Он имел в виду – для миссис Маккалла, но едва слова сорвались с языка, мистера Ричардсона посетила идея, способ передернуть, и позже в тот вечер он позвонит знакомым в газете. Наутро “Плейн дилер” опубликует статью, где упомянет “агрессивную” тактику Эда Лима и как тот довел бедную миссис Маккалла до слез. Таким людям, сообщат в статье, не положено терять хладнокровие – хотя не уточнят, в каком смысле “таким”. Адвокатам? Или речь совсем не о том? Но если честно, – и мистер Ричардсон это понимал – сердитый азиат обманывал ожидания публики и потому внушал опасения. Азиаты могут быть диковатыми, бестолковыми и нелепыми, как Лонг Дак Донг[55], или разве что нестрашными фиглярами, как Джеки Чан. Им не дозволено быть сердитыми, и красноречивыми, и могущественными. И, возможно, правыми, подумал мистер Ричардсон, ежась. После выхода статьи кое-кто из державших нейтралитет переметнулся на сторону Маккалла; кое у кого из сторонников Биби поугас пыл. Но идея пока еще только вырисовывалась, и мистер Ричардсон сказал: – Посмотрим, как сложится. – Жалко ее, – вдруг высказалась Лекси через весь стол. – Биби. С ней, наверное, ужас что творится. – Прошу прощения, – сказала Иззи, – это та самая Биби, про которую ты месяц назад говорила, что она халатная мать? Лекси вспыхнула. – О ребенке надо было заботиться лучше, – согласилась она. – Но я даже не знаю. Может, она просто себя переоценила. Не знала, на что шла. – И поэтому беременность – не шуточки, – вклинилась миссис Ричардсон. – Слышишь меня, Александра Грейс? А ты, Изабелл Мари? – Она взяла миску посыпанной миндалем стручковой фасоли и подложила себе. – Конечно, рожать ребенка тяжело. Это переворачивает всю жизнь. Биби явно оказалась не готова, ни в бытовом плане, ни в эмоциональном. И это лучше всего доказывает, что ребенка надо отдать Линде и Марку. – То есть одна ошибка – и все? – спросила Лекси. – Вот я рожать не готова. Но если я… – Она замялась. – Если я забеременею, ты и меня заставишь отдать ребенка? – Лекси, такого не может быть. Мы тебя воспитали разумнее. Мать поставила миску в центр стола и насадила фасоль на вилку. – У кого-то сердце сегодня выросло на три размера, – заметила Иззи сестре. – Что с тобой такое? – Да ничего, – ответила Лекси. – Я просто говорю. Это сложная ситуация, вот и все. – Она кашлянула. – Брайан рассказывал, даже его родители из-за нее спорят. Сплин закатил глаза: – Это дело разбивает семьи по всему Кливленду. – И Джон, и Дебра имеют право на мнение, – сказал мистер Ричардсон. – Как и все за этим столом. – Его взгляд обежал комнату. – Трип, а что это за вести до меня доносятся про хет-трик на вчерашнем матче? Но после ужина туман в голове у мистера Ричардсона не рассеялся. – Ты считаешь, – спросил он жену, когда они убирали со стола, – что Марк и Линда знают, как воспитывать китайского ребенка? Миссис Ричардсон уставилась на него. – Как любого другого, я считаю, – чопорно ответила она, складывая тарелки в посудомойку. – В чем разница-то? Мистер Ричардсон счистил остатки яичной лапши в измельчитель и протянул жене очередную тарелку. – Все важное – то же самое, это да, – согласился он. – Но я о чем: когда девочка подрастет, у нее появится масса вопросов. Кто она, откуда взялась. Ребенок заинтересуется своим наследием. Они смогут ее научить? – Ресурсов полно, – отмахнулась миссис Ричардсон, ненароком брызнув на столешницу каплями бефстроганова. – Что им помешает учиться вместе с ней? Это же их только сплотит – если они станут вместе изучать китайскую культуру? У нее остались яркие детские воспоминания о том, как Линда пеленает свою Тряпичную Энни в старый платок и нежно укладывает спать. Миссис Ричардсон знала как никто, до чего яростно Линда Маккалла мечтала всю жизнь о ребенке, до чего глубоко в ней сидело желание стать матерью – сыграть эту магическую, восхитительную, ужасающую роль. Мия, подумала миссис Ричардсон, должна понимать: она же видела это в Райанах? Может, и пережила сама – не потому ли она сбежала с Пёрл? Миссис Ричардсон отерла столешницу пальцем, размазав пятно по граниту. – Я считаю, Мирабелл невероятно повезло, вот честно. Она