…История Испании полна противоречивых событий, которые с высоты веков выглядят иначе – не так, как их оценивали современники. Один из таких неоднозначных периодов – эпоха арабского владычества. Арабами именовали всех, кто пришёл с Африканского континента. Но среди пришельцев были и мусульмане Дамасского халифата, и берберы. Берберов стали называть маврами, а мусульман – сарацинами. Впрочем, в названиях всегда царила путаница, для коренного населения все они были завоевателями. Между мусульманами и берберами тлела вражда, междоусобицы раздирали не только испанские королевства, но и арабские султанаты. Самым мудрым арабским правителем был Абдурахман III – первый халиф Кордовы. Ему в конце тысячелетия удалось объединить разрозненные арабские владения и при этом наладить добрососедские связи со многими испанскими королевствами. Он соединял в себе качества гениального полководца, прозорливого стратега и талантливого политика. Халиф снискал популярность во всей Европе благодаря мягкому и гуманному отношению к местному населению. Он никого не обращал насильно в ислам, не притеснял и тем более не истреблял физически. В его политике главенствовали здравый смысл и экономическая целесообразность. Эпоха его правления стала эпохой расцвета Испании – она заняла лидирующее положение в Европе и по материальному благосостоянию, и по уровню культуры. Всё ценное, что было накоплено на Востоке, самым благожелательным и щедрым образом привносилось на территорию Пиренейского полуострова. Достижения арабской медицины и повседневные навыки гигиены, секреты градостроительства и архитектурные изыски, роскошные ковры и тончайшие шелка, редкие ремёсла и наука астрономия, фонтаны и пышные сады – всё это стало частью арабского наследия. Основной своей задачей Абдурахман III видел создание цветущего, богатого и сильного государства, а не отстаивание религиозных догм. Возможно, одной из причин такого правления стала баскская кровь, текущая в его жилах: мать и бабка по отцу были басконками. Да и внешность халифа отличалась от привычных черт мусульманина: у него были светлые глаза и рыжие волосы, которые – чтобы не смущать подданных – он красил в чёрный цвет. Почему я об этом рассказываю? Чтобы ты поняла, что те, кого называли арабскими завоевателями, сражались за земли, а не за души. Многие мавры осели на завоёванных территориях, пустили корни, взяли в жёны местных женщин. На протяжении семи веков арабская кровь соединялась с кастильской, баскской, каталонской. Зачастую отношения между мусульманами и христианами вне поля битвы можно было смело назвать дружескими. Они общались между собой, торговали, обменивались опытом и даже помогали друг другу в гражданских столкновениях и междоусобных конфликтах. А теперь от арабских корней в целом перейду к своим собственным. Мой очень далёкий предок был военачальником в армии легендарного Мухаммеда Аль-Мансура[72]. Он прибыл из Магриба, чтобы возглавить кампанию по покорению Саморы. Вместе с войском он исходил вдоль и поперёк весь юг Пиренейского полуострова и получил в благодарность кусок земли в Эстремадуре. На протяжении нескольких веков существования Кордовского халифата продолжалась военная династия моих предков. «Аристократия меча» – так их называли. После падения халифата мой род растерял былую воинственность и переместился севернее, в Кастилию. В ходе Реконкисты часть мусульман осталась жить на христианских территориях, образуя автономные общины. Так произошло и с моими предками. При этом они сохраняли исламскую веру, обычаи и традиции. Такие мусульмане назывались мудехарами[73]. Вот сейчас мы находимся в одном из регионов, где мудехары составляли внушительную часть населения, равно как и прочий пришлый люд: французы, евреи… Сахагун был прибежищем не только инородных жителей, но и гонимых судьбой скитальцев: мудрецов с крамольными мыслями, богатых ремесленников, радеющих о сохранности своих сокровищ, разношёрстной артистической братии, монахов, бежавших из мусульманской Кордовы. С падением Гранадского халифата