В общем, идти к тете Зое я отказался. Вернулся домой и вытащил из подвала закатки, что стояли на средней полке. Вода прибывала. К обеду она уже заливала дорогу у дома Погребняков. Сразу же появилось городское начальство. Прислали грейдер. Она два раза прошелся вдоль нашего огорода, а толку? Островок полностью затопило. Вода в нашем колодце обрела коричневый цвет, ее можно было черпать ведром, без всякого журавля. Лужа, с которой все начиналось, с одной стороны подпирала фундамент, а с другой - постиралась до дальних грядок. Екатерина Пимовна геройствовала у своего порога. Собирала тряпкою воду, просочившуюся сквозь мешки, и выплескивала во двор полные ведра. Лишенный ошейника "кобелюка", очень культурно бегал по улице, всех сторонился, ни на кого не гавкал, а лишь, обсыкал заборы соседских дворов. Мы с бабушкой пообедали без аппетита. Дед вообще домой не пришел. Они с мужиками перекусывали по-походному, не отходя от лопат. Там, где вода из кювета прорывалась сквозь насыпь с жилой стороны, ее останавливали гуртом, то есть, всем обществом. Летнее солнце проглядывало сквозь белые кудрявые облака, давило влажною духотой и, как будто, ехидно посмеивалось: "Мое дело обеспечить температуру, которую обещали синоптики, а что там еще происходит? - это касается только вас". Последний аврал случился в районе двора Жохаревых. Я относил деду фляжку с холодным компотом и видел, как мутный поток в кювете, вдруг, закружился воронкой и нашел себе новое русло - неудержимо хлынул из-под нижнего ряда мешков. Дядька Трофим приволок из сарая лист кровельного железа, отдал на растерзание кучу деловой глины, приготовленной для штукатурки внешних стен нового дома. А Жох сидел верхом на заборе, беззаботно болтая ногами, и делал вид, что всеобщая суета его не касается. Меня он принципиально не замечал. Старательно отворачивался. Самое интересное в наводнении - это его спад. Люди устали стоить на ногах. Они рассаживаются по скамейкам у близлежащих дворов. Изредка, то один, то другой, выходят к обочине, чтобы проверить, все ли в порядке. А у меня еще силы невпроворот, и работа не бей лежачего. Максимум, что попросят, это сбегать за куревом, или справиться, как там дела у бабушки Кати. А остальное время я торчу на дороге. Здесь у меня свои ориентиры. Я первым увижу, когда неприметный камешек высунет из-под воды серую плешь, стремительно подсыхающую в лучах вечернего солнца. Потом, где-то рядом, обнажится другой, третий. Это значит, пик паводка уже позади. Можно порадовать деда. - Да ну! - недоверчиво хмыкает он. - Не может такого быть. Тебе показалось. Не хочет вставать. Ноги отказываются идти. У него там рана на ране. И кулаки поднимали на вилы, и финны стреляли пулями, и немцы осколками рвали. Я тоже в сопоставимые годы не шибким-то был марафонцем. Ох, и крутило на непогоду мою ходовую! Нет, нас, стариков, время не лечит, а учит беречь силы. Впрочем, какой я сейчас старик? - только душой... - А ведь правду сказал мальчонка, спадает вода, - кто-то из взрослых не выдержал, сходил на дорогу. - Наша взяла, мужики! Дед встает, тяжело опираясь на штыковую лопату: - Пошли, Сашка, домой. Отвоевались! Река будет отступать по три сантиметра в час, и успокоится в русле ближе к утру, когда стая голодных ворон закружится над островком, вылавливая из луж зазевавшихся пескарей. За водой для питья придется ходить к железной дороге. Там, за железным баком, у смотровой ямы, стоит технический кран. С него навсегда снимут ручку, когда в нашем депо не останется ни одного паровоза. "Всему свое время, и время каждой вещи под солнцем". А солнце еще не село. После ужина, всех мужиков с Железнодорожной улицы опять ожидает аврал. Нужно будет убрать с обочин мешки с песком, кое-где выровнять грунт, да привести в порядок дворы, где живут одни вдовы. Закончится все у бабушки Кати. Она вымоет пол последним ведром воды, принесенным стихией, накроет на стол и позовет все общество в хату. Каждому персональный поклон. Только я туда уже не пойду. Усталость на глаза давит. Да и негоже слушать мальчишке пьяные разговоры. А дед уже думает о завтрашнем дне. Как изловчиться и выкроить время для полевых работ. - Что мы, Сашка, с тобой пололи, что в носу ковыряли. После такого ливня ох, и попрет сорняк! К субботе все заплетет... Ну, это он, конечно, преувеличивает. Работы там, на полдня, если взяться втроем. Главное, добить кукурузу, не смахнув ничего лишнего. С вениками, даже думать не надо. Тупо прошел вдоль рядка: на тяпку прополол слева, на тяпку справа. За пару недель, ростки наберут силу, укоренятся. Сами начнут давить сорняки и более слабых сородичей. Вот тогда-то, через пару недель, и надо за них браться: безжалостно проредить, оставив для урожая самые жизнеспособные. Дед размышлять вслух, а меня