– Это ужасно. – Миссис Ричардсон подалась к ним. – Вам, наверное, так тяжело. Потеряли обоих детей разом, можно сказать. – Она не оставила нам выбора, – выпалила миссис Райт. – Явилась в таком состоянии. – Реджина, – предостерег ее мистер Райт, но его жена не умолкала. – Я ей говорила: мне все равно, хоть эти Райаны какие угодно распрекрасные, – я против. Я считаю, нельзя продавать собственного ребенка. Карандаш миссис Ричардсон замер в воздухе. – Что, простите? Миссис Райт покачала головой: – Она думала, отдаст ребенка и будет жить себе дальше. Как ни в чем не бывало. Я, между прочим, двоих родила. Я-то понимала все. Даже и до того, как мы потеряли Уоррена. – Она пальцами стиснула переносицу, точно отметину там стирала. – Этого не пережить – попрощаться с ребенком. Что бы ни было. Это же твоя плоть и кровь. Голова у миссис Ричардсон шла кругом. Она отложила карандаш. – Погодите, я правильно поняла? – переспросила она. – Мия забеременела и собиралась отдать ребенка этой паре… этим Райанам? Мистер и миссис Райт снова переглянулись, но на сей раз их глаза говорили: назвался груздем. Опытный взгляд миссис Ричардсон различил ясно: они хотят об этом поговорить, они, пожалуй, давно ждут того, с кем можно об этом поговорить. – Не совсем, – сказал мистер Райт. Долгая пауза. И затем: – Это был и их ребенок. Они не могли родить сами. Она вынашивала ребенка за них. 13 Осенью 1980 года Мия Райт, которой едва минуло восемнадцать, уехала из желтого домика в Бетел-Парке в Нью-Йоркскую школу изящных искусств. Прежде Мия никогда не выезжала из Пенсильвании и сейчас покинула дом с двумя чемоданами, с напутствием любящего брата и без родительского благословения. Она не говорила родителям, что подала документы в художественную школу, пока не пришло письмо о том, что ее приняли. Довольно-таки ожидаемо – не должно было удивить. В детстве Мию завораживали вещи, которых, к ее недоумению, никто, похоже, не замечал. – Ты вечно в облаках витала, – говорила ее мать. – Сидела в коляске и таращилась на газон. Сидела в ванне и воду переливала из чашки в чашку – час кряду, если я тебя не трогала. А Мия помнила, как наблюдала за травинками на ветру – как они гнулись, меняя цвет от темного к светлому, точно бархат, если его погладить; как струя воды разлеталась каплями на ободке чашки. Все на свете, замечала она, способно к метаморфозам. Даже два валуна в заднем дворе порой серебрились на раннем утреннем солнце. В книжках, которые она читала, любая река могла обернуться речным богом, любое дерево – переодетой дриадой, любая старуха – могущественной феей, любой камешек – зачарованной душой. Всё умеет преображаться, и в этом Мия видела подлинный смысл искусства. Эти сокровенные слои, которые она повсюду различала, постигал лишь ее брат Уоррен, – впрочем, эти двое всегда друг друга понимали, с тех самых пор, когда он еще даже не родился. – Мой детка, – говорила Мия каждому встречному, стуча по материнскому животу, и Уоррен в ответ непременно брыкался. – Мой детка. Внутри, – сообщала Мия незнакомцам в продуктовом и тыкала пальцем. Когда Уоррена привезли из родильного отделения, Мия тотчас его присвоила. – Мой Ворон, – называла она его, и не только потому, что “Уоррен” произнести сложнее, – имя ему шло. Даже в те первые дни он походил на бдительного птенца – голова набок, два невероятно умных и сфокусированных глаза обшаривают комнату в поисках Мии. Когда он плакал, она знала, какая игрушка его успокоит. Когда не мог заснуть, Мия ложилась рядом посреди родительской постели, синельным гнездом навалив вокруг одеяла, пела ему песни и гладила по щеке, пока не задремлет. Когда Уоррен падал, перекувыркнувшись на рукоходе, он бежал в