Я поднимаю руку ко лбу и закрываю глаза руками, глубоко дыша, как это делали женщины в старых фильмах перед тем, как «пойти прилечь». Мне всегда хотелось так сделать, и на удивление это приятно. – Вы не задали вопроса, Кармель. Как я могу ответить на вопрос, если он не прозвучал? Кармель не отвечает, хотя это был вопрос. Она дышит глубоко, как и я. Очевидно, она тоже не отказалась бы прилечь. – Ферн, не могли бы вы устроить собаку в другом месте? – спрашивает она после затянувшегося молчания. Я вздыхаю. Что ж, в этот раз она хотя бы ясно выразилась. Достаю из кармана телефон, чтобы проверить время. Встреча Уолли должна была уже закончиться. Я набираю ему сообщение, и он, к счастью, отвечает моментально: «Уже еду». – За ним скоро придут, – говорю я Кармель. – Хорошо, – отвечает она, довольная. – Надеюсь, больше я эту собаку в библиотеке не увижу. Я жду, когда она договорит, и, не услышав вопроса, спешу прочь, пока она снова меня не остановила. Уолли приезжает быстро, снова в костюме и при галстуке. При виде его по телу бегут странные, но приятные мурашки. – Привет! – окликаю я его из глубины библиотеки (видимо, слишком громко, учитывая, что многие обернулись на мой голос). Мы с Альфи бежим к нему. – Привет, – здоровается Уолли, когда мы к нему подходим. На одно пугающее мгновение наши взгляды пересекаются, затем Уолли наклоняется, чтобы погладить пса. – Как прошло? – Встреча была куда более крупной, чем я ожидал, – говорит Уолли. – Пришла куча народу. Я показал им свою презентацию. – Презззентацию, – передразниваю я его акцент. Уолли смеется. – Извини. Презентацию, – повторяет он. Мне так понравилось наше с ним взаимодействие, что я решаюсь поэкспериментировать со случайными прикосновениями. Я делаю шаг вперед и хлопаю Уолли по руке, как люди обычно делают, когда смеются. Но кажется, я переборщила, поскольку Уолли перестает смеяться и глядит на меня встревоженно. – Извини, – говорю я. – Ничего, – отвечает Уолли, потирая ладонь. – Значит, все прошло хорошо? Твоя презззентация. – Да, – отвечает Уолли, – даже очень. Хочешь, расскажу подробнее, когда закончишь? Погуляем? Идеальное предложение. Ни шума, ни запахов, ни искусственного освещения. Предостаточно свежего воздуха. Будем непринужденно болтать – я уже привыкла к нашим с ним разговорам. Даже полюбила. – Сегодня не могу, – отвечаю я, протягивая ему поводок Альфи. – После работы я навещаю маму. Потом ужинаю с Роуз. – Маму? – переспрашивает Уолли озадаченно. – Но… я думал, она умерла? – Я сказала, у нее была передозировка, – отвечаю я. – Я не говорила, что она умерла. Автоматические двери больницы «Сан-Мидоуз» открываются, и в нос ударяет запах запеканки и мочи. Запах этот неприятный и настолько липкий, что я ощущаю его на себе еще долго даже после того, как приняла дома душ и постирала одежду. К несчастью, теперь это запах моей матери. Когда-то от мамы пахло присыпкой, зубной пастой и стиральным порошком. «Чистота, благочестие, и все такое», – напевала она, вертясь по дому. Помню, мне приходилось задерживать дыхание, когда я находилась с ней в одной комнате, особенно когда она наклонялась, чтобы поцеловать меня перед сном. Однажды она спросила, почему я задерживаю дыхание, и я сказал ей: «От твоего запаха меня тошнит». Мама расстроилась. – Прости, детка, – ответила она, – я понятия не имела. Хочешь, не буду тебя обнимать?.. – Все в порядке, – сказала я, качая головой. – Оно того стоит. Женщина в регистратуре, которую я не знаю, широко улыбается мне и возвращается к своим бумагам. Охрана здесь не особо строгая. Я расписываюсь в книге посетителей, беру бейдж и иду мимо лифта, огороженного и на дверях которого от руки написали «НИ РАБОТАЕТ». Мне плевать. Все равно лифты вызывают у меня клаустрофобию, запахи внутри более терпкие, особенно если есть другие пассажиры. Я выбираю лестницу. В коридоре наверху мужчина в коричневом халате толкает перед собой ходунки, опустив глаза в пол, будто выискивая что-то. – Привет, Ферн, – здоровается одна из медсестер. Ее зовут Оннаб, и, на мой взгляд, она здесь лучшая, когда дело касается личной гигиены и душевного состояния моей мамы. – Твоя мама у себя. У нее сегодня хороший день. Хороший день, как я уже усвоила, может означать разное: что мама рада меня видеть и попытается со мной поговорить или что она будет молчать и не произнесет ни слова. Она редко бывает агрессивна или дерется, и я за это благодарна, поскольку, очевидно, с обитателями этих палат такое бывает нечасто. Дверь в палату мамы приоткрыта, и я легонько стучу, затем толкаю. Мама сидит в инвалидном кресле в углу, одетая в серые брюки и белую, слегка пожелтевшую блузку. Волосы расчесаны и заколоты назад, из-за чего у висков кажутся совсем седыми. Надеты даже туфли на ногах, черные, на липучках, и белые носки. Похоже, сегодня действительно хороший день. – Привет, Ферн, – обращается ко мне Тереза. Тереза – новый мамин врач. Ей двадцать семь, я ее спросила. У нее густые