Глава 12 Змея Три дня спустя я практически нахожусь на грани отчаяния. Похоже, Джованни Беллини знает всех венецианских художников. То есть… реально всех. Он выписал каждого: начиная с тех, кто работает в мастерских, и заканчивая художниками фресок, иллюстраторами, декораторами, скульпторами, и даже учениками, максимально расширяя для нас поиск. Сначала Дюрер сопровождал меня, когда я методично обходила мастерские и студии, показывая художникам портрет Лео. Однако после первого же дня я убедила его не беспокоиться и позволить мне ходить одной. К этому моменту я уже достаточно хорошо ориентировалась в городе, а с моста Риальто и вовсе могла найти дорогу домой с закрытыми глазами. Кроме того, Дюреру и самому порой приходилось спрашивать дорогу, если мы разыскивали мастерскую, расположенную на каких-нибудь неизвестных задворках или в переулке. Более того, он говорил, что в скором времени покинет город и вернется в Нюрнберг, а в квартире его ждали неоконченные заказы, требующие доработок. И мне гораздо спокойнее продолжать свои поиски без него. Большинство художников, мягко говоря, удивляются, когда я появляюсь на пороге их мастерских, расспрашивая о Лео. Они смотрят на меня как на умалишенную или обижаются, когда понимают, что я пришла не за портретом. Но не важно, приветствуют ли они меня дружелюбно или воспринимают в штыки, никто так и не смог дать мне никакой информации о Лео. Его никто не встречал, даже молодой художник, которого я отрываю от рисования обнаженной мужской… модели. То есть абсолютно обнаженной, буквально в чем мать родила. Никто не может вспомнить Лео. И тем более никто не рисовал его. Мрачнея от каждой неудачи, я продолжаю бродить по каналам, вода которых наверняка была бы кристально чистой, если бы ее не использовали в качестве свалки. На мгновение я останавливаюсь на крошечном каменном мостике, глядя вниз, на воду. Рыбьи головы, остатки овощей и вообще не поддающиеся определению отходы, природу которых я предпочла бы и не выяснять, дрейфуют через канал, довольно точно и живописно передавая мое внутреннее состояние. Сумерки опускаются на город, и я направляюсь в сторону Риальто. В торговом центре города по-прежнему царит оживленная деятельность. Это похоже на своеобразную Уолл-стрит эпохи Возрождения. Мой взгляд блуждает по лицам прохожих, и я задумываюсь о том, что Лео мог бы оказаться одним из них – оказаться совсем рядом, – но я все равно его не заметила бы, потому что в решающий момент кто-то преградил бы путь моему взгляду или я обернулась на какой-то шум… Раньше меня раздражало, с какой прицельной меткостью мы вечно находили друг друга глазами в толпе. Но сейчас я скучала по этому так сильно, уверенная в том, что наша зодиакальная связь не имеет к этому явлению никакого отношения. А теперь… Разочарованная, я пинаю попавшийся на дороге камень в Гранд-канал, а затем оборачиваюсь спиной к воде и исчезаю в узком переулке, который выведет меня к Кампо-Сан-Бартоломео. К квартире Дюрера я подкрадываюсь, словно грабитель, не являясь официальным жильцом этого многоквартирного дома. И пусть у меня складывается ощущение, что никого не волнуют мои приходы и уходы, я все же соблюдаю осторожность. Никому не следует знать, что сюда приходит молодая девушка. Мгновение я жду, пока две прачки не разойдутся у двери по соседству, а потом делаю последние пару шагов и сную внутрь. Добравшись до квартиры и не встретив никого на лестничной площадке, я с облегчением выдыхаю. Ключ, который Дюрер так доверительно мне вручил, я припрятываю в скрытый карман своего лифа (должна признать, это чрезвычайно практично!), и только потом принимаюсь разуваться. Поначалу Дюреру казалось странным, что я всегда снимала уличную обувь, но с тех пор, как я объяснила ему, что не хочу заносить в дом ту уличную дрянь, по которой прошлась сегодня в туфлях, он, на удивление, со мной согласился и тоже начал снимать обувь. В носках мои шаги едва слышны, и только старые половицы тихо поскрипывают, выдавая мое присутствие. Однако Альбрехт, сидящий у открытого окна, чтобы уловить последние крохи дневного света, все равно не замечает моего появления. Он всецело погружен в себя, и я подкрадываюсь ближе с нескрываемым любопытством. Очевидно, он что-то рисует… Пронзительный вскрик разрывает тишину. На