Из намеков доктора Беккета он понял, что в доме Дарвинов это тема непростая. Эмма подняла правую руку, как будто хотела выговорить школьнику, и призвала к молчанию. Хоть и помрачнев, но вовсе не собираясь из-за вздорной реплики отказываться от своего намерения, она сложила руки, посмотрела на Томаса Гудвилла и дала ему знак прочесть застольную молитву. Поскольку теперь, ввиду горячего супа, предстояло более важное дело, чем парировать безбожные высказывания слишком шумного немца, священник опустил глаза, перекрестился, посмотрел на Эмму, которая закрыла глаза, на Маркса, который открыл рот, и ясным голосом произнес: God is great, and God is good, And we thank him for our food; By his hand we all are fed; Give us, Lord, our daily bread. Amen. Едва молитва закончилась, Гудвилл и Эмма развели руки и хором сказали: – Господу Богу слава и благодарение! Поскольку они сидели рядом, их руки встретились сразу. Но другой рукой Эмма тщетно водила по воздуху, поскольку мистер Маркс и не думал повторять ее движения. Эта отдававшая беспомощностью однобокость была за столом не единственной. Чьи-то руки встретились, чьи-то повисли в пустоте. Доктор Бюхнер, не желая выпасть из роли и отвечая требованиям здешних застольных обычаев, взял влажную руку Дарвина. – Приятного аппетита, – пожелал хозяин дома. И все руки опустились. Его спрашивали, над чем он работает, начал Дарвин, теперь он с удовольствием ответит на вопрос. Никто такого вопроса не помнил. Дарвин благожелательно посмотрел на Маркса и тут же завел рассказ про дождевых червей. Правда, все взяли ложки, и за столом стало слишком шумно, чтобы внимательно слушать. Доклад длился и после супа, его прервал лишь Джозеф, подавший треску под устричным соусом. Маркс, опять укрывшись за стеной молчания, обрадовался сочному белому вину к рыбе, и не слушал. Томас Гудвилл тихо похвалил кухню и шепотом попросил Джозефа передать там привет. Мистер Эвелинг обводил собрание возбужденным взглядом. Он не мог дождаться, когда же дело наконец дойдет до существенных вопросов. Только бы миссис Дарвин своими бесцеремонными замечаниями не отравила всю атмосферу. Он глубоко сожалел, что мистер Дарвин во время такой важной встречи оказался неспособен призвать жену к порядку. Тот как раз рассказывал о результатах ночных экспериментов со светом, и терпение мистера Эвелинга лопнуло: – Я поражен тем, что вас больше интересует жизнь под землей, чем на земле. Особенно сегодня, когда за столом сидят три человека, отдающие свои силы политическому развитию общества. Что не на шутку смутило вежливого доктора Бюхнера, то и дело кивавшего в знак согласия с Дарвином. Маркса же восклицание оживило. На жуткой тарабарщине он заметил, что не следует забывать и преподобного, интересующегося жизнью над землей. Эмма вспыхнула, но Чарльз отразил атаку, продемонстрировав доброжелательную нечувствительность. Он неторопливо вытер салфеткой рот и бороду, аккуратно, будто бесценную старинную карту, сложил ее и сказал, что регулярно возвращался к этой теме больше сорока лет, но в последние месяцы занимался только изучением нежного живого существа и лишь недавно закончил о нем книгу. Любопытно, как через несколько дней ее воспримет общественность. Дарвин отпил вина и продолжил. Он готов объяснить, что кое-кому, судя по всему, трудно понять. Глубоко изучая одно, в данном случае червя, можно – pars pro toto – узнать нечто, касающееся жизни в целом. Как именно живому существу удается умно приспособиться к окружающей среде? Выработать в себе лучшее. И при этом оказаться полезным остальным. Например, незаметному червю, который дарит людям пахотный слой почвы и тем самым вкуснейшие плоды земли. Кроме того, размельчение песка в жевательных желудках дождевых червей имеет огромное значение с геологической точки зрения. Эмме приходилось выбирать меньшее из двух зол: отвратительный спор о Боге или утомительную лекцию о lumbricus‘е. Ибо как дождевые черви, прилежно поглощая песчинки и активизируя свои внутренности, выполняют сложнейшие земляные работы, так Чарльз, переварив невероятное количество фактов, производил периоды такой длины, что коли уж они раскрутились, остановить их было сложно. Кроме того, к ее раздражению, они буквально повторяли книгу о червях, корректуру которой она держала не один раз. Дарвин, с радостью отметивший, что за рассказом его спотыкающееся сердце успокоилось, тем