не выгнала. И весь вид у кошки говорит: «Ну что мне с тобой делать… Ладно уж, я-то — не жадина!» Разговоры Вообще-то, звери говорить не умеют. И от этого многие думают, что звери глупые. Мол, человек на планете Земля — самый главный, потому что у него речь, а звери — бессловесные, бессмысленные существа. Лают, мяукают, рычат, а почему — непонятно. Вполне может оказаться, что просто так. По глупости. На самом деле — ничего подобного. Говорить словами, вслух — это, конечно, звери не могут. Это многие птицы могут, попугаи, к примеру, или вороны. И не просто «попка-дурак», а с толком и смыслом, потому что умные и наблюдательные. Если попугаю корм насыпать и приговаривать «семечки, семечки» — он важное слово «семечки» нипочём просто так орать не станет, а только когда проголодается. Да и вообще — с приличным попугаем беседовать можно, и он многое может о человеке сказать, порой — так, что человек особенно не обрадуется. Но птицам просто повезло. Шикарно у них там для звуков всё устроено: не только слова, а много чего можно запомнить и изобразить. Знавал я пару попугаев-амазонов, которые умели скрипеть, как дверь, звенеть будильником, лаять, как соседский барбос, а кроме того, чирикали по-воробьиному. После такого выучить человеческие слова — пара пустяков. У кошек и собак таких возможностей нет. Правда, жила, по достоверным сведениям, когда-то в городе Питере сиамская кошка, которая, подбегая к холодильнику, громко кричала: «Мне! Мне!» Потом у той кошки завелись котята, и она начала просить еды: «Нам! Нам!» — и я это «Нам!» слышал своими собственными ушами. Но случай это редкий, можно даже сказать, удивительный — даже удивительнее, чем пёс, который говорил «мама». У меня звери с такими способностями никогда не жили. А обыкновенные — они не из разговорчивых. Только это всё равно: умный зверь и так может очень и очень многое понятно объяснить. В конце концов, на свете есть люди, которые не могут говорить: они показывают всё жестами — и окружающие отлично их понимают. Вот, скажем, Марк — рыжая дворняга. Дворняги — они вообще удивительно сообразительные ребята, а Марк ещё и на овчарку чем-то похож. Ума у него — палата. И разговаривать жестами, как все, кто слова произносить не может, он научился ещё в детстве. Сначала он свистел. Ну, как все щенки посвистывают, когда что-то хотят — или от нетерпения. И ему говорили: «Марк, ты не свисти, ты объясни толком». И он мало-помалу научился объяснять толком. «Пойдём гулять», — всё понятно. — «Надевай ботинки, вот эту куртку… да не эту, а вот эту, в той ты на работу ходишь, туда собак не берут. Поводок возьми. Вот он. Ошейник надевай на меня», — покажет носом, порадуется ушами, подставит шею — лизнёт, если всё верно поняли. Самый высокий класс — это когда хочется, чтобы угостили чем-нибудь вкусным. Тут Марк делается выразительным, как артист в кино. Доходчиво показывает: без вон той колбасы он прямо здесь и сейчас зачахнет и помрёт с горя и с голоду. Но кусочек хлеба его не спасёт. И собачий сухарь не спасёт. А спасёт только колбаса, причём — лучше вся, какая есть, потому что одного ломтика может и не хватить. Если ему в это время сказать: «Как тебе не стыдно, Марк, ты ведь только что миску овсянки с фаршем уплёл?» — Марк стыдится носом и усами с ужасной силой. И показывает, что овсянка — сама по себе, а колбаса — сама по себе. И вообще, что колбаса — вредное вещество, плохо действует на бедный собачий нюх и прямо-таки заставляет попрошайничать и вести себя нехорошо. Марк знает три языка — собачий, кошачий и человеческий; собачий он сроду знал, человеческий постепенно выучил, а третий, кошачий, у него хромает, но кое-какое понимание есть. В общем, Марк может разговаривать с кем угодно на его