– Делла умерла во сне, – сказала та, глазами ощупывая Мию, и камеру у нее на шее, и фотографию в руке. – А ты что хотела? После похорон невестка и ее муж уговорили мистера Уилкинсона переехать в дом престарелых в Силвер-Спринг, поближе к ним. Все случилось очень быстро – Мия не успела даже попрощаться, не говоря уж о том, чтобы показать ему фотографию, и вновь осталась со своей камерой один на один. * * * Осенью 1979 года, в выпускном классе, Мия подала документы в Нью-Йоркскую школу изящных искусств – послала серию фотографий заброшенных домов. Отпечатки она промокнула влажной тканью и, пока эмульсия не высохла, кончиком иглы процарапала силуэты – остались тоненькие пробелы. Как резьба по кости наоборот: призрачный рабочий сгорбился на ступенях заколоченной фабрики; абрис седана на пустом гидравлическом подъемнике “Автосервиса Джеймисона”; двое фантомных детей, взявшись за руки, карабкаются на гору шлака. При виде этих детей Уоррен сощурился и склонился ближе. Казалось бы, просто дети, – но нет, не просто: вот маленький вихор у Уоррена на макушке, вот узлы на шелковых платках у Мии на шее, и под весом камеры Мия слегка скособочилась. Фотографий, на которых они лазили здесь, не сохранилось, но обоим казалось, будто все детство они играли на горах шлака, присоседившихся к парку, и сейчас, глядя на снимок, Уоррен видел, что сестра словно запечатлела призраков их прошлых “я”, что вот-вот растворятся в эфире. – Когда тебе ее вернут, можно я заберу? – спросил он. Родители в фотографиях – и вообще в работе Мии – особого обаяния не находили. Они даже не называли их “работой” – или “искусством”, что, с их точки зрения, было ничем не лучше. Оба – средний класс, всю супружескую жизнь провели в масляного цвета одноэтажном фермерском доме среднего класса, в надежном, среднего класса городке. Работа – это когда ты что-то чинишь или ваяешь что-то полезное; если пользы никакой, не очень понятно, на что оно сдалось. С их точки зрения, “искусством” занимались те, у кого слишком много лишнего времени и лишних денег. И как их упрекнуть? Отец Мии был ремонтником, основателем и единственным владельцем “Ремонта Райта”: сегодня он в церкви, чинит свесы – отломилась доска, в нефе обосновалось беличье семейство, – а завтра у соседа пробивает трубы или заменяет проржавевшее колено под раковиной. Мать работала медсестрой в больнице, выдавала таблетки, брала кровь, меняла судна, нередко ночами или сдвоенными сменами. Они стирали руки в кровь, трудились от зари до заката, экономили каждый цент и вкладывали его в выкупленный дом, и в два “бьюика”, и в двоих детей, которые, как родители с гордостью – и абсолютно верно – говорили, ни в чем не нуждались, но никогда не были избалованы. А Мия часами валяется на полу, берет совершенно нормальную фотографию Уоррена и вырезает его, как бумажную куклу, и сует в диораму с листьями в старой обувной коробке – и все ради одного снимка, на котором Уоррен похож на эльфа среди гигантских желудей: ловко, но едва ли стоит потраченного времени. А Мия, едва отец входит в дом, башмаки еще не снял и не смыл с пальцев машинное масло, клянчит два доллара на новую пленку, обещает: “Я все верну, честное слово”, хотя, если по правде, возвращает редко. А Мия, когда мать выдает ей деньги на новую одежду для школы, нашивает заплаты на старые джинсы, деньги опять спускает на пленку, ходит в юбках, которым до нормальной длины недостает нескольких дюймов, в поблекших и потертых рубашках и продолжает снимать. А Мия, нанявшись официанткой в “Паркуйся и ешь”, не покупает одежду или подержанную машину, а откладывает, все угрохала на фотокамеру, ты подумай. И главное, этой камерой никто больше не мог снимать – Мия разок объясняла им про движение и фокусное расстояние объектива, но все почти тотчас заскучали, – хотя она и сделала семейный портрет, в свой выпускной год сняла их вчетвером, и мать вставила снимок в рамочку и повесила в гостиной на стенке. Камера складывалась в кофр не больше портфеля, и отчего-то это огорчало родителей еще больше: столько денег вбухано в такую мелочь. Родители не понимали – и можно ли их винить? Они родились в военные годы; их самих растили родители, которые пережили Депрессию и никогда ничего не выбрасывали, даже