охотнее продолжал: – Я бы, кстати, хотел, чтобы мои рассуждения воспринимались именно с научной точки зрения. Важнейший вопрос, который обязан ставить перед собой любой естествоиспытатель, препарирует ли он кита или вошь, классифицирует гриб или одноклеточное, звучит так: каким законам подчиняется жизнь? Мне кажется сомнительным, когда при занятиях философией или даже политикой вооружаются инструментарием естественных наук. Бюхнера будто застигли на месте преступления, поскольку недавно, обращаясь к немецким социал-демократам, он приводил в пример идеальную организацию труда в муравьином государстве. Доктор осмелился заметить, что, по его опыту, изучение животных может быть весьма поучительно для людей. Как раз его книга «Психическая жизнь животных», в которой он ссылается на муравьиный народ, и статья «Социал-демократия и жизнь рабочих в царстве животных» имели в Германии большой резонанс. Ведь для достижения собственных целей люди алчут научной пищи для размышлений! Произношение у доктора было скверное, но словарный запас неплохой, и, замечая, что его поняли неправильно, он повторял фразы несколько громче. Все, что ли, немцы так орут, задумалась Эмма, с ужасом вспомнив рык Эрнста Геккеля, побившего что Маркса, что Бюхнера на пару децибел. Разумеется, алчут, сказал Дарвин, а возможно – он с улыбкой поднял бокал, – и жаждут. Но его никто не вовлечет в соблазн эту жажду утолить. Он терпеть не может все перемешивать, нельзя использовать животных для того, чтобы читать нотации людям. Он предпочитает восхищаться способностями животных. Мозг муравья, например, – тут он вставил «уважаемый доктор Бюхнер», – меньше крупинки соли. С достоинством великого старика Дарвин указал на стоявшую подле него серебряную солонку. Все глаза проследили за его рукой, и этот простой жест привел к тому, что лишь при помощи сравнения размеров все мировоззренческие спекуляции вернулись на научную почву. Когда Чарльз взял ложечку в солонке, наполнил ее солью и медленно обсыпал кристалликами рыбу – остальные уже давно с ней расправились, – Эмма улыбнулась одной из своих самых тонких улыбок. Кстати, он вполне разделяет восхищение доктора Бюхнера муравьями, продолжал Дарвин. Эти насекомые способны договариваться о совместной работе и играх – разве не чудо эволюции? Он собрал множество фактов, свидетельствующих о том, что обитатели одного муравейника даже после многомесячной разлуки узнают друг друга и питают друг к другу симпатию. Дарвин посмотрел на Эмму, как будто хотел сказать: не волнуйся, голубка, все ревнители у меня под контролем. И продолжил упоенно рассказывать о том, как муравьи содержат в чистоте свой дом, вечером запирают двери и выставляют охрану. И, не стоит забывать, строят улицы, прокладывают туннели под реками и даже временные мосты – сцепляясь друг с другом. Дарвин разошелся, и после его слов: «Муравьи собирают пищу для товарищества» – доктор Бюхнер не выдержал. – Именно! – с восторгом воскликнул он. – Точно! Вот произнесено слово – товарищество! Насекомые демонстрируют это людям. Не каждый за себя, а каждый за всех! Не конкуренция, а кооперация! Не отвлекаясь на эмоциональные восклицания, Дарвин, помогая себе пальцами, объяснил, что делают муравьи, если один из них тащит домой слишком крупный предмет: они ненадолго замирают, а потом быстро расширяют дверь. Доктор Бюхнер энергично закивал. – Да дери его за ногу! Люди не нуждаются в образцах, взятых из скотской жизни, Бюхнер! Вздор рассказывать пролетариям про дисциплину у муравьев. Людям, дабы перейти к революции, нужно понимание экономики, а не статьи про насекомых, или кто там эти муравьи. Баста! – Маркс замахал руками и пробормотал еще что-то про «духовного пигмея», не считая нужным обращаться по-английски к немцу. Потом прибавил, тоже по-немецки: – Люди уже давно ушли от животных, они работают, производят, ведут торговлю. И эта капитальная разница не позволяет переносить законы животных обществ на человеческие. Или вы когда-нибудь видели, чтобы собаки обменивались костями? – Адам Смит! – парировал доктор Бюхнер, обрадовавшись, что узнал цитату и приложил Маркса. – А разве я собираюсь переходить к революции? Рабочим нужны социальные и демократические реформы. Они хотят хлеба и мира, а не взрывов насилия. – Слушайте, слушайте, вот он – немецкий филистер! Слегка подштопать капиталистическое общественное устройство, дабы