вырастет в доме, где расу не замечают вовсе. Никому ни на самую малую малость не важно, как она выглядит. Куда лучше-то? Иногда я думаю, – свирепо прибавила она, – нам всем так было бы лучше. Может, всех надо при рождении отдавать в семьи другой расы на воспитание. Тогда бы, может, проблема расизма решилась бы раз и навсегда. Она с лязгом захлопнула посудомойку, вышла, а тарелки еще позвенели ей в спину. Мистер Ричардсон взял губку и начисто вытер липкую столешницу. Зря я рот открыл, подумал он, для нее это слишком личное; у нее перед глазами пелена; она так близко, что даже не сознает, до чего эта пелена густая. Ей кажется, тут все просто: Биби Чжоу – плохая мать, Линда Маккалла – хорошая. Одна живет по правилам, другая – нет. Но с правилами беда в том, размышлял мистер Ричардсон, что если есть правила, значит, есть верный способ поступать и неверный. А на самом деле в основном есть просто способы, ни одного вполне верного или неверного, и не узнать наверняка, по какую сторону границы стоишь ты. Мистер Ричардсон всегда восхищался идеализмом жены – тем, как она верила, что мир можно изменить к лучшему, упорядочить, даже, пожалуй, довести до совершенства. Впервые он спросил себя, верит ли в это сам. 17 Вскоре, впрочем, стало ясно, что в смятении не один мистер Ричардсон. Похоже, судья тоже колебался. После слушаний миновала неделя, затем две, а решения так и не вынесли. В середине апреля Лекси предстоял контрольный визит в клинику, и, к удивлению Пёрл и Мии равно, она попросила Мию сходить с ней. – Там ничего не надо делать, – пообещала ей Лекси. – Но мне будет легче, если вы со мной. Пыл ее был убедителен, и в назначенный день после десятого урока Лекси припарковала “эксплорер” перед домом на Уинслоу. Мия завела “кролика”, Лекси забралась на пассажирское сиденье, и они вместе уехали, будто Лекси – на самом деле Пёрл, будто Мия – на самом деле ее мать, везет ее по такому интимнейшему делу. Вообще-то после первой поездки в клинику Пёрл навязчиво чудилось, будто мир перевернулся: словно, едва они с Лекси переночевали под одной крышей, Лекси заняла место Пёрл, Пёрл заняла место Лекси, и они так до сих пор и не распутались. Лекси ушла домой в одолженной футболке; Пёрл смотрела, как Лекси выходит за дверь в ее, Пёрл, одежде, и на миг накатила жуть: почудилось, что это уходит она сама. Наутро на постели Пёрл нашла рубашку Лекси, постиранную и аккуратно сложенную Мией, – видимо чтобы Пёрл вернула хозяйке в школе. Но Пёрл не сунула рубашку в сумку, а надела и в этой чужой коже как будто стала красивее, остроумнее, даже слегка дерзила на английском, позабавив и одноклассников, и учительницу. Когда прозвенел звонок, кое-кто оглянулся на Пёрл восхищенно, словно впервые заметил. Вот, значит, каково быть Лекси, подумала она. Лекси тоже пришла в школу – бледная, отчасти подавленная, с темными кругами под глазами, однако держалась. – Ты мою рубашку сперла, стерва, – сказала она Пёрл, но с нежностью, а потом: – Тебе идет. Прошли дни, рубашка и футболка вернулись хозяйкам, но в Пёрл по-прежнему звенела самоуверенность Лекси. И теперь, когда – редкий случай – дом опустел, Пёрл решила воспользоваться этим на всю катушку. Оставила записку Трипу в шкафчике; сказала Сплину, что во второй половине дня обещала матери помочь дома. Мия между тем сказала Иззи, что у нее смена в ресторане (“Иди повеселись, – сказала она. – До завтра, ладно?”), и никого не было дома, когда Пёрл и Трип после школы приехали в дом на Уинслоу и поднялись в спальню. Трип был дома у Пёрл впервые, и ей казалось, что это грандиозно – лечь с ним там, где она решила сама, а не на древнем протертом диване в подвале у Тима Майклза, в компании “Плейстейшн”, настольного хоккея и старых трофеев с матчей по европейскому футболу, сувениров чужой жизни. На сей раз все произойдет в ее пространстве, в ее постели, и утром, когда Пёрл тщательно эту постель заправляла, в горле разливалось теплое сияние и она воображала, как на эту подушку ляжет голова Трипа. Брошенный в одиночестве Сплин как раз захлопнул шкафчик и собрался домой, но тут его окликнули. Тим Майклз, с сумкой для