каштановые волосы, собранные в хвост, певучий голос и множество идей, как улучшить мамину речь. Сегодня, например, рядом с мамой стоит аппарат, к которому подсоединен длинный кабель, а на конце этого кабеля – плоский круглый предмет, нависающий над маминой головой. – Что это? – Транскраниальная магнитная стимуляция, – отвечает Тереза. – Мы проделывали это и на прошлой неделе. Ваша мама хорошо на нее реагирует. Смотрите. – Она поднимает карточку, на которой изображено яблоко. – Я-яблоко, – произносит мама. – А теперь это. – Тереза поднимает карту со львом. – Лев, – выговаривает мама. Я впечатлена. Из-за повреждения мозга маме сейчас трудно говорить. Обычно она делает паузу перед каждым словом, словно собираясь с силами, и на каждом слоге широко открывает рот. При всех ее усилиях звуки все равно получаются глухими, и требуется немало концентрации, чтобы понять ее. Но эти слова прозвучали удивительно четко. Мама поднимает на меня глаза. – Пуп… сик! – мучительно медленно выговаривает мама. Она начала так меня называть после случая с передозировкой. Думаю, она просто не помнит моего имени, потому что раньше она никогда не называла нас ласковыми прозвищами. Но с тех пор она сильно изменилась. Чаще улыбается. Ее легко привести в восторг, как бабушку или ребенка. Большую часть времени она приятный компаньон. Передозировка случилась шестнадцать лет назад. Вечером она приняла таблетки, а на утро, когда она не встала, мы с Роуз и не подумали ни о чем таком. Поспать по утрам она любила. В полдень мы сами приготовили себе поесть. После обеда мы подумывали ее разбудить, но Роуз очень боялась ее расстроить. И она была права – мама всегда раздражалась, когда ее будили. Было уже девять вечера, когда мы наконец решились постучаться к ней. К тому времени она была в коме уже несколько часов. Слишком долго, как нам потом сказали. «Скорую» вызвала я, потому что Роуз от шока не могла и слова сказать. Пожалуй, это был единственный раз в нашей жизни, когда инициативу на себя в критической ситуации взяла я. Позже мы узнали, что передозировка была вызвана валиумом и алкоголем, и это привело к непоправимому повреждению мозга. Через несколько недель маму перевели в учреждение для постоянного ухода, а нас с Роуз отправили в постоянную приемную семью, где мы прожили до тех пор, пока нам не исполнилось восемнадцать. – Что ж, – говорит Тереза певучим голосом, – думаю, на сегодня достаточно, Нина. Ты большая молодец. – Молодец, мам, – поддерживаю я. – Ты давно так четко не говорила. Тереза сияет. – Если она продолжит совершенствоваться такими темпами, то к концу года будет говорить полными предложениями. Жду не дождусь, чтобы поболтать с ней, послушать все ее истории. Тереза возится с аппаратом и снимает круглую штуку с маминой головы. Мама поднимает на меня глаза. – Где… твоя… сес… тра? Она спрашивает об этом каждый раз. Либо она не помнит, что Роуз никогда ее не посещает, либо просто не теряет на это надежду – не знаю. Первое время после несчастного случая приемные родители были обязаны еженедельно приводить нас видеться с ней, но как только Роуз исполнилось восемнадцать, она перестала приходить. («Меня эти визиты тревожат», – сказала она, когда я ее спросила. Наверное, это одна из тех вещей, которых я не понимаю, потому что меня мама никогда не тревожила. Напротив, один час в неделю безобидных, неспешных разговоров с ней наедине – самое спокойное время для меня.) – Роуз в Европе, – отвечаю я. Мамины глаза расширяются, значит, ей интересно. – Знаю, – говорю я. – Она поехала навестить Оуэна. Он недавно устроился там на работу, и Роуз гостит у него, четыре недели. Я рада, что сегодня не приходится врать о том, где Роуз. Зачастую, когда я говорю маме, что сестра не приедет, ее глаза наполняются слезами. После передозировки ее настроение стало меняться совершенно непредсказуемо: сейчас она счастлива, через мгновение плачет. Вот бы Роуз просто взяла и пришла к ней. – Оуэн? – мама хмурится. – Ев-ропа? – Да, он там работает, – повторяю я. – Роуз поехала к нему ненадолго, не переживай. В конце месяца вернется. Мама молчит. Иногда мне грустно, что мама так мало говорит. Как и Терезе, мне бы тоже хотелось поговорить с ней по душам и послушать ее. Порой она так расстраивается из-за того, что не может говорить, что сжимает руки в кулаки и скрежещет зубами. Но обычно она сидит, будто примирившись со своей инвалидностью, и слушает мою болтовню. В такие моменты, признаться, мне нравится, что я могу говорить и говорить, и не волноваться о зрительном контакте; могу не бояться, что болтаю слишком много или что упускаю какие-то социальные сигналы. Кажется, только здесь я могу позволить себе быть собой. Полагаю, для этого и нужны матери. – У меня есть новость, – признаюсь я маме ни с того ни с сего. Это приятно, ведь у меня редко бывают новости. Глаза мамы снова расширяются. – Я познакомилась с парнем, – договариваю я и наконец слышу долгожданный вздох удивления.