собственном языке; у людей это называется «полиглот». А вот Тимошу, серую кошку с рыжим кантиком на воротнике и ярко-рыжим пятном на пузике, никто чужим языкам не учил — она сама, как только поселилась в доме, всех принялась учить кошачьему. Марк кошек очень любит и кошачий язык изучает внимательно. Когда мурлычут и бодают в щёку — это добрые слова. Когда смотрят в сторону и катают шарик или пуговицу — играть зовут. А вот плохие слова, грубые, на кошачьем языке — это «псс-сса!» и «фффыр!» Брань. Если уж кошка сказала такое слово — береги нос, а то уколют в него когтями. Но конкретно Тимоша говорит ещё одно слово: «еда». На кошачьем языке звучит так: «мява». Подходит к холодильнику и выговаривает: «Мява! Мя-а-ва!» — очень понятно. Или сунет нос в пакет, принесенный из магазина: «Мява?» Этому слову она обучила всех людей в доме. И впрямь, ведь каждый раз говорить «кошачий корм» слишком длинно. Куда проще: «Глянь, у нас мява осталась, или прикупить, когда в магазин пойду?» Марк тоже знает это слово. Вот, скажем, пес занят в комнате: грызет бутылку из-под минералки и пробку с нее откручивает. Кошка крутится на кухне — там же очень интересно. А человек, между тем, достает сметану. Сметана — отличная мява, и кошка деликатно намекает, трогает варежкой свою мисочку, начинает выгребать из-под нее невидимую соринку… Невозможно ведь не угостить, верно? В миску щедро кладут сметаны. Но у Тимоши маленький ротик, ей не съесть столько сразу. Напробовавшись от души, кошка ставит хвост вертикально, в позицию «котеночек», и мелко бежит в комнату к Марку с криком: «Мява! Мява!» Псу все ясно; он оставляет игру и идет за своей порцией. Очень удобно. Если бы не кошачье приглашение, люди могли бы и прогнать из кухни: не путайся под ногами, и так тесно. Но если Тима угощает — нечестно гнать. Пес собирает на язык добрую половину сметаны сразу, кошка, жмурясь, наблюдает с табурета. Для людей у Тимоши есть ещё одно важное слово — «ай!» На людей она ругается очень редко, но надо же иногда объяснить, что кошка сердится! Например, что сейчас на руки не хочет. Или — что не хочет уходить с кресла. Или — что надо дверь открыть. И вот тогда она тихонечко говорит: «Ай!» — очень негромко. Но если не услышать или не принять к сведению, тогда начнёт шипеть и плеваться: «Тебе вежливо сказано было! Непонятливый, что ли?!» А кто-нибудь из гостей ещё скажет: «Да ерунда какая-то! Когда кошки сердятся, они шипят!» — и снова тянет руку. А ему опять: «Ай!» — и коготком — хвать! И уже гость: «Ай!» И тогда мы ему скажем: «Ну что, теперь понятно, почему „ай!“?» Обычно тогда уже понятно. Я это к чему: говорить умеют все. И если у тебя есть желание — как в одной древней книге сказано, с горчичное зерно — услышать, что тебе пытаются сказать, то можно понять кого угодно. И кошку, и собаку — и даже другого человека. Красавица Биби-Ханум — невероятная красавица. Таких поискать. Кошка она не простая, а персидская. Грива у неё, как у львицы, цвета абрикосового мороженого, уши с кисточками, лицо совиное, глаза золотые. Носик треугольный, крохотный; можно сказать, совсем его нет — как нарисованный. Носит не штаны, как все кошки, а целые шаровары восточные, кремового цвета, с завитушками. Хвост — будто опахало. Прямо павлин бы позавидовал такому шикарному хвосту. Кто Биби-Ханум ни увидит — все ахают: «Какая красавица! Хоть бы на открытку или в кино снимать такую красоту! Просто чудо, а не кошка!» — а она сидит гордо, выдвинув пушистый подбородок, томно прикрыв золотые очи. Слушает. Любит, когда её хвалят. И когда называют Биби-Ханум — любит, потому что, вообще-то, все её зовут Бибишка. Когда Биби-Ханум на выставке, на голубом матрасике лежит, вся расчёсанная, напудренная и ослепительно