Старик молчит, уставившись в одну точку, жуёт бескровными губами. Долго смотрит вверх, где должно быть небо, потом под ноги, потом куда-то вдаль, за кромку тумана, снова на нас и, наконец, исчерпав все запасы нашего терпения, начинает сипло говорить. Выясняется, что уже поздно и скоро совсем стемнеет, а потому старик зовёт нас переночевать у него дома, в километре отсюда. Наутро он обещает проводить нас на пилигримскую тропу. По его словам, объяснить, как найти дорогу сейчас, мало того что сложно, но ещё и не гарантирует нашего на неё возвращения. – Что значит – не гарантирует? Почему? – цепенею я. – Во-первых, можем засветло не успеть, и скорее всего не успеем. Во-вторых, здесь недалеко начинается болото – тебе охота в болото ночью? А в-третьих, возле болот бродит Святое Братство, – буднично поясняет профессор. – Что ещё за братство? – спрашиваю я, чувствуя, как холодеет всё внутри. – Ну, если ты ещё не совсем напугана, могу перевести тебе его рассказ. Только прежде хорошенько подумай, – предупреждает Карлос. Любопытство побеждает страх, и я соглашаюсь. Второй рассказ Карлоса (со слов пастуха): …Я хорошо знаю эти места, ещё мальчишкой облазил все горы и долины, были мы с друзьями и на болоте, хотя взрослые всегда ругали нас за это. Когда мне было девять лет, мой дед рассказал предание, которое пересказывают из поколения в поколение все галисийцы с тех самых пор, как заселили эти земли. Если уж так случилось и ночь застала тебя в дороге неподалёку от болота или в старом дубовом лесу, что на южном склоне горы, нужно быть особенно осторожным, потому что ночью там можно встретить Святое Братство. Издалека кажется, что в темноте засветились десятки светлячков или навстречу идёт процессия с зажжёнными свечами, но это не так. Души из нижнего мира, обречённые на вечные скитания, бредут по лесным тропам, пустошам и болотам в поисках жертвы. Они страстно желают освободиться от бесконечных мытарств, а для этого нужно вручить горящий огарок свечи в руки зазевавшегося путника. Если удастся, то призрак обретёт свободу, а новая жертва пополнит ряды Святого Братства и будет скитаться между сном и явью, жизнью и смертью до тех пор, пока не освободится от заклятия, передав злополучный огонь кому-то ещё. Мне очень хотелось проверить, так ли это. И в детстве, превозмогая страх, вопреки запретам родителей, мы с друзьями отправлялись к ночному болоту, но ничего не происходило. Три или четыре раза мы и вправду видели загадочные огоньки, блуждающие в тумане, но, испугавшись, убегали назад в деревню. Прошли годы, я повзрослел, похоронил деда, стал отцом семейства и давно позабыл ребячьи игры, страхи и запреты. И вот спустя много лет я повстречал тех, кого так боялся и с кем так искал встречи в детстве. Я был пастухом и однажды перегонял деревенское стадо на зимнее пастбище по другую сторону гор. Перегон обычно занимал два-три дня. В тот день потерялась корова моего брата, где-то по дороге отбилась от стада. Не возьму в толк, как это случилось, ведь со мною были три мои верные собаки и мальчик-подпасок. Остановившись на ночлег, я по привычке пересчитал головы – тогда и обнаружил пропажу. Было ещё не очень темно, и, оставив стадо на попечение помощника, я решил поискать корову. Наши животные всегда носят на шее ботало[92]. Их слышно издалека, и каждое имеет свой звук, поэтому я различаю каждую корову на слух. И вот мне показалось, что я уловил звон ботала пропавшей коровы и пошёл на звук. Я отошёл совсем недалеко, как вдруг внезапно потемнело. Наступила ночь, и шум ветра слился с отзвуками далёкого ботала. Ноги стали проваливаться в густой мох, под сапогами зачавкала болотная жижа. Я понял, что попал на болото – то самое, куда бегал ещё мальчишкой. Страха не было – была лишь усталость и стыд перед братом за потерянную корову. В воздухе зазвенели сотни ботал на разные голоса, веки стали тяжёлыми, мне ужасно захотелось спать – хоть прямо тут выбирай сухую кочку и ложись. Я