заплесневелую еду. Оба еще помнили, как ветошь превращалась в фетр для войны, как жестянки и металлолом становились пулями, а банки жира – взрывчаткой. Практичность запеклась у них в крови. Они ничего не тратили зря – особенно время. И поэтому они считали, что Мия пойдет учиться чему-нибудь полезному – бизнесу какому-нибудь или гостиничному делу, в Питтсбурге или, может, в Пенсильванском. Они думали, эта история с фотографией – подростковый этап, как увлечение мальчиками или вегетарианство. Ради чего они трудились все эти годы? Ради того, чтоб Мия выбросила их деньги на ветер, потратила на художественную школу? Нет уж, если ей так приспичило, пусть сама и платит. Это не жестоко, уверяли они. Это разумно. Они же ей не запрещают. Они не сердятся, твердили они; конечно нет, ни капельки. Но они посадили ее перед собой в гостиной и высказались без обиняков: это твое искусство – пустая трата времени. Они разочарованы. И уж точно не станут платить. – Я думала, мы тебя воспитали поумнее, – сказала мать, и голос ее истекал неодобрением. Мия слушала грустно, но без удивления. Она и так знала, что родители не одобрят; все эти годы они потакали ее хобби, но ясно, что теперь все будет иначе – ей уже восемнадцать. Ей полагается быть взрослой, ребяческие забавы пора отставить, а не погружаться в них с головой. Она уже все подсчитала; если бы родители предложили хоть чем-то помочь, она бы растерялась. Школу так поразило ее портфолио, что ей предложили стипендию. За жилье, и питание, и расходники, прикинула она, можно платить, устроившись на полставки. Родители переглянулись, будто и сами понимали, что угроза не подействует, и переварили эти новости молча. За неделю до отъезда Мии в дверях спальни возник Уоррен. – Ми, я тут подумал, – сказал он ужасно серьезно – она чуть не захихикала, но затем он выудил пачку банкнот из заднего кармана. – Я считаю, это тебе. На все не хватит, но большую часть покроет. – А как же машина? – спросила Мия. Уоррен откладывал на машину, провел тщательные исследования и даже подобрал модель: “фольксваген-кролик”. Мия не ожидала от него такого выбора: она думала, “транс-ам” или “тандербёрд”, что-нибудь эффектное и клевое. Но бензин стоил 1,10 за галлон, и мало того, что “кролик” был одним из немногих автомобилей, которые Уоррен мог себе позволить, – реклама обещала, что “кролик” пробегает 38 миль на галлон, и Мию забавляло, что прагматизм Уоррена всплыл вот именно здесь. Она сжала его пальцы поверх купюр и мягко оттолкнула его руку. – Купи себе машину, Ворон, – сказала она. – Купи и обещай встречать меня на автовокзале, когда я буду приезжать домой. Мия села на “грейхаунд” до Филли, потом до Нью-Йорка – в одном чемодане одежда, в другом камеры. По объявлению на доске нашла квартиру в Виллидж, неподалеку от кампуса, еще с двумя девушками. Устроилась официанткой в маленькое кафе у Гранд-Сентрал и продавщицей в художественный магазин “Дик Блик” в СоХо. Сходила в фотографическую лавку на Западной 17-й, где на последние сбережения купила пленку и фотобумагу у молодого продавца, стараясь не пялиться на его ермолку. И, таким образом экипировавшись, приступила к занятиям: “Рисование фигуры, 1 курс”, “Свет и цвет, 1 курс”, “Обзорная история искусства, 1 курс”, “Введение в критику”, а также – это она предвкушала больше всего – “Введение в фотографию” знаменитой Полин Хоторн. Выяснилось, что, вопреки благим побуждениям, родители прекрасно подготовили ее к художественной школе. Каждое утро она вставала в полпятого и шла на работу – наливать кофе бизнесменам, бегущим на поезд. Таскала с кухни горячие тарелки, и они прожигали шрамы-полумесяцы на исподе ее предплечий. Даже в сдвоенные смены мать умудрялась внушать каждому пациенту, что он не просто тело в койке, – болтала с ним о танцевальном выступлении его дочери, о поломке машины его брата, спрашивала, как поживают его домашние питомцы, – и, годами за ней наблюдая, Мия тоже развила в себе этот талант: помнила, кто пьет кофе со сливками и сахаром, кому нужен кетчуп к яичнице, кто всегда оставляет хлебные корки на краю тарелки и возрадуется в следующий раз, обнаружив, что корки ему обрезали еще в кухне. Она научилась предвосхищать людские потребности: мать знала, когда прийти и сделать