У кровати были не ножки, а драконьи лапы, попиравшие старый ворсистый ковер. Чугунное массивное изголовье расползалось немыслимыми изгибами и собиралось в замысловатые узлы. Покрывало было бескрайним, как целина. Венчал все сооружение полог той же ткани, обшитый по краю упругой оборочкой с розовыми помпонами. Это была не кровать. Это был гимн сексу. Кирилл отвел глаза. — Вещи можешь положить в гардероб. — Какие вещи? — Свои. У тебя есть что положить в гардероб? Он соображал с некоторым трудом: — А… да. — Ванная в коридоре. Я тебе потом покажу. Сережка, родители, тетя Александра и тетя Нина живут внизу. И еще Соня. Без Сони тетя Александра обойтись не может. Она ей даже ночью чай подает и лекарства. А здесь Света, Владик и… мы. Мы. Это замечательно. — Ты здесь ночевала, когда приезжала к бабушке? — Конечно. Это лучшая комната на втором этаже. Бабушка объявила, что она моя, как только я родилась, и с тех пор никого в нее не пускала. Родители здесь жили, когда я маленькая была. Со мной, естественно. А потом я стала жить одна. — Ты теперь переедешь в Петергоф? — спросил Кирилл и все-таки закурил. — Конечно. У меня в городе совершенно ужасная коммуналка, на Владимирском. Ездить далеко, но в коммуналке я больше жить не стану. Он вытащил из рюкзака идеальную стопку вещей и поместил на свободное место в гардеробе. — Мне трудно говорить вам «ты», — сказала Настя, поглядев на стопку мужских вещей в своем гардеробе, — очень трудно. — Привыкнешь. — Не знаю. — Привыкнешь, — повторил он, потушил сигарету и неожиданно поцеловал ее в губы. От его губ пахло табаком и мятой — «Орбит белоснежный», знай наших! — щека, которой Настя коснулась щекой, оказалась чуть влажной и шершавой. Шея была широкой, сильной и загорелой, и грудь в распахнутом вороте льняной рубахи — тоже загорелой и слегка влажной. И все это, чужое, незнакомо пахнущее, странное, двигалось рядом с ней, дышало и не давало трезво оценить ситуацию. Господи, неужели она целуется с человеком, который спросил у нее на стоянке: «Когда в последний раз вы выключали фары?» — и с величественной холодностью вынул из багажника сверкающие «крокодилы»?! Произошло какое-то движение, Настя открыла глаза и поняла, что он снял с нее очки. Ей нужно было немедленно сказать ему, чтобы он перестал, что она не может говорить ему «ты», а уж целоваться тем более не может, она даже губы сложила, чтобы все это сказать, но как-то так получилось, что они опять целовались. Очень быстро она позабыла, что хотела ему сказать, обняла руками за шею и вздохнула легонько. Кожа вдруг стала болезненно чувствительной, как будто она слишком долго сидела на солнце. Она провела голой ногой по его ноге и замычала от удовольствия, чувствуя джинсовую шершавость. Он подхватил ее под попку, поднял, прижал к себе, не отрываясь, только теперь она была выше, держала в ладони его затылок и трогала подушечками пальцев густые светлые волосы у него на затылке. Он откинул голову и посмотрел на нее. Глаза у него были очень внимательные. Насте моментально стало стыдно. — Ну что? — спросил он. — Теперь легче? — Что легче? — Господи, хоть бы очки надеть, закрыться от него! — Легче называть меня на «ты»? — Не знаю. — Все дело в твоей кровати, — сказал он серьезно, посмотрел на ее шею, повернул голову, словно примериваясь, и поцеловал, — в присутствии такой кровати думать ни о чем невозможно. Настя моментально оскорбилась. Только что она мечтала, чтобы он отпустил ее и она могла бы спокойно подумать. Теперь, когда он готов был ее отпустить, ей стало обидно. — А я думала, что все дело во мне, — пробормотала она и, взявшись за его руки, попыталась расцепить их, — я, наверное, ошибалась. Пусти меня, Кирилл. Он встряхнул ее, как мешок с мукой, и не отпустил. — Как ты думаешь, если мы запрем дверь и выйдем