– Китти, да. Пока не сошла с ума. – Что случилось? – Она попросила меня дать ее дочери роль в моем следующем фильме. Такое меня обычно злит, да и ролей все равно не было. Я так ей и ответил, и она сорвалась. – Вы бы взяли ее обратно? – Конечно. С удовольствием. Если бы она была в здравом уме. – Почему бы вам не вернуть ее? – предложил Кравиц. – Позвоните ей. Скажите ей, что позвонили мне, и я сказал, что RepCo будет представлять ее интересы. Мы назначим ребенку агента. Китти будет счастлива, вы тоже, и все смогут заниматься своими делами. – Договорились, – сказал Бигл. Затем они определились со временем встречи. Чез увидел, что дверь Китти открыта. Он улыбнулся и положил одну руку себе на промежность. Его член набух и запульсировал в предвкушении. Бо, заметивший этот жест, рассмеялся. В одиночку, без Чеза, Бо сделал бы кое-что другое, но страх и боль приносили ему удовольствие. Китти вышла. Чез тронулся и медленно направил машину в ее сторону. Внутри зазвонил телефон. Агнес взяла трубку. – Привет, можно Китти? – Кто это? – Линк. – Я думаю, что она не хочет говорить с вами, – грубо и напористо ответила Агнес, изображая то, что она видела в сериалах в прайм-тайм. – Ну, я надеялся уговорить ее вернуться на работу. – Очень жаль, – сказала Агнес. – Я не думаю, что она хочет вернуться. Снаружи Китти направлялась к своей машине, а Чез и Бо подъезжали как раз к тому месту, где, по их мнению, должно было произойти похищение. – Это Агнес? – спросил Бигл. – Да. – Вы знаете RepCo? Конечно, она знала. Она выросла в Лос-Анджелесе. – Конечно, знаю, – сказала Агнес. Бо изобразил озадаченное и беспомощное выражение лица, поднеся к глазам карту. – Дэйв Кравиц, глава RepCo, – мой хороший друг. Я поговорил с ним о вас, и он сказал, что RepCo будет рада представлять вас, если вы захотите попробовать. Бо опустил окно. – Извините, мисс, – обратился он к Китти. – Мы совсем заблудились. Китти посмотрела на часы. У нее была минута, чтобы успеть помочь заблудившемуся незнакомцу и при этом успеть на собеседование. – Что вы ищете? – спросила она. Пусть она сделает еще один шаг, тогда Бо выйдет из машины, держа в руках карту и лист бумаги. – Давайте я покажу вам адрес, – сказал он. Карта прикрывала пистолет. Хитрость заключалась в том, чтобы подвести жертву поближе к машине. Она увидит пистолет, испугается, но окажется в машине, прежде чем у нее будет шанс закричать, убежать или дать сдачи. И тогда дело в шляпе. – Мама, мама, иди сюда, скорее, – крикнула Агнес с порога. Китти колебалась. – Быстрее, мама, быстрее. – Извините, – сказала Китти незнакомцу и, решив, что ее дочь попала в какую-то беду, бросилась обратно в дом, оставив Чеза и Бо позади. После того как Бигл поговорил с Китти, она позвонила мистеру Брозу и отменила встречу. Если мистер Броз и расстроился, он хорошо это скрыл. Она, конечно, понятия не имела, как глубоко разочарованы были Чез и Бо. Они думали, что у них будет еще один шанс. Но после того как Бигл поговорил с Кравицем и тот позвонил Тейлору, их отстранили от работы. Чез, который успел ее увидеть, был совершенно разбит. Глава тридцать четвертая – Мой отец был сукиным сыном, – говорю я Мэгги. – Какая разница. – Я просто поддерживаю разговор, – говорит она. – Просто разговор – это разговор о том, что будет с «Лэйкерс» без Мэджика, без Пэта Райли, без Карима. Вот это разговор. Каким был твой отец? Когда ты впервые потрахалась? – Ты злой, – говорит она. – Ты злой человек под этой… маской. – Я обычный парень, вот и все, – говорю я. – Отцы бывают разные… или раньше были. Город заводов, город шахтеров, мужики много работают, много пьют, учат своих сыновей: жизнь трудна. – Ладно, Джо, – говорит она. – Не рассказывай мне о своем отце. Какой была твоя мать? Я снимаю ботинки и рубашку. – Мне нужно переодеться, – говорю я. – Хочу пробежаться, прежде чем мы