22 марта 1520 года во время паломничества в Трикастелле ночевал император Священной Римской империи Карл V. Другой испанский король Филипп II останавливался здесь в 1555 году по дороге в Англию на свадьбу с английской королевой Марией Тюдор. С городом связана любопытная история. В Средние века паломники получали здесь по порции известняка, который должны были отнести на обжиг в Кастанеду. Затем обожжённые кирпичи доставлялись в Сантьяго-де-Компостела. Так средневековые пилигримы вносили свою лепту в строительство собора Святого Иакова. У входа в город, как списанный часовой, не желающий покидать своего поста, стоит древний дуб. Его неохватный морщинистый ствол изуродован желваками наростов, канатами вросших ветвей, будто невидимые руки времени отжали и выкрутили его, как жгут выстиранного белья. Часть дерева, сожжённая молнией, откололась и засохла, но оставшаяся – продолжает жить. Могучая крона каждый день сражается с беспощадными ветрами и годами. Вот у кого поучиться стойкости и жизнелюбию! Под дубом-героем о чём-то оживлённо спорит группа пилигримов. Подходим ближе, и выясняется, что единственный муниципальный альберг переполнен. Одни предлагают идти дальше, другие – остановиться в Доме Тишины неподалёку от Трикастеллы, где привечают запоздавших путников. Весть о гостеприимном доме «с чудинкой» из уст в уста передаётся среди пилигримов, создавая новейшую мифологию Пути. – Я знаю это место, тут недалеко, – вмешивается Карлос. – Дом необычный, с историей, с корнями, как вот у этого дерева. – Он показывает на дуб. – Нынешних хозяев я тоже знаю. Авторитетное заявление профессора решает исход спора в пользу Дома Тишины. Все шестеро отправляемся туда. Путь занимает не более четверти часа, но ландшафт меняется до неузнаваемости. Подворье со всех сторон стиснуто лесом, заросшими папоротником оврагами. Клочковатый, давно не кошенный луг ощетинился подлеском. Вокруг – ни души, ни звука, если не считать монотонный вой ветра, разметавшего по лиловому небу обрывки туч. Возраст дома более четырёх веков, но кладка до сих пор цела – плоские камни цвета дорожной жижи местами укреплены свежим раствором. Традиционная чешуйчатая крыша из чёрного сланца. На первом этаже общий зал с камином, на втором – восемь отдельных комнат, соединённых балконом. Во дворе множество сараев, среди которых знакомый по другим галисийским селениям теремок на высоких каменных столбах. – Это хорреос[100], – объясняет Карлос, – специальное хранилище для кукурузы и зерна. – А зачем их ставят на камни? И почему на них кресты? – Поначалу я приняла их за культовые сооружения. – Каменные столбы под ними – чтобы уберечь припасы от грызунов, а кресты – для защиты от других, бестелесных вредителей, – поясняет профессор. – Помимо кукурузы и зерна, в хорреос хранят хлеб между выпечками, головы сыра, фрукты и даже… – Карлос умолкает, выдерживая театральную паузу, – личные сбережения и фамильные сокровища, которые галисийцы доверяют не банкам, а попечению небесных хранителей. Я останавливаюсь возле приоткрытой двери традиционного сарая и с любопытством заглядываю внутрь: телега на деревянных колёсах, вилы, грабли, мотыги, каменные ступы и прочая сельская утварь, составляющая гордость рачительного хозяина, представлена в несметном количестве. Одних только мётел столько, что ими можно обеспечить всех ведьм Галисии. Судьба подворья могла бы быть весьма печальной. Заброшенный дом разваливался на глазах, пока его не купила одна галисийская семья, обнаружив дальнее родство с бывшими хозяевами. Запустению и упадку способствовала и молва, приписывающая ему связь с нечистой силой. Впрочем, изучив склад мышления галисийцев, легко допустить, что любой дом на отшибе, покинутый людьми, рано или поздно заселяется ведьмами. Хорошо, если поселится мейга (meiga) – добрая ведунья, от дружбы с которой зависит благополучие галисийских деревень, но вот если заброшенное место облюбует бруха (bruja) – злая ведьма, то не поздоровится никому в округе. Как же они их различают? Очень просто: мейгас летает на метле ручкой вперёд, а бруха – наоборот, вперёд щетиной! Ну и конечно, по их деяниям. На пороге Дома Тишины нас встречает хозяйка – сеньора Пилар. У неё иссиня-чёрные глаза на бледном лице и тугой вороной узел на затылке. В остальном она – обычная современная женщина со смартфоном и маникюром. Хозяйка провожает нас в комнаты наверху, снабдив каждого увесистым ключом с медной биркой, и объявляет, что ужин будет готов к девяти. Этот блаженный час я отогреваюсь в горячей ванне. На полке обнаруживаю тёмную бутыль без этикетки, из которой пахнет мёдом и мятой, и не раздумывая плескаю в воду. Уставшее, промёрзшее тело благодарно растворяется в неге и тепле, глаза закрываются, горячие клубы аромата создают волшебный туман, убаюкивающий и уносящий в мир грёз. Только ради одного этого мгновения стоило бы прийти в уединённый дом с запутанной историей и неуловимым флёром колдовства. Вскоре все собираются в столовой у камина. По умиротворённым лицам других гостей я понимаю, что все они сейчас испытывают примерно то же, что и я. Даже Карлос – адепт осознанного аскетизма – выглядит сейчас благодушным, разморённым телесной радостью сибаритом. Хозяйка, распустив тугой узел волос в каскад вороного шёлка, раскладывает по тарелкам жаркое, источающее тревожные ароматы незнакомых пряностей. Пучки диких трав, сушёные стебли и коренья, снизки сморщенных грибов и бусы рубиновых ягод придают алхимический смысл тому, что происходит на запертой для посторонних кухне. Возможно, там, за тяжёлой дубовой дверью, хранятся и другие ингредиенты волшебства. Но никто не возражает против терпкого привкуса галисийской экзотики. Сеньора Пилар рассказывает нам о ритуале «кеймада»[101], который собирается провести. Смысл его заключается в приготовлении и распитии напитка, известного в Галисии как противоведьмовое зелье. Ритуал олицетворяет сожжение колдовских чар и защиту от злобных брухас, в то время как добрые мейгас, напротив, берут под покровительство и защиту тех, кто освободился от страха перед неведомым. Заинтригованные гости переглядываются и в конце концов соглашаются отведать зелье. Пилар с непроницаемым лицом выключает лампы и возжигает свечи. Ставит на середину стола большую глиняную чашу с закопчёнными стенками. Вливает в неё полулитровую бутыль прозрачной жидкости. «Орухо[102] – виноградная водка», – шепчет Карлос на ухо. Затем хозяйка срезает острым ножом тонкой спиралью кожуру с лимона, кидает в миску, добавляет туда же горсть кофейных зёрен, пригоршню сахара и щепоть какого-то тёмного порошка. Размешивает и поджигает лучиной. Жидкость в чаше вспыхивает синим пламенем. Задув свечи, Пилар начинает отрешённо читать заговор. Её глаза прикрыты, тело раскачивается в ритме заклинания. Сцена, доложу я вам, жутковатая: в окно глядит полная луна нереального лимонного цвета, невесть откуда взявшаяся после нескончаемых дождей, по стенам прыгают испуганные тени, синие язычки пламени танцуют дикий танец, отражаясь в глазах заворожённых пилигримов. Карлос переводит фрагмент заклинания: «… Этим ковшом я поднимаю пламя огня, похожего на пламя ада. И ускачут ведьмы верхом на метле купаться на каменистом пляже… И когда этот напиток польётся по нашему телу, мы освободимся от душевной боли и от всякого колдовства…» Закончив читать, Пилар берёт ковш на длинной ручке и разливает пылающую жидкость по глиняным чашкам. Можно пить. Задув пляшущие синие язычки, я храбро глотаю зелье. Напиток обжигает, но не огнём, а крепостью – что-то среднее между кофейно-лимонным ликёром и коньяком. Все участники ритуала испивают свои чаши до дна. Хозяйка включает свет, восторженные гости дружно аплодируют. Теперь, когда огненная жидкость разливается по нашим телам, добираясь до самых укромных уголков, – нам ничего не страшно! Ужин возвращается в русло оживлённой дружеской