Она перестала мыть пол и оперлась на швабру: – Надо просто постучать в какую-нибудь дверь, и для тебя отыщется постель. – В любую? – Думаю, да. Но сейчас, конечно, далеко не все дома. – Вот как? – Я кивнул в сторону Кнута. – Летние каникулы? Женщина с улыбкой покачала головой: – Летние пастбища. Все, у кого есть олени, живут в палатках и автоприцепах на пастбищах вдоль побережья. Кто-то еще не вернулся с лова сайды. Многие на летнем фестивале в Каутокейно. – Понятно. А есть ли какая-нибудь возможность арендовать кровать в твоем доме? – Увидев ее замешательство, я поспешил добавить: – Я хорошо заплачу. Очень хорошо. – Здесь никто не позволил бы тебе переплатить. Но моего мужа нет дома, так что это неприлично. Неприлично? Я посмотрел на ее юбку. На длинные волосы. – Понимаю. А есть ли какой-нибудь дом не… не в центре? Где можно побыть в тишине и покое. И с хорошим видом. Откуда можно увидеть приближение чужака – вот что я имел в виду. – Ну… – произнесла она, – поскольку ты собираешься охотиться, ты мог бы поселиться в охотничьей хижине. Ею все пользуются. Она находится на некотором расстоянии от поселка, там тесновато и не слишком уютно, но зато тихо и спокойно. И вид на все стороны света, это уж совершенно точно. – Кажется, отличное место. – Кнут может проводить тебя туда. – Не стоит. Наверное, я смогу ее найти. – Нет! – воскликнул Кнут. – Пожалуйста! Я посмотрел на него сверху вниз. Летние каникулы. Все разъехались. Так скучно, что он пришел с мамой убирать в церкви. И вот наконец что-то начало происходить. – Конечно, – сказал я. – Тогда пошли? – Да! – А вот что мне интересно, – произнесла темноволосая женщина, ополаскивая тряпку в ведре. – Из чего это ты собираешься стрелять. Вряд ли в твою сумку уместилось ружье. Я уставился на свою сумку, измеряя ее взглядом, будто решал, согласен ли я с женщиной. – Забыл его в поезде, – ответил я. – Я позвонил, и мне обещали прислать его с автобусом через пару дней. – Но тебе же надо из чего-то стрелять, – сказала она и улыбнулась, – пока не начался сезон. – Я…. – Я одолжу тебе дробовик моего мужа. Можешь подождать меня на улице, я скоро закончу. Дробовик? Да, черт возьми, почему бы и нет? И поскольку ни одно из произнесенных ею предложений не заканчивалось вопросительным знаком, я просто кивнул и пошел к дверям. Позади я услышал быстрое дыхание и немного притормозил. Мальчик наступил мне на пятку. – Ульф… – Что? – Ты анекдоты знаешь? Я сидел у южной стены церкви и курил. Я не очень хорошо понимаю, почему я курю. Это не зависимость. Я хочу сказать, моя кровь не требует никотина. Дело не в этом, здесь что-то другое, связанное с самим процессом. Курение успокаивает меня. Я мог бы с тем же успехом курить сено. Есть ли у меня наркотическая зависимость? Нет, уверен, что нет. Возможно, я алкоголик, но в этом я тоже не совсем уверен. Но мне нравится быть под кайфом, возбужденным, пьяным, это точно. И валиум. Мне нравится принимать валиум. Или, вернее, мне не нравится не принимать валиум. И поэтому я чувствовал, что это единственное вещество, от которого мне надо, приложив определенные усилия, отказаться. Я начал продавать травку, чтобы оплачивать то, что потребляю сам. Это настолько же просто, насколько логично: ты покупаешь такое количество граммов, чтобы можно было сторговаться о выгодной цене, потом продаешь две трети меньшими дозами, но дороже, и – вуаля – бесплатный косяк у тебя в кармане. А от этого до полноценной работы дилером – дорога короткая. Длинной была дорога к первой продаже. Длинной, извилистой, с парой развилок, на которых мне стоило повернуть в другую сторону. Но в итоге я оказался посреди Дворцового парка, где стоял и бубнил короткую рекламу своего товара («Кому косячок?»), выискивая тех, кто был достаточно волосат или одет в хипповатую одежду. Так со всем в жизни: первый раз – самый трудный. И когда передо мной