боролся со сном и всё звал и звал корову. Отчаявшись найти её, я повернул было назад, но словно заворожённый застыл на месте. Сотни мерцающих язычков пламени в туманном ореоле плыли ко мне по воздуху. Тихая звенящая музыка лилась над болотом. Я пошёл навстречу призрачному видению и вскоре, сам того не желая, протянул руку к одному из огоньков. Как только он оказался в моей ладони, меня окончательно сморил сон – я еле успел прислониться спиной к стволу дерева. …И увидел я странный сон. Будто иду в окружении теней. Длинные невесомые одежды скрывают фигуры, лица спрятаны под капюшонами. Полупрозрачные пальцы держат свечи, с них капает воск и проваливается вниз сквозь ладони и рукава. Я смотрю на свои руки и вижу то же самое. Вокруг шелестит невнятный шёпот: «Наш брат… пошли…» Мне неприятен этот сон, я не хочу бродить в компании призраков. Я пытаюсь проснуться, открыть глаза, но не могу разлепить веки. Увидев протянутую ко мне руку, повинуясь порыву, я вложил в неё огарок свечи. И тотчас проснулся. «Ну и кошмар! Приснится же такое…» – подумал я и тут же вспомнил, что корова так и не найдена и теперь придётся краснеть перед братом. Сокрушённо вздохнул, поднёс к глазам свои руки – на правой ладони увидел тёмный, с монету, след, похожий на родимое пятно. Но у меня никогда не было здесь родинки! Пятно жгло и покалывало – я вспомнил, что в этой руке держал во сне свечу. Провёл другой рукой по волосам: в пыльном колтуне застряли сухие листья, мелкие веточки. Протёр глаза, нащупал на лице… бороду. Испугался и понял, что здесь не обошлось без потусторонней силы. Нужно скорей уносить ноги отсюда! Я был слаб, еле поднялся и, шатаясь, пошёл к месту, где оставил стадо. Там никого. И даже признаков недавнего постоя не осталось: ни угольков от костра, ни коровьих лепёшек, ни примятой травы – чисто, будто здесь никого и не было. Наверное, подпасок, не дождавшись меня, сам отогнал стадо. Сил моих не хватило бы, чтобы дойти до зимнего пастбища, и я решил вернуться в деревню. Когда я подошёл к дому, дети с визгом бросились врассыпную, мать заголосила, а жена лишилась чувств. Вышедший навстречу отец, сгорбленный, белый как лунь, сказал, что меня уже похоронили. «Сколько меня не было?» – спросил я и услышал в ответ: «Восемнадцать дней». Я сразу всё понял. Где я был. И с кем. Потом, лёжа в постели, в окружении родных, под присмотром знахарки, я без устали благодарил Провидение, что смог оттуда вернуться… В подтверждение своего рассказа галисиец протягивает правую ладонь, на которой даже в сумерках различимо тёмное пятно. Корова коротко мычит и ускоряет шаг. Среди клочьев тумана проступают силуэты странных круглых домов на курьих ножках. Ботало умолкает. Со двора слышится пугливое блеяние овцы, тяжкий вздох быка, лошадиный храп. Собака, почуяв чужаков, настороженно ворчит, но невидимое присутствие хозяина успокаивает её. Пригнувшись под низкой притолокой, мы входим в дом. Галисийское Чудо Как только переступаем порог жилища, мистический страх, сопровождавший меня во время блуждания среди тумана, рассеивается. Скидываем у порога рюкзаки, грязные ботинки и проходим в тёплую комнату с покатыми стенами. В очаге потрескивает огонь. Знакомимся. Старика зовут Лугус. Две милые женщины хлопочут по дому. Одна из них – та, что младше – провожает меня в душ. Вот так сюрприз! Я-то полагала, что в таких домах моются исключительно в корыте, набирая воду в старом колодце и грея в печи. Старшая хозяйка показывает, куда сложить мокрую грязную одежду – к утру она всё постирает и высушит. Старинные галисийские жилища пальосас[93], сохранившиеся кое-где и по сей день, – свидетельство кельтских корней галисийцев. Раньше эти круглые каменные дома с соломенными крышами состояли из одной-единственной комнаты, к которой примыкали кухня и загон для скота. Дом Лугуса, сохранив внешние очертания кельтской хижины, внутри разделён на несколько комнат, вполне комфортабелен и отлично приспособлен