Свечерело. Солнце скатилось за наш дом и в комнате стало темно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В свете минувшего дня, они будто бы прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов. Пимовна была родом из богатой станицы Ереминской. От нее, после расказачивания, остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат, да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь, она мне расскажет, что еще сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло ее раннее детство. А может, и не расскажет. Зачем? - я и так знаю. Дело спорилось. Бабушка Катя вынула их духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством. - Слушай, Сашка, - неожиданно сказала она, - а про Лешку моего... ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою, да до дому тебя провожу. Не надо, значит не надо. Зачем ломать человеку судьбу? У него и без всяких корректировок, все сложится хорошо. Он станет Леонидом Ивановичем, начальником "Агропромснаба". Будет ездить на белой служебной "Волге" с личным шофером и, кажется, умрет позже меня. Последний раз я встречу его в поликлинике. Мы будем стоять в очереди за талонами. Каждый со своими болячками. Он с сахарным диабетом, а у меня обострится тромбофлебит. На улице было еще светло. Красный полукруг солнца, медленно опускался за насыпь железной дороги. Я нес тарелку с поминками, а бабушка Катя прижимала к груди трехлитровую банку. Возле нашей калитки, она опустила ее на землю и тихо произнесла: - Ну ладно, беги, пострел. Да дня через три, обязательно ко мне загляни. А я похожу, пообщаюсь с людьми, подумаем вместе, можно ли помочь твоей матери. Меня теперь родовые проклятия очень даже интересуют. А как я не загляну? По нашим традициям, пустую посуду хозяйке не принято возвращать. Только с отдачей. Вот напечет Елена Акимовна хвороста, пышек или пирог с повидлом, наполнит тарелку так, чтоб не стыдно было, и скажет: "Отнеси-ка, внучок, гостинец бабушке Кате!" Мои собрались ужинать. Обеденный стол из маленькой комнаты перенесли на веранду. Он всегда у нас кочевал, в зависимости от времени года, а закончил свой век на улице, под навесом. Я хранил в нем все, что осталось от старого времени: радио, похожее на тарелку, табличку со старым названием улицы и бабушкины очки. Ведь память дольше живет, если подкреплена чем-нибудь материальным. - Ты где это блукал до темна? - строго спросил дед, даже не обернувшись. Я поставил в центр стола тарелку с ватрушками и сказал, как научила Пимовна: - Поминайте Ивана Гавриловича, покойного мужа бабушки Кати. - Царство небесное! - отозвались мои старики... Все в доме текло, по когда-то установленному распорядку. Ничего не менялось, кроме меня. Так же рано легли спать. Я долго ворочался в своей старой кровати и вспоминал о будущем. После смерти бабушки Кати, Лешка продал старую хату. Она была куплена многочисленной армянской семьей. Началась перестройка: двор покрыли бетоном, свою часть островка огородили забором, зарыли русло протоки и сделали там зону отдыха. Глава семейства ездил по окрестным полям, собирал после вспашки детали машин, комбайнов, сеялок и тракторов. Потом очищал их пескоструйной машиной, где-то, что-то подваривал и пускал в продажу, как новые. Тем и жили. Да не просто жили, а множились и богатели. Оборудовали под жилье капитальные кирпичные сараюхи, а потом, в одночасье, исчезли. Как будто и не было никого. Больше всех удивлялся судебный исполнитель, когда застал по этому адресу новых хозяев, оформивших собственность с полгода назад. От него соседи узнали, что кто-то из исчезнувшего семейства был виновником ДТП, чуть ли ни со смертельным исходом. О последних жильцах плохого сказать не могу, хоть и знаю о них мало. Старший сын - футболист, играл за донецкий "Шахтер", в дублирующем составе. Я тогда еще был в силе. Устроил его в нашу городскую команду. А больше ничего не успел: после первого же наводнения, хаты не стало. Раскисшие саманные стены сели под тяжестью крыши... Глава 13. Во власти воды Утро ворвалось в полумрак комнаты отсветом близкой молнии. Так громыхнуло, что дрогнула шипка. Дождь, всей своей тяжестью, топтался по крыше, выпрыгивал из водостока и рисовал за окном толстые вертикальные линии. Сегодня я встал позже обычного. Очень уж крепко спалось под древнюю музыку непогоды. Дед был во дворе. Его брезентовый плащ мелькнул сквозь разводы воды, льющейся по стеклу, когда он открывал саж. В