посиделки. – Элена, я должен тебе кое-что сказать, – шепчет Карлос. – Неужели ты тоже думаешь, что Пилар – мейга? – Возможно, – улыбается профессор. – Но я о другом. Мне придётся завтра покинуть тебя, возникли неотложные дела в Малаге. – Что, снова надо кого-то подменить в университете? – Да нет, личные проблемы. Не хочу вдаваться в детали. – Он пристально смотрит на меня. – Надеюсь, ничего серьёзного? – Не бери в голову. – Карлос машет рукой и опускает её мне на плечо. – Теперь, когда мы прошли с тобой самые заколдованные места Галисии, когда испили вместе кеймаду, мне не страшно оставлять тебя одну. А тебе, Элена? – Мне тоже не страшно! – храбро улыбаюсь я. – Только всё равно как-то неожиданно… – И для меня… неожиданно. – Карлос умолкает, глядя на огонь в камине. – Многое неожиданно… – Его глаза блестят. – Но ты же знаешь, как я люблю неожиданности. По сути, вся наша жизнь соткана из них. – Это точно. Особенно в пути, – соглашаюсь я. – Да… особенно… – Профессор задумчиво качает головой. – Ну а чтобы неожиданности не были неприятными, слушай меня внимательно. – Он берёт мои руки в свои. – Дорога после Трикастеллы раздваивается: одна идёт через монастырь Самос – она длиннее, другая – через Калвор. Выбирай любую, но я бы посоветовал через монастырь: там есть на что посмотреть. В Портомарине сходи в церковь Сан-Николас. Не вздумай купаться в Миньо – это опасно. В Мелиде ночуй вот в этом альберге. – Карлос протягивает визитку. – Там госпитальером служит мой друг Алонсо, я ему уже позвонил. В Арсуа обязательно попробуй местного сыра. По дороге в Педрузо – эвкалиптовые леса, так что будь внимательна к указателям. Отдохни перед Сантьяго на Монте де Гозо. Что ещё? После Саррии пилигримов будет очень много – заботься о ночлеге заранее, не тяни до темноты. Если что – звони, мой номер у тебя есть. И береги себя. – Спасибо, Карлос! – Я целую профессора в колючую щёку. – Всё запомнила, всё сделаю, как ты сказал. – Да, вот ещё что. – Он достаёт из кармана и протягивает мне свой компас. – Это чтобы ты не потерялась! – Лучше бы мне ботало на шею! Так есть шанс, что меня кто-нибудь найдёт, – мрачно усмехаюсь я, принимая в руки тёплый металлический корпус с нервной стрелкой и потрёпанным ремешком. – Завтра я встану очень рано – ты ещё будешь спать… Так что давай прощаться. – Карлос неуклюже обнимает меня прямо за столом. Насытившиеся хлебом и зрелищем кеймады, утомлённые дорогой и избытком впечатлений, пилигримы начинают зевать и разбредаться по комнатам. Мы с Карлосом тоже встаём из-за стола и, поблагодарив Пилар, поднимаемся на второй этаж. Возле моей двери ещё раз крепко обнимаемся и под скрипичный аккомпанемент сверчка клятвенно обещаем друг другу не теряться. – Теперь, когда у меня есть магический компас, это исключено! – заверяю я друга. И мы расходимся по укутанным дрёмой, пропитанным тайной тёмным комнатам Дома Тишины… Школа странника Дорога к монастырю Самос мягко крадётся по влажным горным лесам – то мрачным, то брызжущим светом. Словно сказочная галерея друидов в переплетении бархатных ветвей, среди плюща и хмеля, и только далеко впереди маячит неяркий зеленоватый просвет. Вокруг заросли сочного папоротника и ежевики. Цепкие живые корни змеятся по камням. Я иду одна, упиваясь волшебным единением с природой, благостным одиночеством, не нарушаемым ни добрым назиданием, ни надоедливой опекой. Я хорошо помню своё состояние после прощания с Виктором в Бургосе – чувство потерянного ребёнка, оказавшегося вдруг без поддержки взрослых. Пусто, тоскливо и страшно… Сегодня, на второй день после расставания с Карлосом, я ощущаю совсем другое – долгожданный покой, радость от возможности побыть наедине с собой. Едва заметная тропа сворачивает влево и вниз от основного маршрута. Не раздумывая иду по ней. Мне приходится низко наклоняться под трухлявым стволом павшего бука, перешагивать через ветви и брёвна, перелезать через скользкий камень в ржавом кружеве лишайника. Но все препятствия вознаграждаются сторицей открывшейся передо мной картиной: тихий пятачок песка у горного ручья – прибежище лесных эльфов и мудрых мейгас. В прозрачной, ледяной даже на вид воде колышутся пятнистые гладкие спины крупных рыбин: речная форель не видит опасности в склонённой над ними фигуре. Над ручьём поникла гибкая ива, ополаскивая и без того шелковистые кудри в хрустальной воде. Ею любуется старый кособокий дуб, вспоминая молодость и кряхтя натруженным стволом, подпоясанным тёплым кушаком плюща. Мне кажется, я слышу и рассыпчатый смех ивы, и скрипучее ворчанье дуба, и беззвучные мысли рыбин, и шелест крыльев эльфов-мотыльков… …Помню, лет десять назад, очарованная недавно открытой для себя Индией и восточной философией в целом, я страстно мечтала, чтобы у меня появился настоящий Учитель (слово «гуру» отдавало фальшью). Мой инструктор по йоге сказал тогда: «Зачем тебе один-единственный Учитель, если вокруг столько разных учителей?» Со временем я поняла, что учителем может стать любой встречный. Люди, собственно, потому и встречаются, и приходят в нашу жизнь, чтобы чему-то научить. Иногда это мимолётная встреча, меняющая судьбу, иногда – долгий отрезок жизни, переплавляющий руду ценностей, шихту принципов в горниле отношений. Любые обстоятельства, большие и малые события, приятные и не очень ситуации, неожиданные повороты и сюрпризы могут стать бесценным опытом, если подойти к ним с позиции учащегося. Умная книга, глубокий фильм, живая природа, искусство и красота окружающего мира – всё это тоже наши учителя. Кто-то из древних сказал: «Когда ученик готов – тогда и приходит Учитель». Не раньше и не позже. Чем же определяется готовность ученика? Блеском глаз? Умением слышать? Одержимостью? Отрешённостью? Решимостью освободиться от всего ненужного, отжившего, с тем чтобы впустить в себя новую порцию откровений? Точнее всего готовность к ученичеству может определить сам человек, заглянув глубоко в себя: остались ли в нём вопросы без ответов или только категоричные суждения? Если по всем предметам он без сомнения отвечает: «Я знаю», – окружи его хоть сотней мудрецов, они будут бессильны передать ему и тысячной доли своих знаний. Обыкновенно, отучившись в школе, получив диплом, большинство людей считают свою программу ученичества выполненной. Для них начинается новая эра – эра учительства. Тут и собственные дети подрастают – педагогическое раздолье! «Уж сейчас-то я вложу в твою голову всё самое нужное и важное!» – думает такой родитель-учитель. И часто ошибается. Во-первых, потому, что «вложить» решительно невозможно: можно увлечь только собственным примером. Во-вторых, хорошо бы дождаться вопросов, чтобы понять: чему и как учить. И наконец, самое главное: важнейшей добродетелью учителя является его глубокое уважение к ученику. А много ли вокруг родителей, по-настоящему уважающих своих детей, видящих в них отдельные, самостоятельные Личности, а не живой пластилин, принадлежащий им по праву кровного родства? Особенно сложно, если дети не похожи на них… И последнее. Учитель и ученик живут параллельно в каждом человеке. Заканчивается ученик – заканчивается и учитель. Переставая учиться, мы тотчас теряем право и способность учить других. Этот бесконечный круговорот знаний и опыта отражает цикличность роста, спираль развития души, ступени личной эволюции человека. Так что, прежде чем самонадеянно заявлять: «Я знаю», – задумайтесь: а действительно ли это так? Чему вы можете научиться? Чем поделиться с другими?.. Напитавшись сокровенными знаниями от лесного ручья, деревьев и рыб, получив опыт жизни «из сердца в сердце», как говорят туареги, выбираюсь обратно на основную дорогу и через час вхожу в монастырские пределы Самоса. Всё селение – пара-тройка улиц, расположенных вокруг монастыря. Самос не раз разрушали и грабили, полвека назад он выгорел почти дотла, но в который раз был восстановлен. Этот «феникс, восстающий из пепла», всегда был оплотом передовой мысли, как бы дико ни звучало это применительно к религиозному образованию. Сегодня здесь действует бенедиктинский мужской монастырь, известный в католическом мире как крупный монашеский университет. В его библиотеке хранится более двадцати тысяч книг по теологии, философии и истории. В своё время здесь жил и трудился монах-просветитель по имени Бенито Херонимо – преподаватель монастырского колледжа, автор научных трудов, а также родоначальник художественного жанра «эссе». По сути, он был первым среди монахов-католиков, кто отличался тягой к естественным наукам, широтой взглядов и ставил общечеловеческие ценности выше интересов католической церкви. В частности, в эпоху еврейских гонений, в разгар инквизиции, когда калёным железом выжигался не только иудаизм, но и любые проявления сочувствия к иноверцам, Бенито в своём эссе «Письмо еврею из Байоны» открыто называет предрассудком убеждение о том, что различия в вере должны приводить к взаимной ненависти людей. Как вам такая смелость? Только личное заступничество короля, объявившего себя покровителем просвещённого монаха, спасло Бенито Херонимо от рук инквизиции. Перу Бенито принадлежат многотомные работы со сложными труднопереводимыми названиями: «Универсальный критический театр, или Речи о материях разного рода, разоблачающие всеобщие заблуждения», «Учёные и любознательные письма, опровергающие или объявляющие сомнительными многие распространённые мнения». Монах всю свою жизнь положил на борьбу с суевериями, которые в Галисии до сих пор соседствуют с крестом и распятием. …Сария, Барбаделло, Ферейрос… Живые изгороди, мягкие малахитовые стволы, ленты каменных заборов, украшенных зелёной замшей мха… Где-то между строгой колокольней церкви Санта-Марина в Сарии и многоэтажным кладбищем под Барбаделло находится верстовой столб с юбилейной отметкой: «100 км до Сантьяго». Чуть поодаль – старое черешневое дерево. С дороги его не видно, меня приводит к нему незнакомая птица с клювом-пинцетом, задорным хохолком и ультрамариновым оперением. Крона черешни сплошь усыпана глянцевыми шоколадными ягодами размером с ранетку. Мы обе – я и «синяя птица» – уплетаем спелые тёмные ягоды, падающие в ладонь при первом лёгком прикосновении. Задев крылом сук, птица роняет невесомое пёрышко прямо мне в руки. Прячу перо в карман и, запив черешню глотком воды, иду дальше. Птица остаётся сторожить дерево. Сегодня Галисия радует путников дивной, редкой для этих мест погодой: ни облачка, ни дождинки, ни клочка тумана. Вокруг, насколько хватает взгляда, бескрайние изумрудные холмы, умытые росой луга, тёмный бархат леса и медная зелень камней, размытые в бирюзу горизонты, – все краски, что дают этому уголку земли его поэтическое имя – Зелёная Испания. И пусть я – случайный гость этих краёв – не вправе делать заключения, основанные на субъективных, сиюминутных ощущениях, но всё же рискну предположить: Галисия – это место исключений из правил, земля контрастов и противоречий. Испания, но не вполне Испания. Фьорды, но не Норвегия. Туманы, но не Англия. Кельтская, но не Ирландия. Красивая, но бедная. Верующая, но суеверная. Меланхоличная, но жизнелюбивая. Ведьма, но добрая. Сказка, но быль. Край земли, но центр мира. По крайней мере, для меня, здесь и сейчас… Пульпо и гайта Гигантская, поднятая высоко над рекой Миньо эстакада на бетонных ходулях режет глаз своей инородностью. Уродливый диссонанс с природой. Продукт «созидательной» деятельности человека. По эстакаде ползут пилигримы-букашки. Внизу, у самой воды, торчит остов старого полуразрушенного моста, без заграждений и перил, опасный для пешеходов и обречённый на горькую участь – ежегодное весеннее затопление. Ещё десяток-другой лет – и от него ничего не останется. Печальные руины старого города, как и мост, доживают последние годы. На другом берегу – Портомарин, город-новострой с дюжиной старинных зданий, по