столе, казалось бы, мирным комочком свернулась змея, и я чуть ли не падаю от испуга. Она находится так близко к руке Дюрера, что, если ей взбредет в голову укусить его, он не успеет достаточно быстро среагировать. Альбрехт на мой вопль оборачивается, прижимая руку к сердцу. – Розали, о небо, как вы меня напугали! Я мгновение пялюсь на него, после чего дрожащей рукой указываю на змею. – Это… змея! – Больше меня ни на что не хватает. Никогда бы не подумала, что я настолько нежный цветок, чтобы испугаться змеи, но я впервые вижу эту рептилию вблизи, а эта еще и довольно большая. Что, если она ядовитая?! – Розали, – Альбрехт говорит так тихо, что мне хочется хорошенько встряхнуть его. – Это всего лишь уж, и к тому же мертвый. Мне приходится несколько раз моргнуть, а затем я снова смотрю на змею так осмотрительно, словно она оживет от одного неосторожного взгляда и тут же атакует. Однако, судя по всему, змея действительно мертвая, иначе я заметила бы ее шевеление. И все равно я предпочитаю сохранять безопасную дистанцию. – Один рыбак обнаружил ее в своих сетях, и я выкупил за несколько сольди. Она сохранилась в таком хорошем состоянии, что я смогу ее нарисовать: все эти чешуйки… Это ведь чудо творения, не так ли? Хм-м… Честно говоря, я не разбираюсь в змеиных чешуйках, так что просто разворачиваюсь и направляюсь в крохотную столовую, где обнаруживаю сверток, завернутый в вощеную бумагу. – Здесь тоже змеи? – кричу я Альбрехту, который выглядывает из-за угла. – Нет, это копченая дорада. Но не пугайся, если она вдруг посмотрит на тебя: глаза все еще при ней. Когда он отворачивается, я показываю ему язык и принимаюсь разматывать вощеную бумагу. Дюрер наконец присоединяется ко мне с двумя кружками вина, заверяя меня, что избавился от змеи, поскольку со строением чешуек для своей картины он в целом разобрался, а мертвая рептилия начинает вонять. Фу! Альбрехт все продолжает забавляться над моей неприязнью к змеям, а я делаю большой глоток, пытаясь как-то «запить» свой неудачный день. «Завтра, – говорю я себе. – Завтра ты обязательно отыщешь Лео». В списке осталось еще столько непроверенных имен художников, что их хватит как минимум на неделю напряженных поисков. Но кто-нибудь просто обязан узнать Лео. Альбрехт протягивает мне какой-то листок через стол, и я поднимаю голову, выныривая из своих мыслей. На бумаге изображен рисунок змеи. Теперь, когда сама рептилия находится вне досягаемости, я с удовольствием всматриваюсь и наслаждаюсь художественным талантом Дюрера, потому что он, черт возьми, гений! Безусловно каждый знает его полевого кролика или невероятно детализированный газон – в мое время, конечно, такие сокровища можно встретить только в музее под стеклом, – но это… Мой взгляд благоговейно скользит по свежим линиям и четко проработанным деталям. Это лишь набросок пером, еще не в цвете, без каких-либо украшений… И все же мне кажется, будто змея действительно смотрит прямо на меня, словно она была жива, когда Дюрер рисовал ее. Я совершенно отчетливо улавливаю даже злобный блеск в ее глазах! – Мне очень жаль, что змея так напугала вас, – произносит Альбрехт, но я только отмахиваюсь, поглощенная рассматриванием рисунка. – Многие люди их недолюбливают, но меня змеи восхищают. Они словно находятся в бесконечной ловушке обновления: всякий раз сбрасывая шкуру, они возрождаются. С братьями Морель дела обстояли точно так же. При упоминании Морелей я снова вскидываю голову. – Морели любили змей? – Не знаю, потребуется ли мне это, но тем не менее продолжаю слушать. Любая информация может быть полезна. Дюрер рассеянно кивает. – Больше всего Люция поражала их мистика. Сейчас, насколько я знаю, он жаждет бессмертия, и понимаю, почему он так фанатично этим увлекся. Он не раз рассказывал мне историю об Агниции, змее Асклепия. Меня словно током поражает. Асклепий? Мысли в моей голове крутятся словно на карусели. Я слышала историю об Асклепии, но в основном речь шла о мифологии, стоящей за фигурой Змееносца, божественного целителя Асклепия, который возвращал к жизни даже мертвых. Но история о его змее? Леонардо да Винчи ни словом не обмолвился о ней. Уже тогда я была почти уверена, что Люций знает легенду, гласящую о том, что, как только его созвездие снова появится на небе (в настоящее