маленькой комнате гремела плита. Пахло сырыми дровами. Шлепая босыми ступнями, я побежал на веранду. Там тоже тускло, промозгло. Весь двор в потоках воды. Над поникшими листьями провисло черное небо. Транзитом через сарай, сбегал в сортир. На обратном пути обронил: - Доброе утро! - Доброе-то оно, доброе, - хмуро сказала бабушка, распуская ножом на лучины, березовое полено, - только вона как затянуло! Эдак, и пол у курей к обеду зальет. А ну, загляни в подпол, не сыро еще? Подполом у нас называлась неглубокая ниша под полом, в тупике "колидорчика", где висел на стене электрический счетчик. Там, на полочках и "приступочках", хранились бабушкины закатки и бутыль с молодым вином в плетеной корзине. Я взялся за кольцо сразу двумя руками, дернул и чуть не упал. Деревянная крышка еще не успела разбухнуть, и легко поддалась. - Куды ж ты, поперэд батьки?! - Дед поддержал меня за спину, и мягко отстранил в сторону. Был он в вязанных теплых носках, но уже без плаща. Только руки холодные. Из подвала пахнуло сыростью. По центру бетонного пола проступило большое пятно. - Ну что там? - забеспокоилась бабушка. - Мы завтракать будем сегодня? Где ваши дрова? Через полчаса все устаканилось. Корзину с вином и закатки, стоявшие в самом низу, дед убрал в безопасное место. В печке занялся огонь. По комнатам осязаемо разливалось ласковое тепло. На плите закипал чайник, шкворчала яичница с салом и вчерашней толчонкой. Да и ватрушки бабушки Кати пришлись, как нельзя, кстати. - И откуда такая напасть? - с тревогой спросила бабушка, поглядывая в окно, - вечером было вёдро, а ночью уже - страх господень! Как все одно, небеса прохудились. - Снег растаял в горах, - пояснил дед. - Пора бы уже ему. Вот увидишь, к обеду развиднеется, и пойдет по реке большая вода. После ложки лекарства, он заметно повеселел. Мне казалось, а может, хотелось казаться, что оно ему шло на пользу. В годы моего детства, всю улицу не топило. Проблемными были только дома, граничащие с островком. При строительстве железной дороги, с этих участков брали землю на насыпь, и они оказались в низине. Грунтовка, проходящая мимо смолы, была выше уровня нашего огорода метра на полтора. Наводнение начиналось с лужи. Она вырастала в районе сортира, или, как говорила бабушка, отхожего места. По мере ее увеличения до всего участка земли, вода появлялась в подвале. К вечеру она поднималась сантиметров на сорок, иногда больше, в зависимости от того, насколько снежной была зима. Речка бурлила, и всегда выходила из берегов в самом начале улицы, перед двором Раздабариных. Ее сопровождали всем обществом, расчищая и углубляя кювет, до самой протоки, ведущей на островок. Он тоже покрывался водой. Течение уносило картофельные кусты, и ветки гибкого ивняка кланялись им вслед, как будто прощались. Так случалось с периодичностью в четыре - пять лет. Иногда река подходила почти к порогу. Но подтапливала нас не она, а грунтовые воды. Тяжелей всех приходилось бабушке Кате. Она каждое лето "бросалась под танк": огораживала стены листами шифера, а низкий порог - мешками с песком. К концу завтрака ливень начал стихать. Посветлело. Отголоски грома уже перекатывались где-то у горизонта. Пятно влаги в подвале превратилось в прозрачную лужицу. - Пойду, на речку взгляну. - Дед надел сухие носки, облачился в плащ и нырнул в сапоги. Хлопнула дверь. Такое оно, раннее лето. Хорошо хоть, ему на дежурство не сегодня, а завтра в ночь. Все выходные пробудет дома. Наконец, проглянуло солнце. У калитки зауркал Витька Григорьев. Я постоял над своими сандалиями, подумал, и вышел на улицу босиком. Земля была теплой. Между пальцами ног, сочилась жидкая грязь. - Ну, кто там опять помер? - спросил я, вместо приветствия. - Почему обязательно помер? - обиделся Витька, и спрятал руку в карман. Ну, типа, передумал здороваться. - Мамка ходила в новую школу. Буду учиться в 6-м "Б". Из нашего класса туда переходят одни девчонки: Тарасиха, да Бараненчиха с Дылдой. Из пацанов пока никого. Вот я и пришел разведать насчет тебя. Скучно же одному! - Не знаю пока, - честно признался я. - К нам не приходили еще. Да и сегодня вряд ли придут. Тут видишь, какая пасека... мне кажется, как мамка приедет, она разбираться будет: кто из нас в какую школу пойдет. - Что ты сказал? Гля! И действительно, похоже на пасеку. полная дорога людей, только что не жужжат. А мамка твоя когда приезжает? - Нескоро. Она ведь в вечерней школе работает. Надо