очередной укол морфина или вынести судно, а Мия наловчилась являться с кофейником, едва посетители отставляли пустые кружки, наблюдать за клиентами и замечать, ерзают ли они и потягиваются – значит, спешат и пора нести чек, – или расслабленны и хотят задержаться. Бизнесмены и рекламщики любили сидеть за ее столиками и обычно оставляли ей лишний доллар, а порой и пятерку. В кухне, когда управляющий отворачивался, Мия не счищала объедки в мусор, а жевала остатки треугольных тостов и вилкой подцепляла холодную болтунью с тарелок. Так она завтракала. Когда смена заканчивалась, она переодевалась в тесной комнатушке уборной для сотрудников, а официантскую форму и фартук, прежде чем запихнуть в рюкзак, сворачивала тугим цилиндром, чтобы не мялись. Утюга у нее не было, а так, если свернуть аккуратно, можно носить одну и ту же форму неделю кряду или больше и лишь потом отважиться на поход в прачечную-автомат. Затем Мия в джинсах и футболке отправлялась на занятия. У отца она научилась менять машинное масло, чинить электрический патрон, работать стамеской и пилой – и с инструментами обращалась мастерски: она знала, насколько гнутся лист железа или проволока, прежде чем сломаются, как добиться четких линий, мягких выпуклостей, изгибов, как складывать и сгибать медную трубу. У матери научилась обращаться с тканями – от обволакивающей марли до толстого холста, – умела приструнить ткань, знала, каковы ее ограничения, до каких пределов можно вытянуть ее и сколько она выдержит. Как правильно чистить инструменты, чтоб не осталось ни крупицы того, чего они касались. Когда на занятиях студентам задавали сделать металлический стул, Мия знала, как варить и создавать крепкие вещи; когда задавали работу с тканым материалом, она умела, просто сжав ткань, преобразить вельвет и лен в шестифутовое дерево, которое восхитило даже преподавателя. Умела разбавлять краску, чтобы текла, и сгущать – чтобы комкалась на холсте глиной, из которой потом можно лепить. На рисовании человеческих фигур, когда модель развязала пояс и халат лужицей упал к ее ногам, одна Мия не тратила время, краснея, тотчас принялась набрасывать длинные руки модели и изгиб ее груди: в больнице, помогая матери, она повидала слишком много тел и ничего не стеснялась. В три часа, после занятий, она снова отправлялась на работу. Дважды в неделю у нее были смены в “Дик Блик” – там она продавала художественные принадлежности таким же студентам или пополняла складские запасы в задней комнате. Говорила об искусстве со старшими студентами, и они рассказывали, над чем работают, почему нож предпочитают кисти, или акрил – маслу, или “Фуджиколор” – “Кодакхрому”. В задней комнате ее начальник – у него была дочь, сверстница Мии, и он питал слабость к этой девочке, которая где только не работала, чтобы платить за жилье, – разрешал ей забирать карандаши и пастели, сломавшиеся при перевозке, протекшие тюбики краски, помятые или расклеившиеся кисти и холсты. Все, что уже нельзя было продать, Мия забирала домой и чинила, холсты перетягивала или заклеивала сзади скотчем, шкурила треснувший черенок кисти, затачивала две половинки карандаша вместо одного целого. Таким образом львиную долю расходников она добывала задаром. Трижды в неделю Мия вечером садилась на Первый маршрут подземки и ехала на 116-ю улицу, где надевала другую униформу и обслуживала столики в баре возле Коламбии. Обычно студенты несносно задавались или несносно пялились – чем позднее час, тем больше, – но чаевые оставляли, и под конец удачной смены в кармане фартука скапливалось долларов тридцать или сорок. Мия ужинала объедками их бургеров, и забытой ими картошкой фри, и огрызками их соленых огурцов, а деньги складывала в карман джинсов. Так она протянула первый год – после платы за квартиру удавалось даже что-то сэкономить. Изредка, когда она звонила домой – ибо домой она звонила, и она, и родители твердили, что между ними нет никаких обид; родители вежливо интересовались, как идет учеба, и к ответам выказывали или, во всяком случае, изображали интерес, Уоррен спрашивал, стоит ли оно того. Из них двоих он всегда был за беспечного, готового принимать от жизни все, что жизнь подарит; Мия была за целеустремленную, за амбициозную, строила планы. – Оно