физкультурной формы через плечо. Тим был высок, и крепок, и обыкновенно не то чтобы добр к Сплину: много лет назад, когда Тим и Трип дружили теснее и Тим забегал к Ричардсонам поиграть в видеоигры, он прозвал Сплина Плинтус – “Плинтус, принеси мне еще колы”, “Плинтус, убери башку, ты мне загораживаешь”. Сплин имел смелость предположить, что это из дружелюбия, но потом услышал слово в школе и понял, чтo оно означало на местном сленге. “Дэйв Мэттьюз Бэнд” – чума; Брайан Адамс – плинтус[56]. Добраться до третьей базы – чума; наказали родители – плинтус. После этого, когда приходил Тим, Сплин отсиживался наверху и злорадствовал, когда Тим и Трип постепенно раздружились. А сейчас Тим окликал Сплина по имени – вспомнив его настоящее имя, – и трусил к нему по коридору театрального крыла. – Чувак, – сказал Тим, добежав. – Знаешь чего-нибудь про таинственную телку твоего братана? Сплин переварил этот вопрос не сразу. – Таинственную телку? – Он таскает ко мне домой телку, пока я на тренировке. Не говорит, кто она. – Тим перебросил сумку на другое плечо. – Трип – он, знаешь, не очень таинственный. Я прикидываю, либо она совсем левая, либо он сильно втюрился. Сплин помолчал. Тим идиот, но лишен воображения. Он сочинять не будет. Закрадывалось подозрение. – И ты ничего про нее не знаешь? – спросил Сплин. – Вообще. Уже месяца, типа, два. Прямо подмывает как-нибудь сбегать домой и их застукать. Он тебе ничего не говорил? – Он мне никогда ничего не говорит, – ответил Сплин, и толкнул дверь, и вышел на газон. В беспокойстве он вернулся домой и узрел Иззи с книжкой на диване. – А ты что так рано? – спросил он. – У Мии сегодня другая работа, – ответила Иззи. Перевернула страницу. – Куда все провалились? А Пёрл не с тобой? Сплин не ответил. Подозрение неприятно затвердевало. “У мамы новый проект, – сказала Пёрл. – Нужна лишняя пара рук”. Но вот же Иззи – прекрасная лишняя пара рук, и она дома и говорит, что Мия на работе. Не ответив сестре, Сплин бросил сумку на кофейный столик и пошел в гараж за велосипедом. Всю дорогу до Уинслоу он твердил себе, что ему мерещится. Нет ничего такого, просто совпадение. Но через дорогу от дома, как он и предполагал, была припаркована машина Трипа. Сплин стоял, глядя на окно Пёрл, стараясь не думать о том, что творится внутри, не в силах отвести взгляд; ему показалось, это длилось часами. Он такой невинный, этот скромный кирпичный домик с чистой белой дверью, с бледно-красной опушкой цветов на персиковом дереве в парадном дворе. Трип и Пёрл вышли, держась за руки, но Сплина потрясло не это. Между ними царила непринужденность, какая бывает – Сплин не сомневался – только между людьми, привычными к телам друг друга. Как они сталкивались плечами, шагая по дорожке. Как Пёрл наклонилась застегнуть молнию у Трипа на рюкзаке, как он потянулся убрать беглую прядь с ее лица. Затем оба подняли взгляды, и на тротуаре увидели Сплина верхом на велосипеде, и застыли. Они не успели вымолвить ни слова – Сплин брыкнул педаль и умчался. Ему и в голову не пришло выяснять отношения с братом: от Трипа он ничего другого и не ждал. Всю свою ярость он берег для Пёрл, и под вечер, когда она на цыпочках поднялась по лестнице и постучалась к нему в спальню, Сплин был не в настроении выслушивать ее отмазки. – Так само получилось, – сказала Пёрл, закрыв дверь. По ее тону Сплин понял, что она не врет, но это едва ли утешало. Он закатил глаза – она сейчас слишком походила на персонажа подросткового сериала – и снова взялся настраивать гитару. – Да пофиг, – сказал он. – Если тебе охота трахаться с этим лузером… – Пёрл поморщилась, и он невольно осекся. – Ты же в курсе, что он тебя использует, да? – после паузы сказал Сплин. – Он только это и делает. У него всерьез не бывает. Ему становится скучно, и он сваливает. Пёрл вызывающе молчала. На сей раз все иначе – она была уверена. И оба не ошибались. Трип в самом деле быстро начинал скучать и редко вспоминал девушек, едва они исчезали с глаз. Но он никогда не встречал таких, как Пёрл: она не смущалась быть умной, не вполне встраивалась в упорядоченный мир Шейкер-Хайтс, хотя, может, сама