экзамены принять у людей, квартиру сдать государству, вещи собрать и отправить сюда контейнером. Да и дорога неблизкая: почти через всю страну, поездом "Владивосток - Адлер". - А-а-а! Ну, ладно, я побежал. Там еще Сашку Жохаря из параллельного класса, тоже в 6-й "Б" определили. Схожу, обрадую, если дома застану... Я вымыл ноги в ближайшей луже и отправился на поиски деда. Брезентовый плащ висел на заборе, в конце огорода, а сам он стоял по центру протоки и выбрасывал на берег заилившиеся карчи. Наш островок еще не затопило, но между рядками картошки проступила вода. Напротив смолы, где протоки сливались в единое русло, вскипали высокие буруны. Там было уже выше пояса взрослому мужику. Склонив ухо к течению, у дальнего берега стоял дядька Петро и, как будто, к чему-то прислушивался. - Есть!!! - ликующе, выкрикнул он и стал выпрямляться. Это ему удавалось с трудом. Сначала из воды показались вибрирующие деревянные дуги, потом ячея двухметровой хватки и, наконец, мотня, с запутавшимся в ней, крупным зеркальным карпом. - Смотри, падла, не упусти! - заорал Василий Кузьмич, на глаз оценив размеры добычи. - Осторожнее выгребай! Я сейчас кину веревку! Он ходил по высокому берегу с сеткой-авоськой, набитой только что пойманной рыбой. Меня, естественно, не заметил. Ему сейчас не до таких мелочей. Опять, как всегда, прорвало дамбу в пруду, и колхозная рыба стала бесхозной. - Ты что это, Сашка, оглох, или памороки отшибло? - Дед взял меня за оба плеча и развернул к себе. - Я ему, главное, ору-надрываюсь, а он хоть бы хны! Ты почему босиком, когда столько стекла под водой? Пятку пропорешь, и будет тебе лето! Сейчас же иди, достань сапоги с чердака. Плащ, заодно, отнеси в хату. Я тут скоро управлюсь. Будем звать дядю Колю Митрохина и все вместе пойдем помогать бабушке Кате. Зря, что ль, она кормила тебя ватрушками? Пимовна была на ногах. Стояла в позе орла, смотрящего вдаль с высокой горы, вцепившись двумя руками в крапивный чувал с плотным лежалым песком. Он у нее хранился с прошлого года. Сквозь ряднину, кое-где проступили блеклые волокна травы. - Храни вас господь! - прослезилась хозяйка, завидя нас у своей калитки и поняв, что мы к ней. - А я тут... в будку пошел, чтоб вы повыздыхали!.. с ночи не сплю. Поминки по нашей улице разнесла, у подруги часок погостила. Вернулась домой, только собралась поужинать... и тут оно началось! Дед с дядей Колей вручную трелевали мешки, а я помогал выставлять шифер. Век полиэтилена в наш город еще не пришел. - Ты прости меня, Сашка, - сказала бабушка Катя, когда мы с ней перешли к тыльной стороне дома. - Я ведь тебе вчера до конца не поверила насчет сестер Федоровны. Их у нее и впрямь шестеро. И младшей племяннице четырнадцать с половиной годов, и зовут ее Лиза. А я, грешным делом, подумала давеча, ты голову мне морочишь, чтоб я скорее за мамку твою взялась. Прости. И зла не держи. Уж чего-чего, а такого я, честное слово, не ожидал. Еще не хватало, чтобы Пимовна меня опасалась. - Бабушка! - чуть не заплакал я. - Нет у меня к тебе ничего, кроме благодарности. Я не буду на тебя обижаться, даже если ты отхлещешь меня жигукой. Она сразу же потеплела глазами. Работу закончили быстро. Хозяйка, как принято в наших местах, тут же рассыпалась в благодарностях, стала рассказывать, какие мы все хорошие и приглашать к столу, "чтобы сырость не приставала". - Нет! - сказал дядя Коля. - Надо еще надо к Зойке зайти. Мужик у нее что есть, что его уже нет. - Была вчера там, - вздохнула бабушка Катя. - Все глаза, выплакала. Как ей, с тремя-то детьми? - А Ванька плохой. Лежит, бедный, доходит. Зубы во все лицо... Я вздрогнул. Детей у Погребняков было действительно трое. Но рожали они их вразнобой. Как будто назло мне, чтобы отсечь возможную дружбу между нашими семьями. Младший, Сашка, был на целых четыре года младше меня, средний, Валерка - настолько же старше, а Витька - тот вообще, ровесник Петьки Григорьева. Когда дядька Ванька умрет, он будет лежать под окнами, что выходят на улицу, оскалившись в страшной улыбке, сжимая в зубах намагниченную иголку. Ночь перед похоронами, "младшенький Сасик" переночует у нас. Он будет спать на моей кровати, а я на полу, под круглым столом. Дед зайдет в комнату и, перед тем, как выключить свет, скажет: "Жмуритесь!". Сашка беспомощно улыбнется, и я увижу точно такие же зубы, как у его отца. Один к одному. Какая уж тут дружба, когда я его улыбку на дух не переносил?