слезах к Мие, и Мия мазала йодом и залепляла ссадину у него на виске. – Можно подумать, он ее сын, – как-то раз сказала мать, то ли сетуя, то ли восхищаясь. У них для всего были имена, арго неведомого происхождения: по причинам, которые позабыли даже они сами, масло они называли сыр; граклов в древесных кронах – ледышки. Они обводили себя магическим кругом, занавешивались им, точно пологом. – Не говори никому из Франции, – начинала Мия и затем шептала секрет, а Уоррен неизменно отвечал: – Из меня не вытянут тайну даже дикие жирафы. А затем в одиннадцать – почти двенадцать – Мия обнаружила, что в этом мире есть фотография. Уоррену едва исполнилось десять, и он сам открыл не только спорт, но и свой к нему талант. Бейсбол летом, американский футбол осенью, хоккей зимой, баскетбол в промежутках. Уоррен и Мия по-прежнему тесно дружили, но случались и долгие дни на баскетбольной площадке в парке, и долгие часы за отработкой пасов и бросков из-под кольца. Вполне естественно, что и Мия отыскала свою страсть. В городе, в углу витрины старьевщика, она наткнулась на старый “Брауни Старфлекс”. У камеры не было вспышки и шейного ремешка, но старьевщик уверял, что фотоаппарат работает, и Мия, откинув серебристую крышку и увидев, как лавка расплывчатой миниатюрой отражается в линзах, захотела эту вещь отчаянно. Выгребла деньги из кошки-копилки, куда складывала карманные, и стала таскать с собой камеру повсюду. На совет из инструкции – напишите, мол, в компанию “Кодак”, закажите полезную книжку “Как снимать хорошие фотографии” – она плюнула и действовала на чистом инстинкте. Носила камеру на двух связанных вместе старых шелковых платках матери, снимала – и, на взгляд родителей, фотографии были странные: ветхие дома, проржавевшие автомобили, вещи, выброшенные на обочину. – Непонятно, зачем снимать такое, – сказал служащий “Фотомата”, отдавая Мие конверт с отпечатками. В той серии было три картинки, снимавшихся день за днем, – птичий трупик на тротуаре; может, у нее не все дома, уже не впервые мелькнуло у служащего в голове. Для Мии, однако, фотографии стояли на дальних подступах к тому, что ей хотелось выразить, и вскоре она уже не только видоизменяла отпечатки – чем угодно, от шариковой ручки до крупиц стирального порошка, – но экспериментировала с самим фотоаппаратом, подчиняя его ограниченные таланты своим желаниям. “Старфлекс”, как все “Брауни”, менять фокус не умел. Затвор взводился автоматически, чтобы избежать двойной экспозиции, – в инструкции это рекламировалось как удобство для любителя. Делаешь только то, что сделать можно: смотришь в видоискатель, спускаешь затвор. Вместо того чтобы носить камеру на груди, по инструкции, Мия вертела ее так и эдак, перевязывала самодельный ремешок выше и ниже. Закутывала объектив в шелковые платки и вощеную бумагу, снимала в тумане, под ливнем, в задымленном кегельбане. – Пустая трата денег, – фыркала мать, когда Мия притаскивала домой очередной конверт размытых зернистых снимков. Но с каждой пленкой Мия все лучше понимала, как получается фотография, на что она способна и неспособна, до каких пределов ее можно растянуть и выкрутить. Сама того не ведая, Мия готовилась быть фотографом, которым однажды станет. В пленке всего двенадцать кадров – Мия научилась тщательно продумывать композиции. А поскольку управлению камера не поддается – ни диафрагму не выставить, ни фокусное расстояние, – она творчески манипулировала и фотоаппаратом, и натурой. Тут, по счастью, вмешался сосед мистер Уилкинсон. Жил он выше по холму и уже некоторое время наблюдал, как Мия со своим “Брауни” околачивается в окрестностях, щелкая то и это. Про мистера Уилкинсона Мия и Уоррен знали одно: он