время которого не существует), появится новый Змееносец, бессмертный повелитель жизни и смерти. О да, это пророчество о всемогуществе вполне соответствует вкусам Люция. А потом профессор Киппинг… то есть его брат-близнец… подтвердил мне, что мы с Лео могли бы возродить этот тринадцатый знак зодиака. Если профессор Киппинг знает об этом, то и Люций должен знать. И то, что он рассказал Дюреру о змее Асклепия, который является частью этого созвездия, только доказывает это. Но зачем он собирает зодиаки? Может, это одна из возможностей пробудить тринадцатый знак зодиака? Я содрогаюсь от этой мысли, и даже большой глоток вина не может смыть это неприятное чувство. Тем не менее я снова обращаюсь к Дюреру: – Не могли бы вы рассказать мне эту историю? Об Агниции? От упоминания этого термина у меня в ушах начинает звенеть тревога, и я не могу с этим совладать. Я сейчас слишком взбудоражена, чтобы сосредоточиться. Дюрер хмурится. – Прошло уже столько лет, и, если честно, я слушал эту историю без особого энтузиазма. – Пожалуйста! – настаиваю я. Даже если он помнит только фрагментами, это может оказаться невероятно полезным. – Ну хорошо. Асклепий считался величайшим целителем древности, способным лечить самые страшные болезни и немощи. Но однажды его собственная дочь Панацея тяжело заболела, и он, как бы ни старался, не смог ей помочь. Когда она умерла, в ее комнату заползла ядовитая змея. Скорбящий отец убил змею, и в комнате тут же появилась вторая и укусила свою мертвую сестру. Та ожила и уползла. Асклепий рухнул на колени, умоляя змею укусить и его дочь, чтобы таким образом возродить и ее. Змея согласилась, и Панацея действительно возвратилась из мертвых. С тех пор эта змея, которая называла себя Агницией, осталась у Асклепия и стала его верной спутницей. Воплощение бессмертия и возрождения, она учила целителя тому, о чем ему было неизвестно в медицине, и только в одном знании она отказала ему. В пути к вечной жизни. Пусть Асклепию и удалось воскресить человека, для себя бессмертия он обрести так и не смог. И вот настал день, когда смерть пришла за ним. Агниция встала рядом со своим хозяином и, когда тот испустил последний вздох, заплакала серебряными слезами. Слез было так много, что вскоре на полу появилась лужа, вокруг которой змея свернулась кольцом и стала пожирать кончик собственного хвоста. Перед этим она приказала дочерям Асклепия, Гигии и Панацее, направить на отца круглое зеркало. Так случилось, что Агниция, богиня бессмертной жизни, совершила то, что отказывались делать другие боги. Она перенесла испустившего последний вздох Асклепия на небо, и он стал созвездием бессмертного бога, а она, как верная спутница, последовала за ним. Так и появилось созвездие Змееносца. Потрясенная своим земным существованием, змея, замкнутая в круг, превратилась в чистое золото, и слезы ее навсегда застыли в зеркале, которое впоследствии отправило дочерей Асклепия на небеса к отцу. Когда Дюрер замолкает, я продолжаю таращиться на него с открытым ртом, пытаясь как-то вынырнуть из чар этой сказочной истории. – Несмотря на то что вы пропускали историю мимо ушей, вы удивительно хорошо ее запомнили. – Наверное, я был довольно впечатлительным, – бормочет Дюрер, смущаясь. – Это очень интересная история. Я уже слышала легенду об Асклепии, но о его змее… Агниции… – Откуда я знаю это имя? – Она намного больше, чем просто змея Асклепия, – сообщает Дюрер, выглядя внезапно осененным. – Люциан упоминал, что в прошлом ей поклонялись как божеству ядов и целебных трав. Некоторые также называют ее хранительницей царства мертвых. Что ж, хранительница царства мертвых… Звучит логично, ведь только с ее помощью у Асклепия получалось воскрешать мертвецов. – А это зеркало действительно существовало? – спрашиваю я, и Дюрер пожимает плечами. – Это дар древних богов. Вы действительно верите, что такое зеркало может существовать? На самом деле мне хотелось ответить «да», потому что мир уже неоднократно доказывал мне, что в нем есть место для невероятного, но зеркало из застывших змеиных слез… Нет, это слишком даже для меня. Кроме того, что бы я с ним делала, если бы оно существовало и я каким-то образом его отыскала? Легенда гласит, что Асклепий и его дочери после смерти были перенесены на небо, став