мудехаров стали насильственно обращать в христианство. Несогласные вынуждены были покинуть пределы Испании. Новообращённые именовались отныне морисками[74]. Я не знаю точно, в каком колене моего рода произошла смена религии, только я считаю себя католиком. Что касается национальности, я давно уже оставил пустую затею определить точный состав разных кровей во мне. Мои предки по материнской линии – выходцы из Астурии и Басконии. Один прадед – андалусиец с берберскими корнями – был учёным, знал наизусть «Книгу Сунны и Шары мавров»[75]. Другой прадед выращивал апельсины в окрестностях Валенсии. Среди моих предков были португальцы и кастильцы, а одна из прапрабабок – аборигенка из Амазонской сельвы. Кто я после этого? По гражданству – испанец, по вероисповеданию – католик, по самоощущению – человек мира… Человек мира вынимает у меня из рук растаявший пакет с водой и уходит на кухню, чтобы поменять его на свежий лёд. Я же пытаюсь осмыслить только что услышанное. Рассказ Карлоса гораздо глубже и интереснее, чем прямой ответ на вопрос: «Есть ли в твоём роду мавры?» – «Да, есть». Витамины с коллагеном Человек мира… Мне не раз приходилось слышать это выражение, и всегда оно означало открытость и приятие: иных стран и народов, религий и традиций, мировоззрений и культур. Уважительное отношение к непохожести, инакомыслию. Признание за другими их правды, их пути, их веры. Свободу тела и духа. Корни и крылья. Человек мира – это почти всегда путешественник, странник. Действительно, где, как не в путешествии, можно прикоснуться к новому, непривычному, иному, попытаться понять чужака и – о чудо! – найти что-то общее, что делает незнакомых людей братьями и сёстрами. Этому ощущению родства не помеха ни национальность, ни религиозная принадлежность, ни социальный статус, ни возраст, ни опыт. Это может случиться с каждым, кто однажды внимательно посмотрит в глаза собеседника и попытается понять его не умом, но сердцем. Языковой барьер вторичен: можно говорить на одном языке и не слышать друг друга. Можно быть полиглотом и при этом категорически отвергать любое инакомыслие, не давая другому права на отличное от твоего мнение, на иное восприятие мира, на свой путь… Человек, сидящий сейчас рядом со мной, – несомненно, человек мира. Всё, что он только что рассказал – про арабов и берберов, халифов и мудехар, про своих предков, – всё это лишь интеллектуальная оправа к его глубоким внутренним убеждениям, историческая рама к картине восприятия своего места в огромном и многообразном мире, способ познания его через отдельные факты и фрагменты знаний. Почему-то мне кажется, что именно они – люди мира – способны его спасти. Ведь возрождение человечества начинается с возрождения каждого отдельно взятого жителя планеты, с каждого из нас, с наших мыслей, эмоций, поступков. Я нисколько не сомневаюсь, что тот, кто хотя бы раз прикоснулся к святыне – неважно, на чьей территории, – кто смог раствориться в сакральной мощи природы или обрёл просветление в любом уголке Земли, уже никогда не останется прежним. Он никогда не поднимет руку на иноверца. Не обидит чужака. Не станет отстаивать собственную правоту любой ценой… Потому что поймёт однажды, что все люди едины, а правда у каждого своя, но есть вещи, которые важнее любой правды… …Солнце наискось пересекает голубой лоскут неба в высоком проёме монастырского двора. Тени каштанов покрывают кремовыми пятнами белые камни. Фонтан журчит жиденькой струйкой, лениво стекающей в мелкое озерцо на дне гранитной чаши. Опустив ноги в воду, ощущаю бодрящую прохладу, переходящую в ломоту. Я неукоснительно выполняю рекомендации доктора: охлаждаю и отмачиваю ногу, обеспечиваю ей полный покой и неприкосновенность. Три дня, как и было велено, я отдыхаю в крошечной келье или на каштановом дворике, пью кофе и разговариваю с Карлосом обо всём на свете, стараясь обрести ту необходимую широту взгляда и глубокую проницательность, что позволят и мне когда-нибудь стать человеком мира. Утром следующего дня по электронной почте приходит письмо от