для современной жизни. Привычные метки цивилизации – плазменный телевизор и ноутбук – не вяжутся с услышанным недавно рассказом пастуха, перемещая его в разряд детских сказок-страшилок или стариковских небылиц. Лугус уходит доить корову, а мы с Карлосом приводим себя в порядок. Через полчаса все собираемся за столом возле очага. Кроме хозяина и двух хозяек, за стол усаживается древняя старуха, поддерживаемая под локоть шустрым пареньком лет пятнадцати – точной копией Лугуса. Старуха долго устраивается в плетёном кресле, поворачиваясь грузным телом, скрипя суставами и тяжело вздыхая. Наконец, отыскав удобное положение, умиротворённо замирает и царственно кивает домочадцам, терпеливо ожидавшим сигнала к началу трапезы. Все оживляются – начинается ужин. Лугус представляет нам четыре поколения родственников: мать, жену, дочь и внука. Нас же он называет потерявшимися, но вовремя найденными им пилигримами. Дочь Лугуса подкладывает в тарелки гостей лучшие куски и не даёт пустовать стаканам. Мне же не терпится услышать подтверждение или опровержение истории о Святом Братстве из уст других членов семьи, и я ширяю локтем в бок Карлоса. – Та старая история про исчезновение Лугуса. Правда ли, что его не было восемнадцать дней? – обращается он к женщинам. – Да, – кивает жена Лугуса, – все думали, что он заблудился в болотах и погиб. Десять мужчин из нашей деревни пытались разыскать его, но тщетно. – Мама тогда сказала, что его забрало с собой Святое Братство, – иронично вставляет дочь и, посмотрев виновато на отца, добавляет: – Папа утверждает, что так оно и было. Лугус снова демонстрирует родимое пятно на ладони, и все единодушно сходятся в одном: раньше, до этого злополучного происшествия, его не было. В остальном мнения родни и друзей расходятся. Дочка-медик убеждена, что это редкая форма летаргической болезни и отец пролежал в коме восемнадцать дней, а потом вышел из неё неизвестным науке способом. А сон – плод его подсознания, ожившие детские страхи. Жена Лугуса считает, что муж плутал всё это время по болотам, питаясь корешками и ягодами, иначе как объяснить, что он не умер с голоду и вернулся живым? Может, кого-то он там и встретил – призраки здесь нередкие гости, – но чтобы уйти от Святых Братьев – такого ещё не бывало. Старший брат, из-за пропавшей коровы которого и случилась вся эта история, считает, что его братец просто слегка тронулся умом на почве страха и вины. И лишь два человека за столом верят Лугусу беспрекословно: старуха-мать и внук. Внук беззаветно доверяет любимой бабушке, а мать Лугуса – «ведает», то есть знает точно. – Ты ведь, наверное, учишься в школе, пользуешься Интернетом – как ты можешь всерьёз верить в эту сказку? – допытываюсь я у парня, совсем не похожего на малограмотного подпаска. – Но ведь ты же видишь, как может в старом доме работать новый водопровод? Ты же не удивляешься этому? – парирует дитя двадцать первого века. – При чём тут водопровод? – В общем, ни при чём, – соглашается внук. – Просто в нашем мире очень часто заставляют выбирать «или-или», вместо того чтобы понять, что может быть «и-и». Есть познанное, объяснённое, а есть ещё не изученное, необъяснимое – и оттого отторгаемое как невозможное. Что тут возразишь? Древняя старуха бесстрастно наблюдает за разговором, не проронив ни слова. У меня возникает ощущение, что она читает мысли, не нуждаясь в переводе. И даже вслух не нужно проговаривать вопросы и ответы – для неё нет тайн. Но, когда ужин подходит к концу и все начинают двигать стульями, она произносит одну-единственную фразу: «Он вернулся оттуда потому, что я очень старалась» – и, величественно шаркая тапками, удаляется в дальнюю комнату под руку с внуком. – Она ведьма, – шепчет на ухо Карлос. – Ты это серьёзно, профессор? – не без ехидства спрашиваю я. – Во время инквизиции все ведьмы Испании, точнее все, кого обвиняли в колдовстве, прятались в Галисии. – Карлос невозмутим. – И теперь число людей, обладающих