работал игрушечным товароведом и вечно разъезжал по выставкам игрушек, изучал товар, слал отчеты в центральную контору – рекомендовал, какие игрушки закупать. Раз в несколько месяцев миссис Уилкинсон созывала соседских детей и раздавала образцы, которые собрал мистер Уилкинсон. Замечательные были игрушки: набор формочек – наполняешь их гипсом, и получаются рождественские украшения; мяч в форме Сатурна, на котором можно скакать, как на пружинных ходулях; голова гигантской куклы с золотыми волосами, чтоб делать ей прически; коробка парфюмов, чтоб их смешивать, и флакончики с мизинец, чтоб хранить в них свои коктейли. – Отдайте мне мой подвал, – смеялась миссис Уилкинсон и следила, чтобы каждому досталось по игрушке – ну хотя бы йо-йо. Сын Уилкинсонов уже вырос, жил где-то в Мэриленде, и игрушки ему были уже без надобности. Очень долго Мия так и представляла себе мистера Уилкинсона – загадочный гибрид Марко Поло с Санта-Клаусом, набивает дом сокровищами. Но как-то днем – Мие недавно исполнилось тринадцать – мистер Уилкинсон строго окликнул ее с крыльца. – Я уже год смотрю, как ты тут слоняешься, – сказал он. – Ну-ка, показывай, что наснимала. Мия в ужасе собрала пачку фотографий и на следующее утро принесла к Уилкинсонам. Прежде она не показывала снимки никому, кроме Уоррена, а Уоррен-то, конечно, охал и ахал. Но мистер Уилкинсон – взрослый человек, едва знакомый. Ему незачем быть великодушным. Мия позвонила в дверь, и миссис Уилкинсон провела ее в кабинет, где мистер Уилкинсон сидел за большим столом и печатал на кремовой пишущей машинке. Едва Мия вошла, он развернулся в кресле и закинул полку с пишмашинкой вниз и под стол, где она аккуратно свернулась в ящичек, будто стол ее проглотил. – Ну-с, – сказал мистер Уилкинсон. Он расправил висевшие на шее очки-полумесяцы, нацепил на нос, и коленки у Мии затряслись. – Посмотрим. Мистер Уилкинсон, как выяснилось, и сам был фотограф – только он предпочитал пейзажи. – Людей снимать не люблю, – сказал он Мие. – Дерево – пожалуйста, человека – спасибо, не надо. Уезжая в командировки, он брал фотоаппарат и всегда планировал полдня на экскурсии. Достал пачку снимков из папки: секвойный лес на рассвете, река петляет по росистому полю, озеро отражает солнце блистающим треугольником, что указывает на далекие леса. И все фотографии на стенах в коридоре, сообразила Мия, тоже его. – У тебя хороший глаз, – в конце концов сказал мистер Уилкинсон. – Хороший глаз и развитые инстинкты. Вот, посмотри сюда. – Он пальцем постучал по верхней фотографии в пачке – Уоррен сидит на низкой ветви клена, спиной к камере, силуэтом на фоне неба. – Отличный снимок. Ты почему так кадрировала? – Не знаю, – ответила Мия. – Мне показалось, так будет хорошо. Мистер Уилкинсон сощурился на следующий снимок. – Вот этого и держись. Доверяй своим глазам. Они прекрасно видят. – Он взял другую фотографию. – Но вот смотри. Ты же белку хотела, да? Мия кивнула. Белка бежала по гребню забора, и Мию заворожила волнистая дуга тела и хвоста, которую рисовало на бегу беличье тельце. Будто мячик прыгает, думала Мия, спуская затвор. А фотография размазалась – фокус на заборе, не на белке, сама белка – размытое пятно. Интересно, как мистер Уилкинсон догадался. – Я так и думал. Тебе нужен фотоаппарат получше. Этот хорош для начала или для именин и Рождества. Не для тебя. – Он залез в кладовку, порылся в глубине, старые пальто и мешковатые платья заглушали его голос. – Тебе… тебе надо снимать по правде. – Вернувшись, он протянул ей компактную коробочку: – Тебе нужна настоящая камера, а не игрушка. “Никон-Ф”, маленький, серебристо-черный, тяжелый и плотный. Мия пальцами провела по шершавому футляру. – Я же не могу это взять. – А я не отдаю – я одалживаю. Тебе надо или нет? – Не дожидаясь ответа, мистер Уилкинсон открыл ящик стола. – Я им больше не пользуюсь. Пусть хоть кому-нибудь пригодится. – Он достал черную кассету с пленкой и кинул Мие. – Кроме того, – прибавил он, – мне ужасно интересно, что ты из него выжмешь. Уходя в тот день домой, Мия уже умела наматывать пленку на приемную катушку, фокусировать камеру, настраивать объектив. В голове вихрились новые манящие слова: число диафрагмы, апертура. Снова и снова Мия подносила камеру к глазу и заглядывала в видоискатель. Под тоненьким перекрестьем в центре весь мир менялся. Мистер Уилкинсон научил ее доставать пленку из кассеты и проявлять, и Мия полюбила едкость проявителя; научил следить за эмульсией – понимать, когда готово. Как пилот, который уводит самолет в штопор, чтобы поупражняться из штопора выходить, Мия нарочно фотографировала в расфокусе, с неправильной выдержкой или неподходящим значением светочувствительности – хотела посмотреть, что будет. Научилась управлять светом и камерой, добиваясь желаемого эффекта, – так музыкант осваивает тонкости инструмента. – Но как мне?.. – спрашивала она, рассматривая отпечаток на бумаге и сравнивая его с образом у себя в голове. Поначалу мистер Уилкинсон знал ответы. “Осветлим”. “Нужна яркая, но рассеянная вспышка”. “Давай попробуем отсоединить объектив”. Но вскоре вопросы стали специальнее и ему приходилось снимать с полки “Техники фотографирования”. – Юная леди желает погружаться глубже, – как-то днем рассуждал он. Мие тогда исполнилось пятнадцать. – Вот что: юной леди нужна бокс-камера. Мия о такой даже не слыхала. Но вскоре все ее сбережения – она работала за прилавком в “Аптеке Диксона”, официанткой в “Паркуйся и ешь” – откладывались на фотоаппарат, и Мия часами разглядывала фототехнику в каталогах и журналах мистера Уилкинсона. – Ты больше читаешь, чем снимаешь, – дразнился он, но в конце концов Мия остановилась на “График Вью II”, и даже мистер Уилкинсон не нашелся что возразить. – Мощная камера, – сказал он. – Своих денег стоит. Заботься о ней – она с тобой останется на всю жизнь. И когда доставили “График Вью II”, купленную с рук по объявлению, обласканную прежними хозяевами, в собственном кофре, точно дорогая скрипка, Мия поняла, что так оно и будет. На родителей камера не произвела впечатления. – Сколько-сколько ты потратила? – спросила мать, а отец покачал головой. Им казалось, эта штуковина – какой-то привет из Викторианской эпохи: воздвигалась на тонконогом штативе, с плиссированной утробой, похожей на мехи, с темной тряпочкой, под которую ныряла Мия. Она пыталась объяснить, как работает камера, но едва упомянула сдвиги и наклоны, их внимание рассеялось. Сдался даже любимый Уоррен – “Мне не надо знать, как это работает, Ми, – сказал он ей в конце концов, – я хочу только видеть фотографии”, – и Мия поняла, что перешагнула границу и дальше придется идти в одиночку. Она снимала детские лазалки в местном парке, уличные фонари в ночи, городских рабочих, что рубили дуб, расколотый молнией. Она таскала бокс-камеру в центр и фотографировала ржавый мост, растянувшийся над слиянием трех рек. Варьируя настройки, она сняла футбольный матч Уоррена, и игроки получились миниатюрами, как на детской железной дороге. – Это я? – спросил Уоррен, вглядываясь в фигурку, что далеко в зачетной зоне ждала паса. – Это ты, Ворон, – ответила Мия. И вообразила себя кудесницей, что, взмахнув рукой над полем, превратила мальчиков в пластмассовых пупсов размером с горошину. Назавтра Мия понесла этот снимок мистеру Уилкинсону и в дверях столкнулась с незнакомой женщиной. Невесткой мистера Уилкинсона, как выяснилось.