потянуло в сон, стало знобить. Каждый глоток чая проникал в горло через тупую боль. Наверно, Опять воспалились гланды. Их ведь еще не вырезали. Как водится в нашей семье, первая простуда моя. - Квёлый ты, Сашка какой-то, - озаботилась бабушка. - Ну-ка, давай, померяем температуру... Облачившись в сухую рубаху, дед ушел со двора. Я еще долго сидел, прислонившись спиной к остывающей печке. Стараясь не обронить, нянчил подмышкой градусник и жаждал наступления ночи. Плескалась вода, гремела посуда, доносились слова: - Горе ты мое луковое! Сколько ж тебе говорить можно: не ходи по улице босиком, лета дождись. - Смена времен года, в понимании стариков того поколения, была легитимной только по старому стилю. В воздухе запахло горчицей. Ну, да, - вспомнилось мне, - сейчас бабушка оставит в покое свои кастрюли и займется целительством. В ход пойдут старинные народные средства, которые ставили на ноги всех пацанов и девчат из моего детства. Сначала я буду пропаривать ноги в горячей воде с горчицей. Потом, с головы до ноги укутанный одеялами, дышать над сдвинутой крышкой чугунка с горячей картошкой. А уже на закуску, бабушка смажет мне горло раствором тройного одеколона, наложит на шею компресс и объявит постельный режим. Это значит, на улицу - ни ногой, а во двор - только в сортир. С утра и до поздней ночи - чай с лимоном и медом, с перерывом на завтрак, обед и ужин. Так в точности все и случилось. Естественно, я не капризничал. Возраст не позволял. Жизнь научила мыслить рационально. Раз уж неприятностей не избежать, не стоит тянуть время. Чем скорее они закончатся, тем раньше я лягу спать. Чуть-чуть не успел. Дед вернулся домой, когда за окном уже начинало темнеть, а я переодевался в сухую пижаму. Он присел на стул у кровати, пощупал ладонью мой лоб, зачем-то надавил на живот и поставил диагноз: - Да, Сашка! Хлеба тебе надо побольше есть. Без хлеба кишки становятся хлипкими, как промокашка. Поэтому человек плохо растет и часто болеет. - Дедушка! - чуть ни взмолился я, - расскажи о войне. - Так я же тебе рассказывал? - Еще разок расскажи! - Ну, значит так, - дед пересел со стула на край кровати и завел свою старую песню, которую я, действительно, слышал несколько раз. - Вечером, как стемнеет, приезжает старшина на позиции с походною кухней, а я уже первым в очереди стою. Зачерпнет он со дна пожиже и наложит мне полный котелок горячей, наваристой каши. Ох, и вкусна солдатская каша! Ты, внук, скорей выздоравливай, а я пойду бабушку попрошу, чтобы точно такую же нам, на костре наварила... Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука - сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать долго не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас, я снял с самодельного стеллажа томик Носова, и долго искал страницу, отчеркнутую дедовым ногтем. До этой отметки, он читал мне "Незнайку" вслух. А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход "Каширстрой", хмурых матросов, черный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклепки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи касаток. Там я пошел в школу, научился читать и писать. А когда, воротился в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно. Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день, она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь. Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трех окон, как ни бывало. Их заложили после пристройки еще одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната больше не казалась большой. Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь. Все казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошел паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь, уже года два, как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой? Был во всем этом еще один спорный момент. На столике, у пластикового окна, стоял мой старый компьютер. Самый первый, еще даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониоре, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела. Вот и все, - подумалось мне, - кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы! Судорога слишком реальная штука, чтобы ее долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна. В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, табуретка в изголовье кровати с недопитою кружкой чая. Ни пластика, ни компьютера. Приснилось, - с облегчением, выдохнул я. - Всего лишь, приснилось! И от этой нечаянной радости - мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. Что, - возмутилось прошлое, - прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать? Я долго еще ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчет. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Я так и уснул, с осознанием греховности и вины, без единого оправдания своей подлой, зажравшейся сути. Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло еще побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь легкое облачно грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали ее присутствие за плотно закрытою дверью. Я встал и включил радио. Шел утренний выпуск "Последних известий". Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые, вообще звучали для меня откровением: "На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США, в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода "Туркестан" на рейде Вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, еще семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже, на "Парк де Пренс" проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР". Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки, майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Черт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения? Я хотел выйти из комнаты и чуть не столкнулся с бабушкой. Она несла мне в постель кружку чая с лимоном и малиновое варенье на блюдце. - Ты куды?! - возмутилась она. - В туалет, - не моргнув глазом, соврал я. - Сейчас же вертайся! Надень шерстяные носки, все пуговицы застебни и горло не забудь укутать шарфом. Попнесси, он там, на вешалке, над дедовой фуфайкой висит. Ишь ты, что выдумал? После компресса на вулицу, расхристанный весь! Спорить с Еленой Акимовной, все равно, что плевать против ветра. Вот эти ее словесные перлы: "куды", "вулица", "посунься", "попнись". Сколько раз, будучи пацаном, ее поправлял: - Бабушка, неправильно, некультурно так говорить! Она вроде бы соглашается, кивает в такт каждому слову, чуть ли ни дурочкой себя обзывает, а потом возьми да спроси: - Как по культурному будет "попнись"? А действительно, как?! Попнись - это типа того, что "мне не с руки, только ты можешь достать, приложи усилие, но возьми!" На улице жарко, но после душной постели, кажется, что здесь довольно прохладно. От свежего воздуха кружится голова. - Глянь там, в сарае деда! - вдогонку кричит бабушка. - Скажи, что завтрак готов! Вода схлынула. Грядки покрыты тонким, лоснящимся слоем потрескавшейся грязи. На дорожках, мощеных булыжником, слой подсохшего чернозема. Огородные всходы и нижние листья культурного винограда, обрели ядовито-коричневый цвет и склонились к земле. Скоро этот налет превратился в серую пыль и осыплется под дыханием легкого горячего ветерка. Дед курит у входа в сарай. Последнюю пачку "Любительских" он добил на прошлой неделе и теперь перешел на "Приму". Не до шика ему. Семейный бюджет распланирован на полгода вперед, с учетом доходов от нового урожая. А это еще вилами по воде. Вон, картошка на островке: задохнуться вроде бы не успела, но смыло ее изрядно. И я, как назло, заболел. Попасть бы к нему на дежурство, желательно в день. Можно и мне заработать кое-какую копейку. Дубовую клёпку там выгружают насыпом. Для просушки ее и старения, привезенные заготовки нужно вручную перекладывать в клетки. Работа нудная, но оплачиваемая. Семен Михайлович, начальник участка, платит наличными по десять копеек за клетку. - Ты что это тут стоишь? - дед обернулся и строго взглянул на меня из-под кустистых бровей. - Болеть это тоже работа. Нужно делать ее, как положено, по уставу. Назначил тебе старшина постельный режим, значит, постельный режим. Скажешь там, что уже иду. Как мне хотелось посидеть за общим столом! Но бабушка неумолима. Компресс, градусник, и под лоскутное одеяло, болеть до победы. К чаю, она принесла еще и кусок пирога "с сушкой". В годы моей старости, такие пекла только бабушка Зоя, вдова дядьки Ваньки Погребняка, последняя из соседей, которая помнит голод тридцать седьмого. Бог ей даровал долгую жизнь. Люди того поколения бережно относились ко всему, что дарила природа. Абрикосы, груши, яблоки, жердела не сгнивали на земле под деревьями. Все, что не шло на варенье, вареники и закатки, сушилось впрок на щитах из дранки под лучами летнего солнца. Зимой, весной и в начале лета из этой вот, "сушки" готовился, так называемый, взвар - тот же самый компот, только без добавления сахара. Напиток был кисло-сладким, насыщенным и очень приятным на вкус. Когда "юшка" спивалась, "гущу" процеживали, пропускали через мясорубку, добавляли сахар и использовали в качестве начинки для пирога. После завтрака бабушка ушла в магазин, за хлебом и молоком, дед чистил в сарае пол, а я помирал от скуки. Десять часов это время детской аудитории. По радио разучивали новую пионерскую песню "Гайдар шагает впереди". Вначале была презентация: хор "пролялякал", диктор прочел слова. Потом, то же самое, но только построчно. И так, в течение получаса. По задумке авторов передачи, я должен был подпевать: