– Значит, – с вызовом посмотрела на него Елена. – Не будем терять время, – решил Гуров. – Начнем сейчас – управимся быстрее. Он открыл папку, зашелестел бумагами. Елена внимательно следила за его руками. Наконец Гуров достал документ и протянул Елене: – Ознакомьтесь, пожалуйста. Женщина демонстративно отвернулась. – Не хотите сами? Тогда я прочту, мне нетрудно. Только я своими словами, можно? А то тут много терминов, с которыми вы не знакомы. – Читайте, – салютовала бокалом Елена. Стас переступил с ноги на ногу. Он стоял совсем рядом с креслом и не мог не заметить, как подрагивает сигарета в длинных пальцах настороженной женщины. – Если коротко, то это заключение экспертизы, – начал Гуров. – Установлено, что ваши отпечатки обнаружены на фотоаппарате «Поляроид» производства Японии, а также на снимке, сделанном с помощью этого фотоаппарата. На снимке указана дата вашего рождения: первое июля одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Вам знакомы эти вещи? – Ничего не поняла, – ответила Елена. – Я покажу. Гуров открыл пакет и извлек из него коробку. Внутри был фотоаппарат «Поляроид». – Вот этот предмет? Вы раньше его видели? Елена отрицательно покачала головой. – Хорошо. Тогда, может быть, это вам о чем-то скажет? Гуров вынул из пакета плотный конверт, достал оттуда фотографию и протянул Елене. Для того чтобы взять в руки снимок, кому-то из них необходимо было подойти ближе. Гуров оставался сидеть, и Елена, встав из кресла, сама подошла к нему и взглянула на фотографию. – Дядя Витя, – прошептала она и беззвучно заплакала, пытаясь прикрыть лицо рукой, в которой все еще держала бокал с вином. Глава 9 Успокоить ее вызвался Гуров. Он вынул бокал из ее трясущихся рук, поспешил поднять с пола сигарету. Проводил до кресла, принес стакан воды. Крячко все это время не отходил от балкона. На фотографии, которую Гуров показал Елене, был запечатлен труп Громова, только что извлеченный из черной пленки, но с изолентой, заклеивающей рот. Это было страшное доказательство того, что человек мучился перед смертью. Для Елены увиденное оказалось шоком, переросшим в истерику. Просто Лев Иванович уже не знал, как ее сломать. Сидя рядом с ним на лавочке прошлой ночью, она очень здорово изображала игривую девчонку, которая забыла о главном, что произошло в день ее рождения, но при этом неожиданно легко вспоминала о незначительных мелочах. Слишком избирательно для провала в памяти. – Ну, теперь расскажете? – мягко спросил Гуров. Вмиг постаревшая Елена прижала пальцы к губам, будто старалась хоть так запечатать там несказанное. – В том порядке, в каком захотите, – добавил Стас. – В вольном изложении. Гуров глубоко вздохнул. Вот и финишная прямая. – Они поссорились, – выдавила из себя Елена. – Папа и дядя Витя. Прямо за праздничным столом. – Вы помните, из-за чего произошла ссора? Елена кивнула. Прерывистый вздох заставил ее замолчать, но она справилась. – Дядя Витя в тот день пришел с сумками. Он и в обычные дни редко появлялся с пустыми руками. Приносил нам икру, импортные сосиски, конфеты, турецкое печенье. Он же часто разъезжал по разным странам, а потом приносил гостинцы. Я у мамы и духи видела, которые у нас не купить, и тени для век, и новые сережки. Таскала у нее французский тональный крем. Но мама редко этим пользовалась. Папе это не нравилось, а я тогда не понимала почему. На день рождения дядя Витя подарил мне вот этот фотоаппарат. – Она указала на «Поляроид». – Я обалдела от счастья, ведь такого крутого ни у кого не было. Конечно, мы тут же захотели его испробовать. Он там как-то хитро собирается, надо было батарею правильно вставить. Громов поставил нас с мамой рядом и говорит: «Сейчас и начнем». Но мама в последний момент вышла из кадра. Я это увидела и говорю: «Дядя Вить, подожди!» Попыталась его остановить, а он все равно сфотографировал. Снимок тут же вылез из «Поляроида», а когда высох, на нем проявилась только я с вытянутой рукой и мамино плечо. Я тут же подписала фотографию. Поставила дату, чтобы не забыть. Но это было еще не все. Громов подарил мне форму для занятий карате. Он знал, что я фанатею от Джеки Чана. К тому времени у нас дома уже стоял видеомагнитофон, который привез