отсюда завтра утром, это будет очень неприлично? Или сойдет? Красный цвет полыхнул и затопил ее. — Ты что? — прошипела она. — С ума сошел? — Конечно, сошел, — сказал он уверенно, — разве нормальный человек может вместо Дублина поехать в Петергоф искать убийцу бабушки? Разве нормальный человек станет… — Перестань, — попросила она, — я не могу тебя слушать. — Я сам себя не могу слушать, — признался он. — Я тебя боюсь, — сказала Настя. Ей хотелось потрогать его волосы, и она осторожно потрогала. — Я тебя тоже боюсь. — Он разжал руки, и она съехала по нему на пол. Откинув легкую штору, он по-хозяйски открыл дверь и вышел на маленький круглый балкончик. Прямо перед ним была макушка голубой елки, и Кирилл осторожно подержался за нее рукой. Нужно успокоиться. Ему тридцать два года, и он контролирует ситуацию. Ничего не получалось. — Когда приедут твои родители и… тетя Александра? — К вечеру. Он посмотрел на свою ладонь. На ней остался липкий след. Он понюхал — ладонь пахла смолой. Он шагнул в комнату и прикрыл за собой дверь. — Ты мне потом покажешь фен? Ты мне просто скажи, где он лежит, и я посмотрю. Хорошо? — Хорошо. Ты знаешь, — сказала она решительно, — мне кажется, я зря все это сочинила. А, Кирилл? Ну не может такого быть! Мы все любим друг друга, и бабушку все тоже очень любили, по-разному, но любили, даже Муся. — Почему — даже? — Ну, Муся же не родственница. И работает недавно. — У тебя она тоже будет работать? — Конечно. Я не смогу следить за таким доминой как следует. Может, она не три раза в неделю станет приходить, как к бабушке, а раз или два. — Откуда у твоей бабушки были деньги? Дед ведь давно умер, правильно? — Правильно. Его посадили в сорок девятом, выпустили в пятьдесят четвертом, и, по-моему, в пятьдесят шестом он умер. — Она работала? — Она работала, как все интеллигентные женщины при обеспеченных мужьях. Научным сотрудником в Русском музее. — Настя улыбнулась. — Она любила свою работу. Диссертацию защитила, статьи писала. Одна ее статья даже включена во французский путеводитель по Санкт-Петербургу. Она очень гордилась. — На домработницу и машину никак не хватит, — сказал Кирилл задумчиво. — Наверное, что-то осталось от деда. — Настя умоляюще посмотрела на него, как будто просила немедленно согласиться, что деньги остались от деда, и ее драгоценная бабушка просто тратила их. — Насть, — спросил он нетерпеливо, — что это были за деньги, если их хватило на сорок пять лет? Нет, больше! Вряд ли он из тюрьмы вернулся на свою должность, правильно? Она молча смотрела на него. — Значит, с сорок девятого года она жила одна. Вернее, с детьми. И все сохранила. — Что? — Дом, книги, картины, драгоценности. Это ведь все осталось. На что она жила? — Я не знаю. Мы никогда об этом не думали. Я помню, что, когда родители предлагали ей денег, она говорила, что ей хватает. Ну, и они перестали предлагать. — А дед кем был? — До войны главным инженером Волховстроя. В войну возводил какие-то переправы и понтоны. А после войны здесь, в Питере, электростанцию строил. Потом его посадили, и он, конечно, больше не работал. Кирилл все нюхал ладонь, пахнущую молодым лесом. Иногда его оставляли у бабушки до осени. У него болели уши, и школу он пропускал. Потом он стал придумывать про уши, и его все равно оставляли, потому что родителям было недосуг проверять. Братьев и сестер забирали, и они оставались с бабушкой вдвоем. Бабушка с утра уходила на ферму и в огород, а он был один, совсем один в ее большом неухоженном доме! Господи, какое это было счастье! Он мог читать, мог петь, мог слоняться просто так, и никто не делал ему замечаний, что он болтается без дела, а в их семье «каждый имеет свой ряд обязанностей». Этот «ряд обязанностей», сказанный поучительным отцовским тоном, снился ему в отвратительных снах.