Агнеты. Она пишет о том, что уволилась с верфи и устроилась в кукольный театр. Правда, вместо занавесей шьёт куклы для детских спектаклей, но это, оказывается, ещё интереснее. «Элена, ты не представляешь, – восторженно делится подруга, – я ведь не просто стачиваю детали, мастерю причёски, вышиваю глазки-губки – я рождаю характеры!» Далее Агнета подробно рассказывает, как она это делает. Заканчивается письмо признанием: во время первой премьеры с участием её кукол подруга «ощутила себя демиургом, вдохнувшим жизнь в свои человекоподобные творения». Одну из них, факультативную, не занятую в спектакле, она назвала моим именем. Как трогательно! К письму прилагается фотография глазастой барышни с шерстяной косой, в синем сарафане и расшитой маками рубашке. Рот её округло приоткрыт – то ли готовность к плачу, то ли артикуляция протяжных народных песен. Я искренне радуюсь за Агнету и восхищаюсь её поступком. В конце письма подруга настоятельно рекомендует купить в ближайшей аптеке какой-нибудь препарат с коллагеном для укрепления связок. Она вычитала, что во время длинных переходов суставы и связки испытывают сильные перегрузки, а коллаген способствует их крепости и эластичности, – Агнета ещё ничего не знает о моей травме! Памятуя о своём опыте покупки солнцезащитного крема в деревенской лавке, я живо себе представляю трудности, с которыми буду изображать жестами коллаген. В ответном письме подруге я пишу о том, что коллаген принимать поздно, так как связки я уже растянула, но сейчас иду на поправку и в этом мне помогают замечательные люди – настоящие рыцари, сильные мужчины, которые – нет, не перевелись ещё на белом свете! К вечеру приходит Карлос и протягивает мне пузырёк с капсулами. – Что это? – спрашиваю. – Специальные витамины с коллагеном. Принимай утром и вечером – легче будет идти. Я замираю в ожидании продолжения: «Агнета тебе передала». Но продолжения не следует… Задумчиво смотрю на Карлоса. Всё же для человеческой мысли не существует преград, и любая идея может свободно перемещаться между людьми, минуя любые расстояния и границы. Однако пора в путь! Трёхдневный отдых пошёл на пользу не только ноге, но и всему организму. Карлос решает сопровождать меня, пока я окончательно не окрепну. Я не возражаю. * * * …Кальсада де Кото, Берсианос дель Камино, Бурго Ранеро… Снова мелькают жёлтые стрелки, путеводные ракушки, дорожные столбики с отметками пройденных километров и указатели с труднопроизносимыми названиями. Дорога петляет, то и дело раздваивается, предлагая сделать сакраментальный выбор: «Направо пойдёшь… налево пойдёшь…» Раньше выбрать правильное направление было вопросом жизни и смерти: от развилки Кальсада де Кото одна тропа ведёт в волчье логово, другая – в бедную деревушку с аистами на колокольне. Та, что через волчье логово, короче. Мы выбираем аистов. По древнехристианской легенде, эти птицы кружили над распятым Христом, утешая и скрашивая последние минуты Его земной жизни. Аисты издревле были символом чистоты и благочестия, рождения и воскрешения. Именно поэтому позже им приписали чудесную способность приносить в дом младенцев. Кому, как не им, можно было доверить столь почётную и ответственную миссию? Крупная белая птица с оранжевым клювом и чёрной оторочкой по крыльям аккуратно ступает ногами-ходулями по кочкам. Она высматривает добычу, прицеливаясь круглым немигающим глазом в болотную жижу. Лягушачье собрание оглашает окрестности исступлёнными брачными руладами, не подозревая о нависшей опасности. Но вот птица делает резкий выпад, и в клюве уже трепыхается несчастная жертва основного инстинкта. Глупые её сородичи лишь на секунду замолкают, прыснув врассыпную от щёлкнувшего клюва, но вскоре снова высовывают любопытные головы с выпученными от восторга глазами, чтобы поиграть в лягушачью рулетку с судьбой. Отобедав свежей лягушатиной, аист разгоняется в три прыжка и поднимается в небо, держа курс на растрёпанное гнездо на старой башне. Возможно, там, среди пищащих пуховых аистят, у него припасена парочка младенцев