все тот же Громов. И кассеты с боевиками, штук десять, наверное. Правда, без перевода на русский… Мама увидела форму, но померить мне ее не разрешила. «Знаю я тебя, – сказала она. – Сейчас напялишь и будешь тут все крушить». И бросила пакет на диван. Но я подумала, что все равно надену ее, когда захочу. Даже спать в ней лягу, и никто мне не запретит. Сели за стол, и тут Громов вынул из кармана пачку «Мальборо» и протянул папе. «На, Ваня, покури настоящих. И ты, Катюш, давай. А то муслякаете свои «Родопи», ни вкуса у них, ни запаха». Папа отказался курить, а мама попробовала. Я вообще спокойно относилась к тому, что они все курят. Мама делала это нечасто, а папа со своим «Беломором» уходил на балкон. Это я к тому, чтобы вы не подумали, что родители дымили как сапожники. Нет, это не так. Был еще один момент, который впоследствии многое решил. Но тогда я этого еще не понимала. – Елена вскинула взгляд на Гурова. – Вы спросили про помаду, помните? – Помню, – ответил Гуров. – А я сказала, что это была «Шанель». Именно эту помаду Громов подарил маме, когда мы уже сели за стол. Мама сразу накрасила губы, а папа никак не отреагировал. Он вообще мало говорил на протяжении всего вечера. Взрослые пили вино, и вскоре дошли до того состояния, в котором душа требует музыки. Мама включила магнитофон и ушла на кухню. Громов вскоре сказал, что ему нужно в туалет, и тоже вышел из комнаты. Мы остались с папой вдвоем. Он злился, я это видела. Попыталась с ним поговорить, но он не обратил на меня внимания. Я тогда решила сходить за мамой, вышла в коридор и увидела… – Елена пригладила волосы, собираясь с духом. – Громов и мама целовались прямо посреди кухни, а у мамы в руках был торт со свечками. Спустя годы я прокручиваю в памяти эту сцену снова и снова и понимаю, что мама тогда была не против. Она не вырывалась, наоборот. Это просто счастье, что папа в тот момент был в комнате. Простите меня, я больше не хочу об этом говорить. – Все нормально, – успокаивающим тоном произнес Стас. – Не торопитесь. – А надо бы, – вскинула на него отчаянный взгляд Елена. – Я этой ночью перенесла дату вылета. Отправлюсь домой сегодня вечером. Хотела как раз лечь спать, чтобы прийти в себя, а тут вы на пороге. В общем, увидела я их и тут же вернулась в комнату. Через минуту появилась мама с тортом. За ней вскоре и Громов, тряся на ходу мокрыми руками. Типа помыл после туалета. А я смотрю на их губы и не могу оторваться. Вот не могу, и все тут. «Жуткое потрясение для ребенка, – подумал Гуров. – Главное, никто и не спросил: а хочет ли она это видеть?» – Мне показалось, что их можно вычислить по губам, – продолжала Елена. – Но у мамы на губах уже не было помады. И рот Громова тоже был чистым. – Он воспользовался носовым платком, – сказал Гуров. – А потом спрятал его в карман пиджака. Во внутренний. – Да? – растерялась Елена. – Продолжайте, – попросил Лев Иванович. – Это я так, к слову. – Снова сели за стол. Мама сказала, что пора резать торт. Зажгла свечки, я их кое-как задула. Помню, что волосы чуть не сожгла. У меня тогда они были длинные, я хвост сбоку сделала, чтобы по-модному. Мама спрашивает: «Ты желание загадала?», – а я об этом вообще и не думала в тот момент. Все торт стали есть, а мне кусок в горло не лезет. Обидно, стыдно почему-то. Словно это все из-за меня, понимаете? Я винила во всем именно себя. – Но вы в данном случае точно ни при чем, – возразил Стас. – Но я до сих пор не могу избавиться от этого чувства. – И сейчас? – А куда оно денется? Почему я не осталась с папой? Что мне было нужно на кухне? Не зайди я туда, я бы ничего не увидела. – Вы взрослый человек, Елена, – напомнил Гуров. – Знаю, детские психотравмы очень живучие. Они как ползучие твари, от некоторых из них невозможно убежать. Но вы же понимаете головой, что вашей вины здесь нет. – Головой – да, понимаю. Но от этого мне не легче. Уже живя в Париже, я записалась на прием к психотерапевту. Хорошая такая бабулька, русская. Понимающая. Пыталась меня лечить, много о чем расспрашивала, строила схемы, давала мне книги. Ей почти удалось помочь мне, вывести из меня эту гадость, но случилась обыкновенная вещь – она умерла. И я осталась одна. Не к кому было пойти. К другим специалистам я не хотела, потому что тогда бы мне пришлось все переживать заново. И я бросила это дело. Муж уговаривал – не помогло, только разругались. Громов вообще много чего для нас сделал. У него везде были связи. Мама как-то обмолвилась, что у меня старый стул, а на новый нет денег. Громов забежал на следующий день и принес новый стул. С середины лета вся наша кухня была завалена арбузами и дынями. У папы всегда портилось настроение, когда он, приходя домой, обнаруживал очередной подарок от дяди Вити. Опять же, я не видела в этом ничего плохого, но папа требовал от мамы это прекратить. Однажды дядя Витя подарил ему радиоприемник. Тоже привез из какой-то поездки. Маленький такой приемничек, в коричневом кожаном футляре, на ремешке. Это был единственный раз, когда папа был рад подарку. Громов тогда смеялся: «Будешь теперь ловить вражеские радиостанции. Осторожнее с этим, Ваня». Папа ему ответил, что слушать он будет, но не на Западе, а в Москве, а это, как ни крути, признак патриотизма. – Отец вам ничего не рассказывал о своей работе? Елена потерла виски, пытаясь вспомнить. – Со мной он не делился, но при мне рассказывал что-то маме. Особенно часто это было уже после того, как я окончила школу. Мама болела, редко выходила из дома, а я пропадала в институте. Папа и развлекал ее всякими новостями. А почему вас заинтересовала его работа? – Для полноты картины. Ничего особенного. Вернемся к первому июля восемьдесят четвертого. «Хорошая попытка, – мысленно врезал себе Гуров. – Да что она могла понять-то? И разве стал бы Трифонов делиться вслух о том, что его пытается натянуть КГБ? Ой, Гуров, ну ты дал стране угля…» – Мама мне рассказывала, – вдруг вспомнила Елена. – Она упомянула, что папа и дядя Витя некоторое время работали вместе. Но я тогда не посчитала эту информацию важной. Просто когда стала старше, подумала, что это какая-то ерунда. Громов мотается по заграницам, работает в газете, а папа – инженер, возится с приборами, пишет технические отчеты. Какая тут может быть связь? Я этого точно знать не могла, поэтому быстро забыла про мамины слова. Только сейчас вспомнила. А это имеет какое-то значение? – Никакого. Вернемся за праздничный стол. – Да, застолье. Я задула свечи и чуть не спалила себе волосы. Больше всего в тот момент мне хотелось уйти, и я даже попробовала заикнуться об этом. Но мама была против. Встрял папа: «Пусть идет, это ее праздник». Странное дело, но как только он об этом сказал, я сразу решила остаться дома. Я почувствовала, что мы с ним как два выживших на разбитом корабле. Вокруг бушует шторм, нас швыряет по палубе, но мы все еще держимся. Только вот один из нас еще не догадался, что тонет. На дядю Витю я смотреть не могла. Он сидел за столом напротив, и все, что он делал, вызывало у меня тошноту. Подцепил шпротинку из банки, а я смотреть не могу. Взял хлеб – тоже. Он стал ужасным. И к маме тоже что-то подобное появилось, но к Громову отвращения было больше. А он, как назло, полез ко мне с разговорами. «Как твои дела? Расскажи. Где была, что видела? Расскажи. Какие планы на остаток каникул? Расскажи. Расскажи!» Я бурчала что-то ему в ответ, а потом поняла, что нужно отвечать нормальным голосом. Так быстрее отцепится, и никто уже не спросит меня: «Что с тобой?» Но Громов вдруг завел разговор о моем будущем. И, главное, обращается к одному папе. «Я могу устроить ее в редакцию, даже если не поступит в институт после школы, – говорит. – Посидит у нас годик, а потом посмотрим». «Посмотрим», понимаете? Он не спрашивал. Не предлагал. Он все уже решил. Мама сказала, что это отличная идея, но до окончания школы еще четыре года и я сама пока не знаю, куда поступать. Я и ляпнула: «К папе на завод пойду». Громов засмеялся, а папа снова промолчал. Громов понял это по-своему: «Доверьтесь мне. Решено. После десятого класса устрою ее в отдел новостей». И тут папа не выдержал и закричал: «Что ты за нее все решаешь? Кто ты такой? Это моя дочь, а не твоя!» Ну и еще что-то о том, что ему надоело, что он не чувствует себя хозяином в доме. Все, кроме меня и мамы, уже прилично выпили. Я смотрела на Громова и папу во все глаза. Никогда я их такими не видела.