того стоит, – заверяла она Уоррена. И рассказывала ему про занятия, и какую живопись она изучала на этой неделе, и про свое любимое, про настоящую причину вставать по утрам в четыре тридцать и поздно ложиться: про фотографию. О Полин Хоторн она говорила с восторгом влюбленной школьницы пополам с восторгом верующего пред святым. Поначалу ничто этого не предвещало. В первый день курса по фотографии студенты сидели по струнке за партами – каждый, согласно списку требуемого, вооружился 35-миллиметровой камерой и двумя тетрадями. Когда началось занятие, Полин прошагала к стене в глубине, щелкнула выключателем и, даже не представившись, нажала кнопку проектора. На экране воссияла фотография Мэна Рэя: роскошная женщина, чья спина двумя нарисованными эфами преображена в виолончель[44]. В аудитории повисла гробовая тишина. Спустя пять минут Полин шевельнула пальцем и женщину-виолончель сменил пейзаж Энсела Адамса – гора Маккинли насупилась над ослепительно белым озером[45]. Никто не произносил ни слова. Вновь щелк: портрет женщины времен Пыльной Лоханки, работа Доротеи Ланж, – темные волосы разделены глубоким пробором, в уголках губ легчайший намек на улыбку[46]. Так продолжалось все занятие: два часа Полин листала фотографии, которые все узнавали, но – о чем она, вероятно, догадывалась – никогда особо не разглядывали. Мие все они были знакомы по библиотечным разысканиям, но обнаружилось, что если подольше смотреть, они обретают новые контуры, точно лица любимых. На исходе двух часов Полин выключила проектор и все заморгали во внезапно вспыхнувшем свете. – На следующее занятие принесите фотографию, которой больше всего гордитесь, – сказала Полин и вышла. Таковы были ее первые и единственные слова за всю пару. В следующий раз Мия, продолжительно поразмыслив, принесла фотографию, сделанную крупноформатной бокс-камерой. На “Введении в фотографию” предполагалось снимать малоформатными фотоаппаратами, но Полин сказала “фотографию, которой вы больше всего гордитесь”, а Мия больше всего гордилась этой – брат играет в уличный хоккей на заднем дворе, их дом и окрестности растекаются позади него миниатюрами. Чтобы так снять, Мия забралась на самую верхушку холма за домом. В аудитории по стенам висели каталожные карточки с именами студентов, и под каждой карточкой зажим. Полин вошла, опоздав на две минуты – и снова не представившись, – а потом группа толпилась у всех фотографий по очереди, Полин говорила о композиции или методе съемки, а студенты робко отвечали на ее вопросы о ракурсе и тоне. Попадались выверенные постановочные сцены, студент-другой изображали нечто художественное – девичий силуэт, со спины подсвеченный гигантским киноэкраном; крупный план путаного провода, оплетшего телефонную трубку. Мия с однокурсниками в страхе готовились к допросу. После первого занятия они решили, что Полин – дракониха: так называли строгих учителей, из тех, кто любит, чтоб студент поерзал, считает, что лучший способ выпихнуть студента из зоны комфорта – бульдозером критики расплющить до булыжника. Но нет, Полин была вовсе не дракониха. Серьезна и деловита – да; но в каждой фотографии она находила, что подчеркнуть и похвалить. Вот почему, невзирая на свою славу, она преподавала начинающим. – Посмотрите, как смеется младшая сестра, – говорила она, пальцем стуча по семейному портрету. – Она одна не смотрит в камеру, и у нас создается впечатление, будто что-то осталось за кадром. Она бунтарка? Нам намекают, какой дух царит в этой семье? – Или: – Обратите внимание, как небоскреб словно вот-вот проткнет луну. Очень вдумчивый выбор перспективы. Даже критика ее – звучавшая не реже похвал – обманула ожидания Мии. – С водой трудно, – только и сказала Полин, когда кто-то заметил, что фотография водопада ужасно размазалась. – Предположим, что это сделано нарочно. Какой достигнут эффект? Фотография Мии висела последней, и когда вся группа сгрудилась перед ней, Полин на миг замерла, будто растерялась. Она пристально вглядывалась – две минуты, три, пять, – и студенты в тишине уже неловко переминались. – Мия Райт – это кто? – наконец спросила Полин, и Мия шагнула вперед. Остальные на полшага попятились, точно сторонясь надвигающегося удара молнии. Полин приступила к допросу. Почему у вас тут линия справа налево? Почему вы так повернули камеру? Почему фокус на хоккейной клюшке, а не на воротах? Мия отвечала как могла: хотела передать, до чего малы дом и газон в сравнении с холмами позади; хотела показать текстуру травы и как травинки сминаются под кедами брата. Но когда вопросы стали более техническими, Мия занервничала и невнятно забормотала. Мне показалось, если такая линия, будет хорошо. Мне показалось, если такой сдвиг, будет хорошо. Мне показалось, если такая глубина резкости, будет хорошо. В конце концов пара завершилась, а Полин кивнула и отошла. – В следующий раз приносите фотоаппараты, – сказала она. – Начнем снимать. После чего взяла сумку и вышла из аудитории, а Мия осталась гадать, выдержала она или позорно провалилась. На следующих занятиях Полин никак Мию не выделяла. Студенты учились заправлять пленку в камеру, строить композицию, правильно высчитывать число диафрагмы и ширину кадра. Все это Мия уже знала благодаря наставничеству мистера Уилкинсона и своим многолетним экспериментам. Однако теперь, слушая объяснения Полин, Мия выстраивала кадры осознаннее. Научилась внятно обосновывать выбор того или иного числа диафрагмы, не просто нащупывать настройки, при которых будет хорошо, но объяснять, почему будет хорошо именно так. Спустя две недели после начала семестра, когда студенты начали сами печатать фотографии, Полин подошла к Мие в темной комнате. В сиянии красной лампочки ее словно вырезали из гигантского рубина. – Вы давно работаете с бокс-камерой? – спросила Полин и, выслушав ответ, сказала: – Хотите показать мне еще что-нибудь? В субботу Мия стояла в вестибюле дома Полин, сжимая конверт с фотографиями. В доме служил швейцар – Мия, никогда не встречавшая швейцаров, была так потрясена, что пропустила мимо ушей номер этажа, и пришлось нажимать все кнопки в лифте по очереди, читать имена на всех дверях, а потом бежать в лифт и подниматься этажом выше. Когда Мия наконец добралась до шестого, Полин стояла в дверях квартиры. – Вот вы где, – сказала она. – Швейцар десять минут назад позвонил и сказал, что вы приехали. Я уж гадала, куда вы подевались. Она была босиком, но в остальном такая же, как на занятиях: черная футболка, длинная черная юбка и длинные серьги из бусин, которые на ходу позвякивали колокольчиками. Краснея, Мия следом за Полин вошла в большую солнечную комнату с белыми стенами – все словно сияло. Мия думала, у фотографа вся квартира увешана фотографиями, но стены были голые. Позднее она узнает, что студия у Полин наверху, что Полин никогда ничего не развешивает, потому что, когда не работает, ей нужно белое пространство. Сполоснуть рот, пояснит Полин. Но сейчас Мия просто сидела подле нее на комковатом сером диване и одну за другой они выкладывали на кофейный столик фотографии. Полин сыпала вопросами, как на второй паре. Почему вы здесь снимали из нижней точки? Почему такой крупный план? А вот тут вы не хотели подправить наклон? О чем вы думали, когда вот это снимали? В фотографиях Мия растеряла всю застенчивость. Обе так увлеклись, что когда вошла какая-то женщина и по приставному столику придвинула им две чашки кофе, Мия подскочила. – Мэл, – сказала Полин, небрежно взмахнув рукой. – Мэл, это Мия Райт, она у меня учится. Мэл была худая, с длинными темными кудрями. В джинсах и зеленой блузке, тоже босая. – Я подумала, кофе вам не помешает, – сказала Мэл. – Приятно познакомиться, Мия. – Она чмокнула Полин в щеку и ушла. Мия просидела до вечера – пока не настала пора идти на смену в бар. Полин и Мэл уговаривали остаться на ужин, и Мие пришлось сознаться, что у нее работа. – Тогда на следующей неделе, – предложила Полин, – когда у вас будет выходной. В следующие месяцы Мия часто к ним заходила – беседовала о фотографии с Полин, смотрела, как та работает в студии, слушала, как Полин размышляет вслух о том, над чем трудится. – Я тут почитала про Древний Египет, – начинала, допустим, Полин, раскрыв книгу. – Скажи, что думаешь. За ужином Мию кормили незнакомой едой: артишоки, оливки, бри. Мэл, как выяснилось, была поэтом, выпустила несколько сборников стихов. – Но на поэзию всем плевать, – грустно смеялась Мэл. И штабелями одалживала Мие книги: Элизабет Бишоп, Энн