прекрасная — все думают, что характер у неё самый изысканный. Как у любимой жены восточного падишаха. Что она вот так, на голубом матрасике целыми днями и нежится, а встаёт только чтобы откушать белого куриного мяса и изысканно поиграть с пёрышком на палочке. И никто не знает, как оно на самом деле. Например, что самое любимое угощение у Биби — не курятина и не паштет из печёнки, как по статусу положено. Больше всего на свете она любит сырую картошку. И где тут аристократизм? Придёшь на кухню чистить картошку — а Биби тут как тут. И крутится, и вертится, и просит низким голосом, который называют «контральто» — и за пальцы хватает: дайте, ну, дайте хоть кусочек! И надо ей отрезать ломтик тоненько и в рот дать: носа-то у Биби нет, рожица плоская — и с пола, и с блюдца тонкий кусочек картофеля ей взять тяжело. И на голубом матрасике Биби спать не любит, а любит — на венике. Совсем никуда не годится: идёт пышная кошка в богатой шубе, вся расчёсанная и напудренная — и ложится на пыльный веник, и пыль с него переходит на шубу, и кошка катается, и трётся, и мурчит — и через четверть часа уже не очень понятно, где веник, а где кошка. И пудра, и причёска идут коту под хвост. Пробовали мы веник прятать. Стало хуже: обиделась Биби-Ханум и ушла спать неведомо куда. А когда выспалась и вернулась, все догадались — то ли под диван залезала, то ли за холодильник: пыли на ней — шерсти из-под пыли не видно. А на лице написано невероятное самодовольство: «Что, съели?» Пришлось вернуть веник на место — всё-таки, меньше вреда. И изысканно играть в пёрышко Биби-Ханум тоже не умеет: пёрышко от палочки она норовит оторвать напрочь. Больше любит играть с бумажным шариком на нитке — чтобы его подбрасывали повыше, словно он — птичка. Из-за пышной шубы кошка кажется толстой, а на самом деле она очень гибкая и спортивная: за игрушечной «птичкой» подпрыгивает без разбега метра на полтора, ловко ловит, отрывает и уносит, рыча. Любимая игра: «поймала — и съем». Просто удивительно: такая шикарная кошка, а привычки — словно у полосатой бродяжки. Никакой гламурности в характере нет. Но это всё — пустяки и дело житейское. А вот начали мы ремонт — и сразу поняли, почём фунт лиха. Потому что стали клеить обои. Раскрутим рулон по полу, намажем клеем — и приклеим к стене. И кошку никак нельзя в комнату пустить, потому что повсюду клей, а у Биби-Ханум шикарные штаны и хвост, как облако. И всем этим она может приклеиться запросто. Поэтому дверь мы закрыли. И Биби-Ханум осталась в коридоре. В другое время она бы отлично себе нашла развлечение в коридоре: и веник тут, и ещё можно подремать со вкусом под вешалкой, на старом свитере, и кухня, опять же, рядом. Но одно дело, когда ты в коридоре по доброй воле, а другое — когда из комнаты выгнали и дверь закрыли. От тебя закрыли — это очень обидно. И Биби-Ханум спела под дверью низким голосом: — Ма-оооо! Оооу! Му-аааа! Это была печальная баллада, полная нестерпимых кошачьих страданий, а голос у кошки напоминал голос знаменитой негритянской певицы, которая грустно поёт под саксофон. Другой бы растрогался, но мы — люди жестокие, даже не подумали дверь открыть. Только кошке повезло. В дверь позвонили — пришла тётенька из службы газа, газовую плиту проверять. И мы сделали ошибку — побежали ей открывать, плиту показывать, а Биби-Ханум на некоторое время оставили без присмотра. А тётенька из газовой службы аккуратная оказалась и внимательная. Пока плиту осмотрела, пока в книжку записала… За это время Биби-Ханум успела дверь в комнату, где обои, открыть и войти. А там очень интересно: вся мебель убрана, на полу лист обоев лежит, клеем намазан. Биби-Ханум его понюхала, прошла неторопливо на середину — и прилегла отдохнуть.