сделать вид, будто что-то происходит, но только, боже упаси, не пугая буржуазию. Нельзя совершить революцию, не разбив яиц. У таких, как вы, просто не хватает стержня. Реформочки! Законы! А при этом вечные восславления королей и кайзеров. – Напоследок Маркс прорычал имя Бисмарка. И «каналья». Он ненавидел социал-демократов. Доктор Бюхнер, не желая ни подхватывать, ни тем более отражать такую грубость, дал ей плюхнуться на пол как грязному мячу. – О чем идет речь? – поинтересовалась Эмма. – Вы, кажется, не во всем согласны. Прежде чем кто-либо из спорщиков успел ответить, впрыгнул мистер Эвелинг. – Мне, с моей стороны, хотелось бы переключить внимание с внутринемецкой перестрелки, которую остальные за столом не понимают хотя бы по языковым причинам, собственно, на тему вечера – значение атеизма для свободы человека, если вам интересно мое мнение, господа. – Вы вполне можете включить в круг господ и меня, мистер Эвелинг, – поддела Эмма. – Пардон. Само собой разумеется. – Прошу секундочку вашего внимания, поскольку я еще не закончил, – сказал Дарвин. Мистер Эвелинг открыл и опять закрыл рот, а Маркс, тяжело дыша, откинулся передохнуть. Торопливая речь утомила легкие. – Прошу вас, господа, дорогая Эмма, представить себе, как муравьи правильными рядами идут на войну и беспощадно поражают и убивают все, что им не нравится. Эти умные животные берут в плен и рабов, вы знали? Тля служит им дойной коровой. Не угодно ли, уважаемый доктор Бюхнер, порекомендовать вашим немецким социал-демократам, например, тоже вести войны и пленять рабов? Или вы хотите брать из жизни муравьиного государства только те аспекты, которые согласуются с вашей системой? Дарвин погладил себя по бороде. Маркс по животу. Он обрадовался, что этому немецкому подхалиму разбил нос в кровь его же уважаемый господин и учитель, и залпом допил бокал. Томас Гудвилл заявил, он, мол, уже не раз терял нить разговора. В голове гудит. И мало веселья. Эмма согласилась с ним, ей жаль всем сердцем, она испытывает схожие чувства. На Маркса нашел приступ кашля. Эмма спросила: – Вы больны? Так бледны и, как я заметила, часто кашляете. – Yes. О, мои легкие, моя печень. – Надеюсь, у вас есть хороший врач и нет никакого туберкулеза. – Тот же самый врач, что и у вашего мужа. – Доктор Беккет? Так вы… Ты знал, дорогой? – Доктор Беккет что-то такое говорил. – Ты мне ничего не рассказывал. – Мне казалось неважным. Эмма опять обратилась к Марксу: – Беккет сумел вам помочь? Мой муж на него молится, и с тех пор, как у нас появился этот доктор, ему стало значительно лучше. Раньше… – Эмма, прошу тебя, это не относится к делу. Мы же не хотим говорить о болезнях. – Точно так, точно так… – сказал мистер Эвелинг, решив, что опять пришло его время. – Со своей стороны, позволю себе напомнить о нашем предмете. Я, как уже говорил, хотел бы рассказать о Конгрессе и обсудить одно свое намерение. Я собираюсь выпускать серию книг, которые… Но дальше дело не пошло. Эмма спросила Маркса, не принести ли ему лекарства от кашля. В ее домашней аптечке имеется несколько препаратов. Она дала знак Джозефу. Доктор Бюхнер вставил, что как врач советует Марксу просто помолчать. Это всегда облегчает кашель и успокаивает раздраженную гортань. Дарвин молчал. Гудвилл зевал. Эвелинг, приуныв, консультировался со своими усами. Маркс чувствовал желчный пузырь. Через некоторое время вошла горничная с тремя бутылочками. Эмма осмотрела их и выбрала одну. – Могу я порекомендовать вам это средство, мистер Маркс? Думаю, десяти капель будет достаточно. Пожалуйста, дайте мне ваш стакан. Маркс, как послушный ребенок, протянул ей стакан, вне себя от бешенства на Бюхнера. Но у него не хватало сил разрядиться. Лоб взмок. Эмма отсчитала капли и вернула Марксу стакан. Маркс не понимал, что с ним, и хрипло спросил: – Вы ведь не собираетесь спасать коммунистов от смерти? – Отнюдь. Решить вопрос вашей жизни и смерти может только Господь. Я же просто хочу унять ваш кашель. – А если решает не Господь, а болезнь или судьба? – язвительно спросил Эвелинг. – Должен согласиться с коллегой, – сказал Бюхнер. – Сила и материя – вот что движет жизнь и мир. Не дух. Душа – продукт обмена веществ, без фосфора не будет ни одной мысли! Даже мозг всего лишь часть тела. Гудвилл обвел глазами собравшихся, как будто хотел тем самым показать, что никогда еще не принимал участие в таком ужасном застолье.