Секстон, Эдриэнн Рич[47]. К зиме Мия таскала Полин свои новые фотографии почти каждую неделю, и они беседовали – Полин требовала проговаривать, что Мия сделала и почему. Прежде та снимала по наитию, полагалась на инстинкт, который диктовал ей, что хорошо и что плохо. Полин понуждала ее действовать намеренно, планировать, высказываться каждым снимком, сколь угодно прямолинейным. – Случайного не бывает, – снова и снова твердила Полин. Такова, узнала Мия, была ее любимая мантра – и в фотографии, и в жизни. В доме Полин и Мэл не бывало простоты. В родительском доме было хорошее или плохое, правильное или неправильное, полезное или зряшное. Никаких полутонов. А здесь все нюансировано; во всем обнаруживаются сокрытая сторона или неизученные глубины. Ко всему стоило приглядеться. После этих сеансов Полин и Мэл всегда залучали Мию на ужин. Они уже знали про три работы, и Мэл подкладывала Мие добавку, складывала остатки в контейнеры, которые Мия возвращала в следующий раз. Собственно, Полин и Мэл с радостью оставляли бы Мию ночевать, устроили бы в одной из гостевых и поселили у себя навечно, если б знали, как ей это предложить. Поскольку очевидно было, что Мия горда. Она ценила их гостеприимство, но после первого визита никогда не приходила с пустыми руками. Приносила самодельные мелочи: охапку листьев из Центрального парка, лентой увязанную в румяный букет; плетеную травяную корзиночку размером с палец; один раз – набросок тушью, портрет хозяек дома; даже горсть чисто белой гальки, когда Полин обронила, что приступила к новому проекту с камнями. Полин и Мэл понимали, что это утишает совесть Мии – ибо они обе дарили ей пищу, и знания, и привязанность – и без этих даров гордость не позволит Мие их навещать. А они очень хотели, чтобы Мия их навещала. К Рождеству всем – Полин, Мэл, другим преподавателям и однокурсникам – стало ясно, что Мия невероятно талантлива. – Ты станешь знаменитой – ты же это понимаешь, да? – как-то вечером сказал сестре Уоррен. На Рождество она приехала домой, и верный своему слову Уоррен забрал ее с автовокзала на маленьком бежевом “фольксвагене-кролике”, который купил осенью. Теперь, спустя четыре дня после Рождества, он вез Мию назад. По молчаливому уговору они дали крюк и катили петляющими дорогами на задворках – растягивали последние минуты. Уоррен был уже в одиннадцатом классе, и Мие казалось, что в ее отсутствие он вырос: стал не то чтобы выше, но как-то глубже. Голос ниже, и Уоррен уже врастал в свои кисти, и пальцы, и ступни, которые последние годы были ему велики, как щенячьи лапы. В тускнеющем предвечернем свете щетина у него на горле казалась просто тенью, но Мия-то знала, что это не тень. – Посмотрим, – только и ответила она. И затем: – А ты? Кем ты станешь, когда вырастешь? В детском саду, когда об этом спросила воспитательница, Уоррен в ответ изложил свои планы на вечер – грядущего дальше нынешнего вечера его пятилетнее воображение не постигало. С тех пор “Кем ты станешь, когда вырастешь?” заменяло им вопрос о планах на день, и даже теперь, дразнилась Мия, Уоррен не умел заглянуть дальше чем на пару недель вперед. – Пойдем в пятницу охотиться с Томми Флаэрти, – сообщил он. – Лишний поход перед школой. Мия скривилась. Охоту она никогда не одобряла, хотя в каждом доме в окрестностях висела трофейная оленья голова-другая. – Я позвоню, когда доберусь, – пообещала Мия и поцеловала Уоррена в щеку. И снова поразилась, до чего он повзрослел – стал худее, и сильнее, и плотнее. Интересно, есть ли у него девушка. Каким он будет, когда Мия приедет в следующий раз – и когда это случится? Летом, наверное, если не найдет работу, чтобы подкопить на будущий год. Столько дел. Эти месяцы в Нью-Йорке она росла: потому что общалась с Полин, потому что разглядывала работы однокурсников, даже потому что долгими часами трудилась в трех местах и мимо текла бесконечная череда незнакомцев. Мия стала остроумнее и расчетливее, технически умелее и авантюрнее, рисковее и резче, и все – включая ее саму и Уоррена, который сейчас помахал ей из пассажирского окна, а потом наклонился и поднял стекло, – не сомневались, что она далеко пойдет. Ничто не отвлечет меня от работы, пообещала она себе. Только работа и важна. Ни о чем другом думать нельзя.