для примерных леонских семей. Проводив взглядом белую птицу, мы с Карлосом продолжаем знакомство с местной фауной. Возле заброшенного дома на краю деревни обнаруживаем ласковых голодных котов. Исхудавшие животные едят всё, вплоть до бисквитного печенья, семечек и изюма – другой еды у меня нет, но они не возражают и против этой. Карлос достаёт из рюкзака остатки чоризо и вчерашнего овечьего сыра. Коты заметно оживляются. У одного из них – самого старого и крупного – оборваны в драке уши и бельмо на левом глазу. По праву старшинства он мог бы присвоить себе самые лакомые кусочки из предложенного нами рациона, но матёрый зверь поступает иначе: терпеливо наблюдает за тем, как ест маленькая слабая кошечка с тонким, как верёвка, хвостом. И только после того, как та, насытившись, отходит, подъедает за ней сырные и колбасные объедки. Благодарно помурлыкав и потерев свои шкурки о наши ноги, коты деликатно удаляются под сень жухлого куста, где рассаживаются в строгом иерархическом порядке лицом к дороге, чтобы не пропустить следующих кормильцев. Через полкилометра встречаем необычную ферму-ясли. В брезентовых, застеленных соломой домиках живут молочные телята. Возле каждого домика – крошечный загон для выгула. Трижды в день к телятам приводят с пастбища коров. Большинство малышей сейчас прячутся от жары внутри. Но не все! Подхожу к одному из загонов – навстречу, шатко ступая, выходит белобокий телёнок с чёрной звёздочкой на лбу, влажными раскосыми глазами и длинными белыми ресницами. На ухе – бирка. Я глажу будущего торо по упрямому, ещё безрогому лбу с завитком, чешу за ушком, а он, приняв человеческую руку за материнское вымя, начинает энергично сосать, запрокидывая голову, закатывая глаза и слюнявя ладонь в тщетном ожидании молока. Не дождавшись, обиженно ревёт и разочарованный уходит в домик. А мы продолжаем свой долгий путь среди бескрайних полей и вересковых пустошей, живописных руин, бенедиктинских монастырей, мудехарских церквей и романских мостов над обмелевшими речками… И наконец входим в Леон. Хроника львиного города Леон… Город с таким поистине королевским именем обнаруживает не только фонетическую и геральдическую связь с бесстрашным царём зверей. Белокаменный гривастый лев встречает нас на мосту через Бернесгу, расставив лапы и свирепо ощерив хищную пасть. Героический образ храброй, восстающей из пепла столицы как нельзя лучше соответствует королевской стати зверя-индивидуалиста, привыкшего сражаться в одиночку против всех и до конца. Подобно многим другим поселениям Пиренейского полуострова, город возник как лагерь римских легионеров, его прежнее название – Легио VII (Legio Séptima). До сих пор в центре сохранился внушительный участок римской стены. Седьмой легион обосновался в междуречье Торио и Бернесги в 29 году до н. э. неподалеку от золотоносных жил Лас-Медулас. Собственно, они-то и привлекли внимание алчущих богатства римлян. Исчерпав к началу V века запасы золота, легионеры потеряли интерес к скудной, не примечательной ничем другим местности. К тому же на полуостров вторглись варварские племена, биться с которыми у римлян не было ни малейшей охоты. Около трёх веков Легио существовал как небольшой аграрно-ремесленный городок вестготов, уступивших его в 714 году маврам. Город подвергался неоднократному жестокому разрушению со стороны арабских завоевателей. Мирное население, оказавшись в приграничной, переходящей из рук в руки зоне, в ужасе покинуло его пределы. Легио опустел и обезлюдел. В 843 году его стали заселять мосарабы[76] – арабизированные христиане. Второе рождение и новое имя – Леон – город получил в 856 году, когда король Астурии Ордоньо I окружил его могучей оборонительной стеной и сделал крепостью. В Х веке Леон приобрёл статус столицы. А в XII веке на монетах, отчеканенных королём Альфонсо VII, появился лев с выпущенными когтями в золотой короне, по сей день украшающий герб города. Вставший на дыбы зверь олицетворял воинственность королевства. Наряду с ожесточённой борьбой с маврами в течение долгих веков