Свою «Силу и материю», выдержавшую пару десятков изданий, Бюхнер уже давно послал Дарвину с цветистым посвящением. В книге немец утверждал, что вопросы религии и прогресса человечества решены, в соответствии с чем громогласно популяризировал на континенте философию. Маркс ждал действия капель. Джозеф подавал бараньи отбивные à la provençale. Доктор Бюхнер, оказавшись в своей стихии, до небес расхваливал Дарвина за то, что после многовековых заблуждений тот указал спекуляциям их место и высвободил человечество из тисков религии. У Дарвина гудело в голове. Он чувствовал, что его совсем не так поняли. Он не занимается философией. Он посвятил жизнь вопросам, на которые можно дать ответ. Философы же всегда заменяют прежние вопросы новыми. Преподобному тем временем нашествие в Даун-хаус ударило по желудку. Он отрыгнул и вежливо попросил прощения. Эвелинг решился еще на одну атаку: – Мистер Дарвин, я хотел бы свою книгу посвятить вам. Дарвин вроде бы не услышал. По крайней мере, не отреагировал. Чего Эвелинг долго выдержать не смог. Возникшую паузу он заполнил разъяснением, что его «Дарвин для студентов» выходит через пару недель, причем в новой атеистической книжной серии, которая будет называться «Международная библиотека науки и свободомыслия». Если господам интересно его мнение, то книги ждет успех, в том числе и за пределами Англии. Он имеет в виду не столько финансовую, сколько политическую сторону вопроса, просветительскую. А если мистер Дарвин согласится, ему будет посвящена вся серия. Ответу Дарвина предшествовала довольно долгая пауза. – Я не гожусь на роль нехристя, – необычно резко сказал он, что вернуло к жизни Гудвилла, который уже длительное время изучал рисунок на скатерти возле своей тарелки. – Да благословит вас Господь, – вырвалось у преподобного, после чего он опять обратился к изысканной камке. Перед ним стояла задача ставить бокал точно в середину квадратов, разных. Цепляясь взглядом за тканый рисунок, он пытался побороть головокружение от языковой путаницы за столом. При упоминании Бога Гудвиллу пришло в голову строительство Вавилонской башни, и он спросил себя, до чего же доведет смешение языков. – Я далек от того, чтобы позволить запрячь себя в вашу упряжку, мистер Эвелинг. Хоть я и последовательный поборник свободной мысли, полагаю, прямые нападки на христианство едва ли окажутся действенны. Свободомыслие более всего выиграет, если людям мало-помалу нести свет. Причем рассказывая о научном прогрессе. Пропаганда атеизма меня не привлекает, поэтому я не могу выполнить вашу просьбу. Эмма с очень довольным выражением на лице спросила у Маркса, действует ли лекарство. Тот коротко и молча кивнул. – Но почему же так трусливо? – спросил мистер Эвелинг. – Ведь вы ничего не потеряете. Вы знамениты. Мир слушает вас. – А почему так агрессивно? – ответил Дарвин. – Кроме того, если вы считаете меня атеистом, то ошибаетесь. – Кто же вы? – Агностик. – Но это просто более обтекаемая формулировка! – Вы слишком для меня напористы, молодой человек. Возможно, не продумали проблему до конца. Я сам вижу необходимость искать первопричину нашего мира. И задаваясь вопросом о начале начал, я бы даже назвал себя теистом. Тут удивился не только священник Дауна. А мистер Эвелинг понял, что проиграл окончательно. Каналья, подумал Маркс, это он говорит, только чтобы не поссориться с женой, а вслух прохрипел: – Богов сотворил человек! – Фейербах, – пробормотал оцепеневший Бюхнер. Теперь ему предстояло осмыслить кое-что похлеще перепалки с Марксом. Неужели придется докладывать Союзу свободомыслящих Германии, что он своими ушами слышал, как великий Дарвин, покончивший с верой в Создателя, в конце жизни признал себя теистом? Застолье зашло в тупик, и Дарвин сказал: – Господа, судя обо мне, ограничиваются образом ученого, который поставил так называемый вопрос об обезьяне и ответил на него обидным для человека образом. Весьма жаль. Не меньше мне претит, когда за то, что я украл у человека Бога, церковное священноначалие меня обвиняет, а левые восхваляют. – Но ведь вы же украли! И просто не хотите нести за это ответственность. Правда, если вам интересно мое мнение, «кража» – неправильное слово, – решил поправить мистер Эвелинг. – Вы не обокрали человечество, а освободили его! Если вам интересно мое мнение. – Но мне оно неинтересно. Кроме того, вы только что подтвердили мои слова. У атеистов я вижу те же методы, что и у клириков. Вы прекращаете