созвездиями, с помощью этого зеркала. Может, они и стали богами, но для меня это не имело смысла, потому что ничем не поможет мне в поисках Лео. * * * Проснувшись на следующее утро, я замечаю, что что-то изменилось. Через маленькое окошечко моей гардеробной до меня доносятся приглушенные голоса, чем-то отличающиеся от обычной для Венеции утренней суеты. И… это что, музыка? Я присаживаюсь на постели и пытаюсь прислушаться к тому, что происходит за окном. Тыкнув пальцем в небо, я бы поставила на знаменитый венецианский карнавал, но в этом году для него уже слишком поздно. К сожалению, мое окошко находится слишком высоко, чтобы выглянуть наружу, и мне придется встать, если я хотела выяснить причину этих странных звуков. Закутавшись в тонкое одеяло и глубоко вдохнув утреннюю свежесть, я пробираюсь в гостиную. Дюрер, как и всегда, уже проснулся и занимается своими волосами. Скрестив руки на груди, я прислоняюсь к дверному косяку и наблюдаю, как Альбрехт, улыбаясь, колдует над своими кудрями. Этот мужчина одержим своей прической похлеще некоторых девочек-подростков. Он опускает пальцы в горшочек с маслом, аккуратно придает форму кончикам своих локонов, а затем, поджав губы, оценивающе всматривается в ручное зеркало, чтобы оценить результат своей работы. Я откашливаюсь, и он удивленно оборачивается на меня. – Вы уже проснулись? Я тактично делаю вид, что не поймала его с поличным. Не такая я и страшная, чтобы так удивляться. – А вы уже сделали укладку, – замечаю я, позволяя Дюреру уловить усмешку в моем голосе. – Может, это вас удивит, – говорит он, – но я не считаю себя простым ремесленником и не хочу, чтобы другие считали меня таковым. Этому меня научило проведенное здесь, на юге, время. Я джентльмен и имею полное право выглядеть как почетный господин. Дома, в Нюрнберге, меня, вероятно, осудят за то, что я пытаюсь обозначить свое социальное положение, но кто еще это сделает, если не я сам. В его глазах появляется боевой блеск, и я задумчиво встречаю этот взгляд. Да, иногда он кажется мне тщеславным и чересчур самоуверенным, но за всем этим стоит куда больше, чем щегольские манеры и внешность. Он борется, чтобы его воспринимали не как ремесленника, а как художника. Это лишь попытка получить должное признание своим шедеврам: продемонстрировать обществу, кто он, с помощью одежды и внешности. Тут я могу только восхищаться его смелостью. – Один вопрос, – осмеливаюсь подать голос. – А у вас натуральные кудри? Дюрер изучающе меня разглядывает, словно пытаясь определить, не издеваюсь ли я. С непринужденным видом я беру его горшочек с маслом, почувствовав ароматическую смесь ромашки, розы и миндаля. Этот запах у меня прочно ассоциируется с Дюрером, и я понимаю, что туалетная вода здесь ни при чем. – Я завиваю их горячей формой, – признается наконец Дюрер. Он выглядит крайне смущенным, но вскоре расправляет плечи, словно готовится защищаться. Я же, напротив, смотрю на его вьющиеся волосы совершенно другим взглядом: возможно, это какая-то давнишняя форма завивки. – Мои волосы никогда так аккуратно не укладываются, – грустно вздыхаю я, дергая торчащие пряди. – Не говорите так! – бормочет Дюрер, и, похоже, перебирает в уме способы, как бы поудачнее уложить мою гриву. За окнами раздается всплеск еще более громкой музыки. Обсуждая с Дюрером секреты красоты, я совсем забыла, что хотела выяснить. Я с любопытством бросаюсь к окну, выглядывая на Кампо-Сан-Бартоломео, где шествует гигантская процессия. Под нашими окнами в этот момент проходит какая-то музыкальная группа. Альбрехт останавливается рядом со мной. – Что там происходит? – спрашиваю я. – Сегодня двадцать пятое апреля, День святого Марка. – Дюрер морщит лоб. – Я совершенно забыл об этом. Сегодня весь город на ногах, все празднуют… Наверное, мы уже пропустили процессию на Сан-Марко. Ну, этим я вовсе не огорчена. Процессии любого рода, как правило, пустая трата времени. – Что вы имеете в виду? Хотите повеселиться и для разнообразия смешаться с гуляющими? Мне не нужно долго думать. Если сегодня праздник, то шансы застать хоть одного художника из моего списка в мастерской невелики. И, даже если мне на самом деле не хочется праздновать, было бы здорово погрузиться в эту суматоху. Главное, внимательно смотреть по сторонам, вдруг я замечу Лео.