длился территориальный спор Леона с Кастилией. Королевство то соединялось с кастильской короной, то вновь отвоёвывало независимость. Непримиримые противоречия с Галисией также ослабляли приграничные земли. Междоусобицы и сепаратизм внутри королевства привели к тому, что Леон оказался не в состоянии противостоять натиску свирепого Мухаммеда Аль-Мансура, с именем которого связана наиболее кровавая полоса в жизни города. Разгромив Сантьяго-де-Компостела, осквернив храм Святого Иакова, Аль-Мансур обрушил весь нерастраченный гнев на приграничную крепость в южных отрогах Кантабрийских гор. Отсюда совершали дерзкие вылазки христианские войска, начавшие Реконкисту. Но малочисленным и разобщённым отрядам не удавалось продвинуться на юг. Карательные операции мусульман были молниеносны и кровавы. Трижды Аль-Мансур захватывал и грабил Леон. Муэдзины созывали мусульман к молитве с минаретов, сложенных из трупов христиан. Любые попытки отпора и сопротивления пресекались с невиданной доселе жестокостью. То были времена крайней религиозной нетерпимости и бесконечных внутренних распрей как среди христиан, так и мусульман, стоивших и тем и другим тысяч человеческих жизней. Переломный момент в истории Леона связывают с основанием в нём в 1170 году духовно-рыцарского ордена Святого Иакова. Институт рыцарства был единственной альтернативой отсутствия единой армии, способной достойно противостоять арабским захватчикам. Приходилось действовать партизанскими методами, обороняя рубежи королевств и отдельные крепости, защищая мирные караваны и одиночных странников. Леонский король Фернандо II призвал рыцарей ордена оказывать покровительство пилигримам, идущим Путём Сантьяго. Эта дорога стала стратегически важной не только с точки зрения укрепления веры и объединения сил под знаменем Реконкисты, но и с позиции экономического развития. Ведь паломничество совершали не только нищие пилигримы, странствующие монахи и приговорённые преступники, но и богатые купцы, вельможные особы, процветающие дворянские и даже королевские семьи. Благодаря их участию города, расположенные по Пути Сантьяго, оживали и крепли, в них развивалось строительство, расцветали ремёсла и торговля. И сегодня Камино Сантьяго, обретший общегосударственный статус, служит весомым источником пополнения муниципальных бюджетов испанских городов, расположенных по маршруту. Современный Леон – это город-история, на срезе которой мирно соседствуют следы разных веков. Шрамы былых сражений, отметки интриг и смертельных противостояний, свидетельства политических ошибок и человеческих слабостей – всё это застыло «стрекозой в янтаре» на улицах и площадях Леона. Базилика Святого Исидора[77] (Basilica de San Isídoro), помимо мощей севильского праведника, хранит целый пантеон королевских захоронений – двадцать три гробницы леонских и астурийских монархов. Сложно сейчас разобраться – кто кого отравил, задушил, убил в сражении или умертвил иным способом – тогда это были обычные способы устранения соперников, оказавшихся в конечном итоге под сводами одной усыпальницы. В базилике есть ещё одни Ворота Прощения, пройдя сквозь которые можно получить отпущение грехов. Новая улица (la Rúa Nueva o Renueva) ведёт в новые кварталы города с островками старинных построек – но каких! На берегу Бернесги возле средневекового моста расположен монастырь Сан-Марко (Monasterio de San Marcos) – бывшая резиденция ордена Сантьяго. Здесь в XVI веке находился госпиталь, в котором каждому пилигриму, даже в самые голодные времена, выдавался фунт хлеба, а чтобы не было путаницы, на посохе делали специальную зарубку. Позже монастырь использовался как тюрьма, казарма и даже… концентрационный лагерь. Сейчас в его стенах располагаются роскошный отель сети «Парадор» и филиал Музея Леона. Экстерьер монастыря в стиле платереско[78] соединил в себе художественные традиции мавров, готов, испанцев и итальянцев эпохи Возрождения. Глядя на сложноузорчатый фасад, утверждаешься в мысли, что искусство, возникшее на стыке разных традиций и школ, так