паранормальными способностями, здесь больше, чем где-либо в Испании. – И как это сообразуется с католической верой, с набожностью испанцев? – А примерно так, как говорил за ужином мудрый мальчик: «и-и», а не «или-или», – улыбается мой друг и желает мне крепкого сна. Наутро получаем на руки по стопке выстиранной одежды, на кухне – по чашке кофе и куску тортильи[94]. Лугус, как и обещал, провожает нас к тропе пилигримов. Мы в последний раз рассматриваем тёмное пятно на его ладони, благодарим за ночлег и выходим на вновь обретённый путь. Нас снова окутывает влажная дымка, бисером оседает на одежде и волосах. Тропа взбирается вверх, облака плывут то над нами, то под нами, изредка светлея под натиском солнца. На этот раз мы не забываем следить за путеводными жёлтыми стрелками и радостным «Буэн Камино!» приветствуем каждого встречного пилигрима. Вскоре дорога растворяется в акварельном городке на вершине гряды. О-Себрейро размыт в неброской палитре серого: пепельный, графитовый, бледно-лиловый, белесо-седой, серый с прозеленью, грязно-бурый… Кто сказал, что серость невыразительна? Такая, как здесь, способна передать оттенки тоньше и точнее, чем бескомпромиссная яркость прямолинейных цветов. К тому же акварели О-Себрейро – прекрасная иллюстрация и наглядное пособие к умению видеть жизнь в полутонах. На продуваемой ветрами пасмурной вершине находятся сакральные ворота в Галисию и вросшая в землю церковь Санта-Мария де Реаль. В ней хранится галисийский Грааль в память о чуде, происшедшем здесь в 1300 году. Чудо официально засвидетельствовано в анналах католической церкви буллой двух пап: Иннокентия VIII в 1487 году и Александра VII в 1496 году. Что же произошло здесь семь веков назад? …Ненастным зимним днём, когда ледяные ветра и мокрый снег не прекращались три дня и три ночи, когда непогода заперла по домам всех жителей окрестных деревень, лишь один крестьянин по имени Хуан Сантин из Барксамайора взобрался на гору О-Себрейро, чтобы посетить воскресную мессу в монастырской часовне. Священник не горел желанием проводить службу для единственного прихожанина, посчитав его появление в такую пору досадной помехой, а его «подвиг» – признаком неотёсанного фанатизма, однако положение обязывало, и он начал ритуал. Когда месса подходила к кульминации – освящению Даров и Святому причастию, – хлеб превратился в Плоть, а вино – в Кровь Христову. «Неотёсанный фанат» получил высшее вознаграждение за свою преданность, а священник – урок истинной веры. Говорят, когда это случилось, деревянная статуя Богородицы склонила голову в почтении перед искренностью и глубиной веры простолюдина. С тех пор её называют Девой Святого Чуда (Virgen del Santo Milagro). Крадучись, словно боясь спугнуть хрупкие свидетельства чуда, на цыпочках входим в древнюю церковь. Идём к деревянной Деве с ребёнком на коленях. Голова Богородицы так и осталась склонённой. Опущенные глаза, крутые дуги бровей над тяжёлыми веками – всё в Её облике выражает неизбывную печаль Матери, знающей наперёд о неминуемой гибели Сына. Вытянутая в струну спина, твёрдая осанка, руки, бережно поддерживающие дитя, – скорее трон для Царя, чем мягкие объятия Матери. А Царь восседает на троне, обречённо свесив с материнских колен босые ступни. Воздетые вверх два перста и яблоко в левой руке – аллюзия на скипетр и державу. Власть над душами людей – вот Его предназначение, осознанное Им так рано и принятое так смиренно. Власть, которую Он не стяжал, но обрёл. Отсюда недетская мудрость во взгляде, устремлённом поверх голов в видимое только Ему будущее. В южном нефе на всеобщее обозрение выставлен галисийский Грааль – та самая чаша, в которой произошло превращение вина в Кровь Христову, – тяжёлый кубок с крышкой. Там же патена[95] – блюдо для Даров, а также хрустальные ковчеги, подаренные Изабеллой Кастильской и Фердинандом Арагонским во время их паломничества по Пути Сантьяго. Кстати, после того как весть о чуде дошла