дискуссию, неприятное задвигаете в сторону, утверждаете то, чего знать не может никто, и миссионерским рвением хотите обратить остальных. А если вместо этого немного смирения? Бледный лоб Маркса блестел, глаза вдруг стали маленькими, и он зевнул. Кашель успокоился, и сам Карл, очевидно, тоже. Щеки же Томаса Гудвилла, напротив, пылали, а мелкие сосуды, испещрившие своим ветвлением крылья носа, стали необычно синими. Эмма, глубоко задумавшись, отложила прибор, взяла его снова. Никогда еще она не слышала, чтобы Чарльз так открыто говорил на эту трудную тему. Ужин оказался не просто временем, проведенным за столом с неприятными гостями. Компания словно олицетворяла жизненную ситуацию ее постаревшего мужа. Он очутился на линии фронта между противоборствующими войсками, не чувствуя себя дома ни там, ни там. Священник их деревушки Даун и сама Эмма с одной стороны, три упорных атеиста – с другой. Христианские позиции Чарли давно оставил, переходить на атеистические не хотел. Сам Чарльз описал бы свое положение суше. И безо всякого недовольства, поскольку после упорной борьбы, продлившейся несколько десятилетий, нашел свое место: в идеологически нейтральной полосе. Вместе, как он полагал, с современным естествознанием, не желавшим больше чувствовать себя обязанным какой-либо религии. – У меня темнеет в глазах, – промычал Гудвилл. Затем раздался сильный удар – священник упал со стула. Эмма с криком вскочила. Преподобный без сознания лежал на полу. Только что он набрал в рот вкуснейший шоколадный крем, который Джозеф подал на десерт со сливочным печеньем. Проглотить не успел. Доктор Бюхнер выступил в своей ипостаси врача: поискал пульс, открыл Гудвиллу глаза, посветил вынутой из люстры свечой, похлопал по щекам. Затем перевернул Гудвилла на бок, расстегнул воротник, а Эмма сделала все необходимое, чтобы друг семьи не задохнулся. Бюхнер попытался всех успокоить, сказав, что налицо лишь временное нарушение кровообращения. Возможно, преподобный слишком много выпил. Дарвин облегченно вздохнул. Он ценил Томаса Гудвилла, хотя на жизненные вопросы его преподобие отвечал иначе, чем Чарльз. Как признавал сам священник, несмотря на разногласия, атмосфера Даун-хауса много лет дает ему материал для воскресных проповедей. При этом он всякий раз переворачивал все с ног на голову. Так, преподобный приносил в церковь подхваченную за столом интересную подробность, к примеру удивительную форму клюва зяблика или особенно красивый вид из царства орхидей, и извещал прихожан, что подобные детали, изучаемые современной наукой, чудесным образом приоткрывают стоящий за ними божественный план. Он славил Создателя и не скупился на образные выражения, описывая параметры хоботка насекомых в его соотношении с чашей цветка. Кто, если не Всемогущий Господь, создал пестрое разнообразие Земли, приспособив все друг к другу сколь красиво, столь и взаимополезно? Да, тридцатилетняя дружба служила обоим постоянным вызовом, да и могло ли быть иначе? Гудвилла, конечно же, печалило, что еретический труд Дарвина родился именно в его приходе. Более того, был написан на глазах у богобоязненной миссис Дарвин, одной из самых ревностных его прихожанок. Вообще-то для преподобного навсегда осталось загадкой, почему супруги, несмотря на разделяющие их глубокие пропасти в вопросах веры, так любили друг друга. И произвели на свет десять детей. А Гудвилл, в свою очередь, с удовольствием их крестил и, если они не становились жертвами детской смертности, преподавал им закон Божий. – Прежде чем кому-нибудь понадобится нюхательная соль, давайте выйдем и немного подышим свежим воздухом, – сказал Дарвин. Перед тем как встать, он тщательно отряхнул бороду из опасения, что к ней могла пристать крошка отменного сливочного печенья. Маркс с заметным облегчением кивнул, обрадовавшись возможности бежать от неприятного инцидента на персидском ковре. Оба двинулись по посыпанной щебнем дорожке, которая вела от дома в сад, но прошли всего несколько метров. Маркс неловко переставлял ноги, опустив голову и пристально смотря в землю, потому что вечером видел еще хуже, чем днем. С деревьев падали тяжелые капли, а с сырого газона поднимались клубы тумана. Во время ужина, должно быть, прошел дождь. Поднялся прохладный ветер, унося последние летние ощущения и толкая облака на восток. Стоя рядом, они молча смотрели в небо. Пытаясь разглядеть звезды, Маркс сощурил слабые глаза. Он вспомнил, как Женни, любившая созвездия, раньше