же красиво и уникально, как и дети, рождённые в смешанных браках. Переход от одной замершей в камне истории к другой похож на блуждание в лабиринтах времени. Среди пыльных культурных пластов, нагромождения древностей встречаются редкие и оттого неожиданно яркие вкрапления современности. Вот молодой учитель в рваных по моде джинсах рассаживает школьников прямо на мостовую возле памятника пилигриму и начинает открытый урок. Речь его экспрессивна, жесты размашисты. Загорелая коленка в прорехе ничуть не отвлекает учеников от рассказа учителя – слушают затаив дыхание. Бронзовый пилигрим за их спинами снял сандалии с натруженных ног, сложил руки на животе и смотрит то ли на башенные часы монастыря, то ли на безбрежно-безоблачное небо. А может, просто задремал, подставив запылённое лицо свежему ветру. Средневековый квартал Умедо (Barrio Húmedo) стянул вокруг себя семь самых оживлённых улиц, собрал старые дома с гербами на фасадах и бо́льшую часть кафе и тапас-баров, где к местному «бычьему» вину «Тинто де Торо» подают конскую сесину[79] и марагато[80]. А вот ещё одно место, неизменно собирающее толпы туристов, – Дом Ботинес (Casa Botines), творение неподражаемого Гауди, незнамо как очутившееся вдали от Каталонии. Дом резко контрастирует с расположенным неподалёку старым дворцом-крепостью Гусманес – примерно как молодой стриженый пудель рядом со старой строгой овчаркой. Преуспевающий коммерсант-текстильщик Карлос Гуэль, среди приближённых которого был и чудаковатый Антонио Гауди, в конце XIX века решил создать бизнес-центр для леонцев, для чего и привлёк своего гениального друга. Автор Дома Ботинес, отлитый в металле, сидит рядом на лавочке нога на ногу и набрасывает что-то в альбом – быть может, эскизы очередных шедевров? Рядом всегда полно сочувствующих наблюдателей, по-обезьяньи копирующих перед объективом позу архитектора и панибратски кладущих руку на плечо бессловесному гению. Трудно сказать, откуда взялась эта туристическая «традиция» – вольно и беспардонно обращаться с памятниками великих, залезая к ним на колени, беря под руку или иным способом дополняя собою композиционный замысел скульптора. Степень интереса туриста к стране или городу сегодня чаще всего выражается количеством фотографий, на которых он с разной степенью вкуса и такта вписан в его архитектуру. Гуляя с Карлосом по Леону, мы видим множество знакомых лиц, встречи с которыми случайны и приятны. Какой-нибудь пустячок в дороге типа предложенной вовремя воды или пластыря, подсказка – куда сворачивать, элементарные слова ободрения в нужный момент делают вас уже не просто попутчиками, а друзьями. Все друзья собираются вечером в альберге женского бенедиктинского монастыря Санта-Мария дель Камино. Здесь, в соответствии со строгим уставом, практикуется раздельное заселение мужчин и женщин: дамы – на первом этаже, мужчины – на втором. Пилигримов обслуживают строгие немногословные монахини. Ночи, несмотря на дневную жару, холодны и сыры, толстые монастырские стены обладают эффектом погреба, поэтому нам раздают дополнительно по тёплому шерстяному одеялу. Подчиняясь монастырским правилам, расходимся с Карлосом по этажам. Я захожу в женские покои и вижу – ба, знакомые все лица! – и беременную Марту из Дании, и словенскую художницу Даниэлу, и кореянку Сильвию, и немок Анну и Сабину, и отважную Луизу из Калифорнии – словом, почти всех женщин, с которыми нас сводила и разводила дорога. Радостные приветствия, улыбки, объятия. Комната гудит как улей, ведь женщины всего мира имеют обыкновение одновременно спрашивать и говорить о своём. А новостей много. Даниэла показывает картины, написанные в пути: туманные пиренейские перевалы, мрачное ущелье Ронсесвальес, сказочные леса Наварры, золотистые виноградники Ла-Риохи, маковые поляны и охристые холмы Кастилии, шпили бургосского собора в розовых лучах рассвета… Эта импровизированная галерея оживляет аскетичное жилище, наполняя его сочными красками и теплом дня. Сильвия смущённо признаётся, что познакомилась в дороге с мужчиной и теперь