до королей и те увидели «последствия» своими глазами, постепенно исчезли вещественные доказательства – пятна крови на корпорале[96] и чудесная гостия[97]. Теперь лишь засекреченные церковные документы и устные свидетельства, превращённые в легенду, сохраняют реликвиям О-Себрейро статус «чудесных». Каменная крестильная чаша, ровесница самой церкви, соседствует с современной картиной, изображающей шествующего по дороге пилигрима с рюкзаком и палками для трекинга. Картина продаётся. Вошедший следом за нами монах в дождевике поверх сутаны поясняет, что этот светский сюжет нарисован одним из братьев здешнего бенедиктинского монастыря в свободное от послушания время. Почему бы нет? Я вспоминаю слова внука Лугуса, его «и-и» вместо «или-или». Подслеповато щурясь, падре собственноручно проставляет печати в наши креденсиали. Мы прощаемся с Граалем и продолжаем путь дальше. На перевале Альто де Сан Руж среди туманной мороси встречаем ещё одного заблудшего пилигрима. Он тяжело опирается на посох, придерживает железную шляпу от ветра и напряжённо всматривается в даль. – Все правильно, дружище, тебе туда! – подбадривает Карлос пятиметрового странника, растерянно замершего на треснутой каменной глыбе. Начинается спуск. Линьярес, Хоспитал де Кондеса, Фонфрия, Бидуэдо… В каждой, даже самой захудалой, галисийской деревушке обязательно есть церковь, где исправно, в любую погоду проходят службы. Такое впечатление, что церкви стоят даже там, где уже не живут люди. В деревне в три двора обязательно присутствует хотя бы часовенка, а ключ от неё (если нет настоятеля) лежит в условленном месте «под камнем». И в каждой же деревушке есть своя местная ведунья, доверие к которой ничуть не меньше, чем к приходскому священнику. Нередко бывает так, что ведунья посещает мессы, а падре не чурается обратиться к ней за помощью. Чем дальше от больших городов, тем тоньше грань между религией и язычеством, верой и суеверием, тем слабее их противостояние. …Размытая дорога становится похожей на рыжий кисель – ноги по щиколотку в грязи. По словам Карлоса, это самая сырая и холодная часть Пути. Навстречу по узкой, скользкой от глины булыжной мостовой движется продрогшая отара, возглавляемая простуженным бараном. Вожак коротко блеет сиплым тенором, ему на разные лады вторят пугливые овцы. Вымокшие животные трусятся, сбиваясь в плотный мохнатый ком. Над ними вьётся сизый пар, распространяя запах мокрых шерстяных носков. Мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить озябшее стадо. За овцами следует пастух в дождевике до пят и деревянных башмаках, надетых поверх сапог. – Смотри, как у Лугуса, – показываю я на обувь пастуха. – Да, здесь часто носят такое в распутицу. Это суекос[98], – поясняет Карлос. – А у нас в распутицу в деревнях носят резиновые сапоги или калоши, – с гордостью сообщаю я. – Тоже неплохо. Только резину изобрели сравнительно недавно, а возраст суекос – несколько веков. Заметь, это не обувь. – А что же? – Ну, скорее приспособление, типа гусениц на тракторе. И делают их не сапожники, а столяры. Раньше даже профессия такая была – «сукуейро», мастер по изготовлению суекос. Кстати, современные сабо на деревянной подошве – их родственники. У нас суекос нет, и мы продолжаем месить рыжую гущу мокрыми, облепленными глиной и овечьим горохом кроссовками. По мере спуска вниз дождь постепенно стихает, остаётся только холод, заставляющий мои зубы дробно стучать, а меня – жаться поближе к Карлосу, наподобие тех овец из промокшего гурта. И вот награда – перед нами Трикастелла! Одновременно с долгожданным указателем в подтаявших облаках появляется ванильное солнце. Дом Тишины Трикастелла гордится сразу несколькими историческими фактами, закрепляющими за городом право войти в путеводитель Camino Santiago и стать обязательным пунктом паломнического маршрута. Согласно Кодексу Каликстинос (Calixtino)[99], здесь заканчивается одиннадцатый, предпоследний этап пилигримского Пути.