того не сознавала. За последние два месяца она прокрадывалась в его мысли в самые неурочные часы: в химической лаборатории, на тренировке, по ночам, хотя обычно он засыпал быстро и смотрел банальные сны. Местные девчонки, с которыми он рос, – да и парни, если уж на то пошло, – были такие целеустремленные; такие амбициозные; такие самонадеянные; обо всем судили так уверенно. Они немножко походили на его мать и сестер: убежденно делили мир на правильное и неправильное, не сомневались, что умеют различать. Пёрл была умнее их всех, но ее не смущало неведомое: ей было уютно в серых лакунах. Она, обнаружил Трип, думала о важном, и в эти дни, после того как они были вместе, разговоры в итоге съезжали на важное. Как ему тяжело, что он не ладит со Сплином (“Мы братья, – сказал Трип. – Братья ведь дружат, да?”). Как в свои семнадцать он не понимает, чем заняться в жизни: все спрашивают, ему полагается думать про колледж, полагается знать, а он не знает, вообще ни малейших идей. Еще есть время, утешала его Пёрл, время всегда есть. Трипу рядом с Пёрл распахивался мир, а она рядом с Трипом прочнее стояла на земле, становилась не так абстрактна, реальнее. – Ты в нем ошибаешься, – в конце концов сказала Пёрл Сплину. – Да ничего, – ответил тот. – Ну, если тебя не парит, что ты его очередная победа. Я просто думал, ты себя больше уважаешь. – Он знал, что если поднять взгляд, в ее лице он прочтет боль, и подчеркнуто сверлил глазами гитару на коленях. – Я думал, ты умнее этих шлюх, которые обычно с ним гуляют. – Он пальцем подергал струну, чуть потуже завернул колок. – Видимо, не угадал. – Зато меня по крайней мере кто-то хочет. Зато я по крайней мере не доживу до конца школы озлобленной девственницей. – Пёрл подавила в себе порыв вырвать гитару у Сплина из рук и расколошматить об стол. – И, к твоему сведению, я не победа. Знаешь что? Я с ним первая начала. Сплин еще никогда не видел, как Пёрл злится, и, к его смущению, первым делом ему захотелось разрыдаться. Он сам не знал, что тут сказать, – Прости меня, я не хотел – и только все острее жалел, что между ними так все повернулось, отчаянно и тщетно жаждал вернуться к тому, что было прежде. Вместо этого он закусил изнутри щеку, чтобы не расплакаться, и по языку растеклась едкая соленая кровь. – Да пофиг, – после паузы сказал Сплин. – Но, знаешь… сделай одолжение, давай не будем об этом говорить. Хорошо? Как выяснилось, разговаривать они перестали вообще. Наутро впервые пошли в школу поодиночке, сели в противоположных углах класса на первом уроке и на всех следующих уроках тоже. В основном, твердил себе Сплин, он разочарован в Пёрл. Какая она все-таки мелкая: выбрала Трипа – Трипа, это надо же. Сплин не надеялся, что она выберет его, – конечно нет; он не из тех, в кого влюбляются девушки. Но Трип… это непростительно. Сплин будто нырнул в глубокое прозрачное озеро и обнаружил, что это не озеро никакое, а мелкий прудик по колено. Ну что делать? Встаешь. Смываешь тину с коленок, вытаскиваешь ноги из грязи. И с тех пор ведешь себя осторожнее. С тех пор знаешь, что мир не так уж и огромен. Посреди алгебры, когда Пёрл ушла в туалет и никто не смотрел, Сплин открыл ее сумку и вытащил черный блокнотик-молескин, подаренный много месяцев назад. Как Сплин и предполагал, судя по корешку, блокнот даже не открывали. Вечером, одиноко сидя у себя в спальне, Сплин горстями выдирал страницы, мял и швырял в мусорную корзину. Когда в корзине выросла гора бумажных комьев, Сплин кинул сверху кожаную обложку – опустевшую, обвисшую, как стержень кукурузного початка, – и пнул корзину под стол. Пёрл даже не заметила, что блокнот пропал, и от этого было почему-то больнее всего. * * * Между тем у Лекси тоже случились романтические невзгоды. После клиники она, по понятным причинам, чуралась спать с Брайаном, и напряжение сказывалось. Лекси не рассказала Брайану про аборт, и аборт отгораживал их друг от друга ширмой, затуманивал. Терпение Брайана истощалось. – Да что с тобой такое? – проворчал он однажды, когда наклонился поцеловать Лекси, а она снова отвернула лицо и подставила щеку. – Опять ПМС? Лекси вспыхнула.