кирпичику перенесённых с низины. В их числе: церковь-крепость Сан-Николас, храм мальтийских госпитальеров Сан-Педро, часовня и сорок шесть ступеней магической лестницы. Всё остальное – не старше пятидесяти лет… Чистенький и гладкий городок вызывает у меня грустную ассоциацию: нарядный пряничный домик в розочках и ангелочках поверх расколотой кладбищенской плиты. Древний Портомарин, затопленный и забытый, принесённый в жертву экономическим интересам, захлёбывающийся в паводке с каждым приходом весны, навсегда ушёл на дно истории, унеся с собой непроницаемую тайну своей жизни… Сверяясь с жёлтыми стрелками, бреду в поисках ночлега. Сегодня мне не хочется сидеть в шумной компании, пить вино и напрягаться в попытке уловить чужую мысль на чужом языке. Скуку и безразличие вызывают у меня исторические и культурные подробности в потрёпанном путеводителе… Ещё одна церковь, ещё один памятник, ещё один штамп в креденсиаль и ещё одна ночь среди таких же, как ты, странников – неугомонных мытарей, искателей своей дороги… Кажется, это тот самый «кризис Пути», о котором предупреждал меня Карлос. Когда ты уже почти у цели, а на главные вопросы: «Кто я? Куда иду? Зачем?» – ответа так и нет… Это вечное, неистребимое желание мятежного парусника убежать от спокойной глади к яростным штормовым волнам, навстречу буре, в которой грезится покой… Внезапный разворот жизненного курса на сто восемьдесят градусов: от чёткой определённости к зыбкой недосказанности, от обустроенной стабильности к рискованной новизне. Что это? Каприз? Пресыщенность? Скука? Блажь? Неужели я одна такая? Да нет же. По этой дороге идут-плывут и другие такие же парусники, бригантины, утлые барки и прочие оснащённые парусом суда: Эррандо, Агнета, Виктор, Карлос… десятки других людей, встреченных в пути. В их глазах я видела отражение тех же мыслей… А люди, читающие эти строки?.. Даже если один из сотни отзовётся сердцем и, прикрыв глаза, увидит и почувствует то, что вижу и чувствую теперь я, – значит, всё не зря. Значит, «я не одинока во Вселенной». И я обязательно найду ответы на свои вопросы. Главное – нужно жить и идти. Жить в Пути. Идти по жизни. Искать свою дорогу. Возвращаться на неё, если сбился. Верить в неё. И верить в себя… …Гонзар, Вентас де Нарон, Лигонде, Палас-де-Рей, Лобрейро… За несколько километров до Мелиде я нагоняю процессию женщин с детьми. Возраст женщин – от двадцати до семидесяти, детей – от года до двадцати. Самая общительная из паломниц, заметив мой интерес, здоровается первой. Элизе пятьдесят, она из Канады, с нею шестеро детей, старшей дочери – двадцать восемь, младшему сыну – четыре года. Здесь же трое её внуков, двое из которых старше последних детей. С ними семидесятилетняя мать и две сестры, тоже с детьми. Запутавшись в семейной арифметике, просто считаю их по головам. Итого девятнадцать человек. Все одинаково голубоглазы и улыбчивы, с кленовыми листиками на белых бейсболках. – Это наша мама, Кларисса, – представляет Элиза седовласую женщину в бейсболке и джинсах. И снова принимается сыпать цифрами. – У мамы девять детей: нас трое сестёр и шестеро братьев. Все в разных странах: мы с сёстрами в Канаде живём, один брат – в Калифорнии, другой – в Австралии, трое – во Франции, а младший работает сейчас в Намибии, он врач. Дважды в год мы встречаемся всей семьей – на Рождество и мамин день рождения. Я даже не пытаюсь сосчитать, сколько человек собирается одновременно за праздничным столом в доме Клариссы, если всем детям удаётся привезти свои семьи в полном составе. – Не трудно ли вам идти наравне с молодыми? – спрашиваю я Клариссу. – Трудно, – признаётся она. – Но так интересно! – Как вы решились взять с собой всех детей? Ведь путь не простой, – обращаюсь я к женщинам. – Мы привыкли всегда быть вместе! – отвечает сестра Элизы. – А то, что идти нелегко – так пусть с детства учатся преодолевать трудности. – На примере мам и бабушек, – смеётся другая.