остановился парень в синей рубашке со стрижкой ежиком и попросил продать два грамма, я развернулся и убежал. Я знал, что этот парень не был полицейским агентом: у агентов много волос и одеваются они как хиппи. Я боялся, что он – один из людей Рыбака. Но со временем я понял, что Рыбаку нет дела до мелкой рыбешки вроде меня, надо было только постараться не увеличивать свой бизнес и не вторгаться на его рынок амфетаминов и героина. Как Хоффманн. Хоффманн кончил плохо: не было больше никакого Хоффманна. Я швырнул окурок на гравийную дорожку. У тебя есть немного времени, пока ты не догоришь до фильтра, а потом наступит неумолимый конец. Но весь смысл в том, чтобы догореть до фильтра, не потухнуть раньше времени. Вообще-то, я не уверен насчет смысла, но такова была моя цель. На смысл мне по большому счету плевать. И не каждый день после похорон я был настолько уверен в своей цели. Я закрыл глаза и сосредоточился на солнце, на том, как оно согревает кожу. На наслаждении. Гедон. Греческий бог. Или идол, как говорят здесь, на освященных землях. Большая наглость называть чужих богов – не тех, каких выдумал сам, – идолами. «Ты не должен знать другого бога, кроме Меня»[1]. Естественное предписание любого диктатора своим подданным. Забавно только, что христиане сами этого не понимали, не видели механизмов, силы регенерации и самодостаточности, благодаря которым эти суеверия смогли пережить две тысячи лет, и думали, что ключ к спасению предназначался тем, кому невероятно повезло родиться в тот самый промежуток времени, по сути краткий миг в истории человечества, да еще и в той небольшой части земного шара, где когда-либо звучал короткий призыв «кому в рай?». Тепло закончилось. На солнце набежало облако. – Там бабушка. Я открыл глаза. Это не облако. Солнце создавало ореол над рыжими волосами мальчика. Неужели та женщина действительно приходится ему бабушкой? – Что, прости? Он вытянул руку: – Могила, на которую ты бросил окурок. Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и увидел, что из клумбы у черного камня поднимается небольшой дымок. – Извини. Я целился на дорожку. Он скрестил руки на груди: – В самом деле? Как же ты попадешь в куропатку, если даже на дорожку попасть не способен? – Хороший вопрос. – Ну что, вспомнил какой-нибудь анекдот? – Нет, я же говорил, что могу долго вспоминать. – Но уже прошло… – он посмотрел на часы, которых у него не было, – двадцать пять минут. Он сильно преувеличивал. Мне пришло в голову, что дорога до хижины может оказаться долгой. – Кнут! Не мучай человека, – раздался голос его матери. Она вышла из церкви и направилась к воротам. Я встал и пошел за ней. Она шла упругой походкой, держа спину прямо, чем напомнила мне лебедя. Гравийная дорожка, проходившая мимо церкви, бежала дальше среди скопища домов, которое и было Косундом. Тишина казалась почти неприятной. До сих пор я не видел других людей, кроме этих двоих и вчерашнего саама. – Почему в домах нет занавесок? – спросил я. – Потому что Лестадиус учит нас, что мы должны позволить свету Божьему проникать в наши жилища, – ответила она. – Лестадиус? – Ларс Леви Лестадиус. Ты что, правда не знаком с его учением? Я отрицательно покачал головой. Кажется, я что-то читал об этом шведском священнике прошлого века, который боролся с распутством среди местных жителей, но учения его я не знал, да и вообще думал, что эти древние вещи уже давно никого не интересуют. – Ты не лестадианец? – спросил мальчик. – Тогда ты сгоришь в аду. – Кнут! – А что, так дедушка говорит! Уж он-то знает, он был странствующим проповедником в Финнмарке и Северном Тромсе, вот так! – А еще дедушка говорит, что о своей вере не надо кричать на каждом углу. – Женщина посмотрела на меня извиняющимся взглядом. – Иногда наш Кнут увлекается. Ты из Осло? – Там родился и вырос. – Есть семья? Я покачал головой. – Уверен? – Что? Она улыбнулась: