– Из-за того ужина? – Нет. – Тогда почему? Я смотрю на его слишком свободные джинсы, черные кроссовки на шнуровке и внезапно вспоминаю, как приняла его за бездомного. Забавно вспоминать времена, когда ты не знал человека. Когда я впервые повстречала Джанет, то подумала, что она будет резкой и громкой. Она всегда носила украшения из разноцветной смолы, что было, на мой взгляд, свойственно людям наглым и шумным. Я ошиблась тогда на ее счет, как и насчет Уолли. – Из-за твоей сестры? Я говорю ему, что нет, но челюсть его все равно напрягается. – Могу я кое-что сказать? – спрашивает он. – Знаю, ты любишь свою сестру, но… – Он качает головой, вздыхая. – Что-то в ней не так. Словно она не знает, где заканчивается она и начинаешься ты. Будто она думает, что ты… принадлежишь ей или что-то в этом роде. Я хмурюсь. – Да и у тебя с ней границы не лучшие. Ты слепо веришь всему, что она говорит. Не ставишь под сомнение ни единое ее слово. Я размышляю над его словами. – Это была идея Роуз расстаться со мной? – спрашивает он. Я скрещиваю руки на груди. Уолли поднимает бровь. – И почему я не удивлен, – продолжает он. – Ферн, назови мне хоть одну причину, почему ты хочешь со мной расстаться, и тогда я… – Я встретила другого, – отвечаю я. Уолли замолкает, как и было задумано. Пока что я стараюсь не думать о том, что это Роуз предложила так сказать. («Не позволяй ему переубедить тебя. Как только он начнет с тобой спорить, скажи, что встретила кого-то другого. Это он не переспорит. Вопрос будет решен чисто и быстро».) – Когда? – Пару недель назад. Тебя часто не было рядом последнее время. – Я избегаю его взгляда. – Ого, так значит… это серьезно? Он тебе действительно нравится? («Его это должно задеть, – сказала Роуз, – но это для его же блага».) – Да. От боли на его лице у меня щемит сердце. – Мне жаль. Я… был поглощен работой. Я не поставил тебя на первое место. («Будет трудно, Ферн. Ты захочешь позволить ему отговорить тебя. Но нельзя. Когда он расстроится, не говори ничего».) Что ж, эту часть выполнить легко, потому что я не в состоянии сказать ни слова. Все мысли и слова застряли в горле, запечатаны. Я обхватываю себя руками. Уолли делает шаг ко мне, но в последний момент передумывает. – Что ж, я тогда лучше пойду. Я киваю. Ком в горле нарастает. Уолли направляется к двери. Дрожь в груди превращается в нечто более тяжелое. Во всепоглощающую боль. – Сделай для меня кое-что, – говорит Уолли. Я киваю. – Помни, что я сказал о твоей сестре. Не дожидаясь моего ответа, он поворачивается и уходит. Жить с Роуз не так уж и плохо. Она покупает для меня новое постельное белье (стопроцентный бамбук) и освобождает место в гостиной, чтобы я могла заниматься йогой. А по вечерам мы спокойно проводим время вместе, смотря фильмы или читая книги на диване. Я слышала, что беременность приводит к повышенной утомляемости, и, как оказалось, это не шутка. К счастью, я нахожу возможности вздремнуть – на коврике для йоги, на креслах-мешках в секции детской литературы на работе, в машине Гейл, когда она просит сходить за лимоном. Я пользуюсь этими шансами подремать, как только подворачивается случай, и мне снятся сны. Необычные сны в ярких красках. Обычно об Уолли. Я не была готова к тому, что буду скучать по нему. Весь день, каждый день. Это грызущая боль в груди, раздирающая настолько, что хочется вылезти из собственной шкуры. Это напоминает о том, как я скучала по маме после ее передозировки – мне ее так не хватало, что я завывала. Однажды я узнала, что тосковать по кому-то принято молча, иначе это расстраивает окружающих. Из-за этого они чувствуют, что тебе их мало, что они тебе безразличны. Роуз, в частности, чувствовала себя именно так. «Тебя волнует только мама! А ведь это я заботилась о тебе всю твою чертову жизнь!» Я не хочу, чтобы кто-то думал, что он мне безразличен. Поэтому я скорблю молча, незаметно. Пока что это работает, в нынешней жизни. Но очень скоро меня ждет еще одна утрата. Мой малыш. И, боюсь, эта тоска может стать той, что раздавит меня окончательно. Утренняя тошнота достигает своего апогея примерно на восьмой неделе. Меня тошнит постоянно, малейшего запаха еды достаточно, чтобы мне стало плохо. Когда в библиотеке ко мне подходят посетители, я больше не притворяюсь, будто меня кто-то зовет, а просто смотрю прямо и продолжаю идти, куда шла. Однажды Тревор на обед разогрел в микроволновке остатки китайской еды, и запах от нее был такой сильный, что мне пришлось забрать ее, положить в пластиковый пакет и отнести в мусорный бак на улице, не обращая внимания на его возмущения и протесты. А как только он попытался расспросить, что это вообще было, мне снова стало дурно при одной мысли о том запахе, и, прижав ладонь ко рту, я убежала в свой потайной чулан. Я остро ощущаю каждое изменение в своем теле. Чувствительность груди, особенности голода, частота походов в туалет. Все это бессмысленная загадка, на которую мало ответов. На самом деле, чем больше я читаю о беременности и рождении детей, тем больше понимаю, что это очень примитивный и древний процесс. Меня удивляет, что при всех достижениях медицины нашего времени до сих пор не придумали