они идут вместе. Муж Марты выкроил пару недель и на днях присоединится к жене. «Так что продолжим путь втроём», – шутит датчанка, поглаживая живот. Луиза говорит, что чувствует себя значительно лучше, да и выглядит она неплохо: глаза блестят, на щеках румянец, голова начала обрастать нежным пушком младенческих волос. Только сейчас замечаю, что к её рюкзаку прикреплён брелок с фотографией годовалого малыша. «Внук?» – спрашиваю. «Да, это мой Джерри!» – с гордостью сообщает сияющая бабушка. Тут все принимаются доставать фотографии, открывать файлы на мобильниках, чтобы показать любимых детей и внуков. Десятки детских мордашек разных возрастов и национальностей заполняют пространство комнаты. Смешные, милые, вихрастые, с бантиками и косичками, в очках, брекетах и панамках, озадаченные и смеющиеся, сосредоточенные и удивлённые – кажется, в общем гомоне слышатся и их голоса. Но вскоре все звуки стихают. Монашка, пожелав спокойной ночи, выключает свет. В комнате воцаряется тьма и тишина, нарушаемая лишь мерным дыханием и шумом ветра за окном. Я прислушиваюсь к себе: нога не болит, усталости непомерной нет, сыта, согрета – и этого довольно, чтобы ощутить простое бесхитростное счастье путника, обретшего кров над головой. Леонский калейдоскоп …Солнечный луч робко целует меня в щёку, скользит по виску, путается в ресницах. Рыжий свет проникает сквозь кожу, щекочет сомкнутые веки и, убедившись, что я уже не сплю, с озорством мальчугана с зеркальцем переключается на соседку. Залитое солнцем утро обещает ясный день и новые яркие впечатления. Я спускаюсь по лестнице – Карлос уже ждёт меня на террасе, сидя перед чашкой кофе. Его вид приводит меня в замешательство: светлый костюм, рубашка, классические туфли. Рюкзака не видно. Заметив меня, он берёт в автомате ещё одну порцию кофе и загадочно молчит, пока я силюсь понять причину перемены стиля. Наконец его терпение кончается, и он первым прерывает молчание. – Элена, хотела бы ты увидеть, как учатся испанские студенты? – спрашивает элегантный профессор. – Мне вчера звонили из университета: коллега заболел, просят подменить его на тестировании. Почему бы не помочь, раз уж я всё равно в Леоне. – Ах вот в чём дело! А то я приняла тебя за твоего двойника, – улыбаюсь я. – И часто тебе приходится так резко менять планы? – Довольно часто. Но меня это только радует, – признаётся Карлос. – К тому же я подумал, что тебе было бы интересно посмотреть один из старейших университетов Испании. А ещё у меня есть для тебя маленький сюрприз! – Заинтриговал! Конечно же, интересно! Только мне не в чем идти. У меня нет с собой классического гардероба. – А зачем? Тебе же не нужно принимать экзамен, – резонно замечает мой друг, – так что подойдут и джинсы! Тебе хватит десяти минут? Рюкзак оставишь у стойки, я договорился. Всё, жду. Времени в обрез. Мелкой рысью возвращаюсь в спальню, натягиваю джинсы, чистую рубаху, переобуваюсь в сандалии, закалываю волосы, собираю лёгкую сумку с самым необходимым. Отдаю рюкзак госпитальеру и, поражаясь собственной пунктуальности, точно в условленное время возвращаюсь на террасу. – Молодец, – говорит Карлос, глядя на часы. Мы садимся в такси и едем по запутанным леонским улицам. Я с трудом привыкаю к стремительной смене декораций: сумка вместо рюкзака, такси вместо пешего хода, респектабельный профессор вместо пропылённого пилигрима. Машина останавливается в кленовой аллее напротив главного входа в университет. Остролистные ветви рассекают солнечный свет на десятки оттенков зелени. Студенты группами сидят на ступенях и газоне, некоторые из них здороваются с Карлосом, девушки с дерзким любопытством разглядывают меня. Профессор открывает передо мной массивную дверь – мы оказываемся в просторном, залитом светом фойе, от которого в разные стороны разбегаются рукава коридоров. В их лабиринтах кипит обычная студенческая жизнь: книги, смартфоны, плейеры, влюблённые парочки, розовые волосы, очки, татуировки, флирт, смех… Испанские студенты ничем не отличаются от своих российских сверстников.