часто говорила ему: «Мой чернявый дикарь, пошли гулять на небо». Они отыскивали местечко на берегу Мозеля и радовались. Маркс положил обе руки на грудь, будто желая проверить, действительно ли узкие бронхи чуть расширились в свежем, промытом деревенском воздухе. Осторожно вздохнул. А утром, когда он шел на Конгресс, на Лондон лил дождь из хлопьев сажи. В нескольких метрах что-то зашуршало. – Еж? – спросил Маркс. – У нас под изгородью живет целое семейство, – ответил Дарвин. – Ежевечерне в это время они отправляются ужинать. И они опять надолго замолчали. Потом Дарвин сказал: – Хотя я, конечно, понимаю, как важен для вас материалистический взгляд на мир, мне кажется, вы идеалист. Тому, кто борется за лучший мир, сперва необходима идея, не так ли? Под покровом темноты Маркс пробормотал что-то невразумительное – судя по интонации, тихое возражение – и опять умолк. Вдалеке залаяла собака. Другая ответила, и тут же завязался оживленный разговор. Дарвин порадовался, что в нем не участвует Полли, наверно спит в кабинете. Маркс стоял серый, недвижный, будто статуя. Ему было холодно. В обычной ситуации он давно бы уже разбуянился, поскольку все, связанное с идеализмом, необходимо прищучить. Он терпеть не мог идеалистов и беспощадно с ними боролся, особенно встречая таковых среди социалистов. Ни с какими идеалами не сделать и блошиного прыжка, часто твердил он. Не случайно он круто развернулся и отправил гегельщину в чулан истории. Его кредо звучало так: сознание людей определяет их бытие, а не наоборот. Лишь недавно он втолковывал одному юному социалисту, что у Гегеля и иже с ним выходит так, будто сын рождает мать. Это среди прочего служило причиной, по которой Маркс запрещал себе воображать коммунистическую жизнь в подробностях. Любопытствующим, задававшим ему подобные вопросы, он давал жару. Так могут спрашивать только идиоты, которые не поняли даже азов его научного социализма. Свободу нельзя спроектировать заранее. Сначала нужно изменить отношения, сбросить все оковы, создать условия для лучшей жизни, и тогда все устроится само собой. Но Маркс молчал у Дарвина в саду. Не шумел, как обычно. Не промолвил ни слова. Может, одолела старческая мягкость, думал он. Или миссис Дарвин обсчиталась, накапывая ему успокоительные капли от кашля. В любом случае Карл чувствовал себя слишком усталым для диспутов. – Могу себе представить, как нелегка ваша жизнь, – после долгой паузы сказал Дарвин. – Но думаю, ваше время еще придет. Тут у Маркса вырвался всхлип. Заливая бледным светом сжатое поле на горизонте, взошла луна. Как огромные метлы, взмыли вверх, отбросив длинные тени, соседские тополя. Хозяин с гостем стояли рядом, и тут, закачав деревья, поднялся ветер и застучала барабанная дробь падающих капель. Если бы не она, наверно, можно было бы услышать шорох бород. Сердечная боль Его книга о червях пришла с почтой 10 октября 1881 года. Чарльз вообще-то рассчитывал взять в руки первый экземпляр лишь через день и теперь, неподготовленный, сильно разволновался. В половине десятого он, как всегда, перешел из кабинета в гостиную, чтобы проследить за приемкой почты и, уютно устроившись на диване, послушать Эмму, которая будет читать ему личные письма. До этого он, как всегда, ровно полтора часа работал, смотрел в микроскоп, пока не начали слезиться глаза. От сосуда с нашатырным спиртом, куда он положил новое поколение бобовых корешков, исходил такой запах, что Полли держалась на отдалении. Она терпеть не могла нашатырь. Теперь Чарльз с побледневшим вокруг носа лицом молча опустился на диван. Едва войдя, он увидел «Образование растительного слоя земли деятельностью дождевых червей и наблюдения за их образом жизни» и чуть не зашатался от уверенности, что это последняя его книга. Уже двадцать раз Эмма выуживала из мешка с почтой первые издания, с любовью выкладывая их на столик красного дерева, а сверху помещая нож слоновой кости для разрезания бумаги. Нож скорее походил на лопаточку, у него не имелось острия, но тем не менее он был так мастерски заточен, что аккуратно разрезал любую бумагу. Эмма догадывалась, с каким чувством человек разрезает книги, создававшиеся в муках по много лет. Начиная с томов о путешествии на «Бигле», написанных Чарльзом еще в молодости, до «Силы движения растений» год назад. Если же считать вместе с переизданиями ранних трудов, которые он улучшал и дополнял с неубывающей любовью и прилежанием, то вышло бы намного больше.