лучшего способа продлевать род! Ради всего святого, мало того что женщина должна девять месяцев вынашивать плод в матке, а затем выталкивать его из чрезмерно узкого отверстия (или, что еще хуже, разрезать себя, если он не выходит сам), она должна еще и ежечасно ухаживать за ребенком, кормить его жидкостями из своего еще не зажившего тела! Безумие! Должен быть лучший способ. Но сколько бы я ни исследовала этот вопрос, я так и не нашла тому альтернативного способа. На двенадцатой неделе мы с Роуз отправляемся на первое обследование. Роуз представляется узисту как «мать», а мне достается роль «суррогатной матери». Меня ошеломляют нахлынувшие на меня эмоции, когда я вижу на черно-белом экране движение. Полагаю, виной всему гормоны. Узист показывает нам голову ребенка, позвоночник, четыре камеры его сердца. Она щелкает кнопкой, и картинка становится трехмерной – ребенок вдруг приобретает красновато-розовый цвет, что делает его похожим на маленького инопланетянина. В тот момент я убеждаюсь, что именно гормоны управляют моими чувствами, поскольку только мать может любить нечто настолько с виду странное. Но опять же, не я его мать. Я лишь носитель. – А папа у малыша есть? – спрашивает узист, когда мы заканчиваем. – Я могу распечатать для него фотографию. – Отец был бы рад, спасибо, – отвечает Роуз. – Сейчас он в командировке. По словам Роуз, Оуэн вернется домой, как только закончит работу. На прошлой неделе он даже прислал по почте из Лондона маленького медвежонка Паддингтона вместе с открыткой, в которой рассказал, что даже купил про него книжку, которую ему не терпится прочитать малышу или малышке. Я не смогла сдержать улыбку. Оуэн будет отличным отцом, и моему ребенку – ребенку Роуз – повезло иметь такого отца. И все же, когда я смотрю на изображение на экране, – в качестве суррогатной матери, – я испытываю такую боль в груди, что впервые в жизни наконец понимаю, что значит «разбитое сердце». – Что ты там задумала? – спрашивает меня Роуз. На ней ее спортивный беговой костюм, она собирается уже выходить, а я сижу за кухонным столом с книгой и библиотечным каталогом «Афиша», в котором подробно описаны предстоящие мероприятия в библиотеке. Рядом лежат документы для поступления в больницу. Меня поразило, как быстро они пришли, после нашего последнего УЗИ – на следующий же день. Помимо эффективности системы я оценила, что бумаги пришли старомодным способом – на пяти страницах формата А4, сложенных втрое. В наши дни большинство документов отправляется по электронной почте, к моему разочарованию, поскольку мне всегда нравилось заполнять документы традиционным способом – ручкой на бумаге. Мне нравятся аккуратные маленькие квадратики – по букве в каждом. Нравится слышать мягкое царапанье шариковой ручки по странице, синий цвет на черно-белом фоне. – Ферн? – повторяет Роуз. – Чем ты занята? Такое ощущение, что последнее время Роуз проявляет ненасытный интерес ко всему, что я делаю. Не важно, спешит ли она на встречу или смотрит захватывающую программу по телевизору, мои дела интересуют ее неустанно. Я вздыхаю. – Читаю, бумагами занимаюсь. Она нависает надо мной из-за спины, заглядывая в документы, что ужасно раздражает. Большую часть я уже заполнила. Единственная графа, которая осталась пустой, это «Контактное лицо при чрезвычайных ситуациях». – Укажи меня, – сразу же отмечает Роуз. После небольшой паузы добавляет: – Или ты хочешь указать кого-то другого? Может, это лишь мое воображение, но мне слышится легкий намек на насмешку в ее голосе. Интересно, что в этом забавного? – Нет, никого, – отвечаю я, вписывая в четыре квадратика буквы ее имени. Ведь Роуз – мой человек, моя половинка. Другие люди могут приходить и уходить, но она всегда будет рядом. Знаю, мне в этом повезло. Только вот сегодня мне от этого грустно. Я уже на четвертом месяце беременности, и Роуз сообщает, что хочет поговорить со мной о чем-то важном. Все больше и больше мне начинает казаться, что для нее важно практически все. Что я ем, сколько сплю, сплю ли я на спине. Но сегодня ее выражение лица более хмурое, чем обычно, что вызывает у меня интерес. – Что такое? – спрашиваю я. – Это распоряжение об усыновлении, по которому юридически все твои родительские права и обязанности переходят ко мне. Я мрачно смотрю на документы – целая кипа страниц, испещренных юридическими терминами. В глаза бросаются слова «Отказ от родительских прав». – Это простая формальность, – говорит Роуз. – Нам не обязательно оформлять это официально до рождения ребенка. Но я хотела поговорить с тобой… о Рокко. Я поднимаю на нее глаза. – А что с ним? Роуз, хмурясь, осторожно покусывает нижнюю губу. – Я тут почитала о процессе усыновления и, думаю, когда ребенок родится, лучше не указывать его имя в свидетельстве о рождении. – Почему? – Ну, – осторожно отвечает Роуз, – если ты укажешь его, то от него потребуется согласие на усыновление, что будет несколько неловко, учитывая, что он не знает о существовании ребенка. Ее довод логичен. Об этом я не подумала. – Так кого мне указать в качестве отца ребенка? Кого-то другого? – Ну, нет, потому что тогда от него потребуется согласие на усыновление.