пойдем на вечеринку. Я ухожу от нее и поднимаюсь наверх. У меня все еще есть отдельная комната, где я храню свою одежду и, собственно, сплю. Насчет сна я притворяюсь, но насчет одежды – нет. Одно дело, когда женщина освобождает место для мужчины в своей постели, другое – когда она уступает ему место в своих шкафах. Я захожу в свою комнату и расстегиваю этот чертов ремень за 300 долларов. Не понимаю, почему он стоит 300 долларов, и, наверное, никогда не пойму. Затем я расстегиваю пуговицы, молнию, сбрасываю брюки, а когда поворачиваюсь – вижу ее. Мэгги стоит напротив и смотрит на меня. – Так много шрамов, – говорит она. – Что тебе от меня нужно? – Ты собираешься бегать? – Я собираюсь бегать, – говорю я. Я заглядываю в комод и быстро хватаю пару беговых шорт. Не хочу, чтобы она видела, как твердеет мой член. Она и так знает, какую власть имеет надо мной. Но она смотрит на меня. Видит мое возбуждение. Я это знаю. – Если ты не уйдешь отсюда, – говорю я, – я… Я не заканчиваю фразу. Мне хочется сказать: «Я трахну тебя. И как только это начнется, то уже никогда не прекратится, или все будет кончено». Микрофоны слушают. – Может быть, я пойду с тобой, – говорит она, поворачивается и идет в свою комнату. Я надеваю майку и выхожу. У меня нет намерения ждать ее. Я просто хочу быстрее убраться отсюда. Расследование ни к чему не привело. Я думал, что нащупал что-то с Китти Пшишевски, но она ускользнула. В любом случае это глупое дело. Какая разница, что задумал Джон Линкольн Бигл? Это просто еще один чертов фильм. Его жена и ребенок ненавидят его. Это уже все знают. Муж и жена только и ждут выгодного момента, чтобы подать на развод. Если я сегодня провалю этот идиотизм с Мэгги и вернусь в «Юниверсал Секьюрити», где мне самое место, то к завтрашнему дню, скорее всего, снова буду следить за Биглом, но на этот раз по заказу его жены. Или, наоборот, за его женой по его заказу. О Жаклин Конрой в городе говорят так: «Эта сучка знает золотое правило Голливуда: всегда лажай. Конечно, все имена, с которыми она связана, – Патрик Суэйзи, Кевин Костнер, Мадонна[102][Мы напоминаем читателю и адвокатам, что Жаклин Конрой – вымышленное лицо. Предположение о том, что известный человек состоял или состоит в сексуальной связи с несуществующим человеком, в нормальной ситуации не является клеветой.] – указывают на сильное стремление подняться по карьерной лестнице. Мэгги, я и миссис Маллиган – каждый из нас слышал, что Джон Линкольн спал со своей секретаршей и хотел переспать с ее дочерью. Мать так расстроилась, что уволилась. Но Бигл позвонил, пообещал ее дочери роль в своей следующей картине, и она вернулась. Слухи об их сексуальной жизни, правдивые или нет, описываются в деталях и стремительно распространяются. Однако никто не говорит, что это может быть за фильм. Мэгги оставила дверь открытой. Я стараюсь не смотреть. Когда я прохожу мимо, ее голос ласкает мне спину. – Подожди меня. Пожалуйста. Я не хочу. Очень не хочу. Но останавливаюсь. Я не хочу поворачиваться и смотреть. Пусть я превращусь в соляной столб, если посмотрю. Пусть один из нас навсегда останется в аду, если я посмотрю. Мне не нужно описывать ее в деталях. Вы видели ее на экране. Если не видели, возьмите напрокат кассету. Говорят, пленка передает ее флюиды: изгиб ее спины, длину ее ног – помните панораму ее ног, которая, казалось, длилась вечность, когда она играла девушку по вызову в фильме Берта Рейнольдса? – форму ее груди, даже текстуру ее напряженных сосков, когда один из них показали крупным планом – и это правда была она, она не использовала дублершу – в «Белой леди». Вот что я вижу. На ней шорты. Но она топлес. Она стоит неподвижно достаточно долго, чтобы я мог посмотреть на нее, затем поворачивается спиной, влезает в свой беговой лифчик и надевает сверху майку. Когда мы выходим, я угрюм и молчалив. Мы начинаем пробежку. Я не намерен давать ей слабину. Она быстрая. Мне не удается обогнать ее. Она легкая и подвижная, а я – грузовик. Но я думаю, что на дистанции смогу ее немного прижать и обогнать, когда она устанет. Через милю меня прошибает пот. После двух мне становится очень хорошо. Я даже забываю о ней. Перед глазами начинают всплывать картинки. Вы ведь помните, что Вьетнам был не просто войной. Это была Азия. Как в фильмах, которые я смотрел в детстве. Экзотика. Особенно для ребенка из долины Огайо, который не знал ничего, кроме славян, венгров да поляков, работающих в угольных шахтах, на заводах, в копоти и черноте, пьющих много дешевого пива. Они приходили домой пьяными, избивали членов семьи. Просыпались с болью во всем теле. И они, и их семьи. С бодуна. Суставы болят – от подъема, погрузки, поворота, копания, пихания, толкания, измельчения, держания, переноски, насыпания, раскалывания, рытья. От того, что ты мужчина. Дома – деревянные каркасы с черепицей из смоляной бумаги, построенные на холме. Там были красивые девушки. Но не такие, каких мы видели в кино. Если бы у нас были деньги, чтобы сводить их куда-нибудь, куда бы мы их, черт возьми, сводили? На пиво в Доме ветеранов или в бар на углу. Нет. На заднее сиденье машины, где все пытались преодолеть тесноту и страх забеременеть. Отрыжка с привкусом пива и дешевого виски. Отец отвел меня к шлюхе, когда мне было тринадцать. Может, двенадцать. Я был взрослым, чтобы справиться, и достаточно молодым, чтобы посчитать ее уродливой. Она была наверху, в баре под названием «У Свата Салливана». Мой отец пил внизу, пока я был наверху. У него было хорошее настроение. Купил выпивку для своих приятелей, чтобы выпить за своего сына, трахающего свою первую шлюху. Но он не мог позволить себе ни шлюху, ни выпивку. Поэтому, когда она спускается со мной, чтобы забрать свою плату, затевается большая ссора. В армии было легче. Быть морпехом было веселее, чем гражданским. По крайней мере, мы считали, что во Вьетнаме можно стать героем. Бежать с полным рюкзаком. Двадцать пять килограмм. В боевых ботинках. С М-16. Бежать, преодолевая боль. Бежать, пока не онемеешь. Волдыри лопаются. В подмышках потница. Рюкзак царапает плечи и спину. От винтовки отваливаются руки. И все это так чертовски приятно. Мы были жеребцами. Молодыми жеребцами. Крепче крепкого, жестче жесткого. Мы бежали, бежали, бежали. Вьетнам был прекрасным. Экзотическим. С красивыми женщинами. Такими же красивыми, как те, которых мы видели на экране в долине Огайо. Мы называли их слоупами, зипперами, гуками и узкоглазыми, покупали их, трахали, насиловали, убивали. Они убивали нас. Но если ты останавливался, переставал в этом участвовать и просто смотрел – можно было заметить красивых женщин. Престон Гриффит помог мне перестать быть тупоголовым морпехом. В дыму войны и ночных убийств он сказал: – Они люди, Джо. Ты думаешь, что какая-то круглоглазая блондинка будет лучше, чем та женщина, которая у тебя сейчас? Ты тупой урод, Джо. Очнись и посмотри, что у тебя есть. Ему, Гриффу, нравилась еда. Лемонграсс – вкус Вьетнама. Он курил марихуану, чтобы есть. Опиум – чтобы спать и жить. Улицы были заполнены солдатами, калеками и шлюхами. – Представляешь, – говорит Престон, сидя в кафе «Гасконь», внутри которого на стене висит фреска с Д’Артаньяном, нарисованная вьетнамцем, вероятно, по картинке из книжки, и попивая café filtre, – представляешь, каково тут без войны, которая все портит. Поехали в Бангкок или Рангун. Нас никогда не найдут. Конечно, нас бы нашли. – Война ничего не портит, Грифф, – говорю я, как морпех-жеребец, которым меня научили быть. – Война – это самое веселье. Смерть позволяет взглянуть на жизнь по-новому. – Ты когда-нибудь был влюблен? – спрашивает Мэгги, ее голос доносится откуда-то издалека. Из настоящего. С пляжа.