— Подожди минут пять, ладно? — снова протопала Катя и уже из комнаты крикнула. — Мне тут нужно ещё кое-что собрать для костюма. — Жду, — отозвалась бабка. Тишину в квартире нарушало только шуршание внутри Катиной комнаты. К батарее вернулся пёс, который быстро потерял интерес к старой гостье, предпочтя ей тепло системы отопления. За спиной послышались шаги. Неторопливые, неуверенные. Каждый шаг казался крохотным и выражал огромное сомнение в его правильности. Словно, кому-то и хочется и колется, но, всё же, нужно. От этого в каждом новом столкновении подошвы с полом слышалось как кто-то наступал себе на старое сухое горло. — Доброе утро, Паша, — донесся со спины тихий, но достаточно отстраненный голос. — Доброе, — кивнул я, бросив быстрый взгляд за плечо на тёщу. Ещё одна последняя затяжка, облако дыма, выпущенное из легких в открытую форточку, и пламя сигареты оказалось затушено в пепельнице. — Не буду ходить вокруг да около, — продолжила тем временем тёща. Или начала. Возможно, это только начало ее монолога. Хотя, не припомню, чтобы она когда-то со мной разговаривала дольше минуты. — В общем, мы с отцом долго об этом думали и решение нам это тоже тяжело далось, но, мы считаем, что нужно собрать Машины вещи и отдать их в кризисный центр помощи женщинам, — едва слышно, вероятно, чтобы не слышала Катя, выронила женщина за моей спиной. — Слишком много напоминаний о нашей девочке… — голос её дрогнул. Грудь изнутри обожгло приливом гнева. Словно языком пламени лизнуло ребра. Повернулся к теще, открыл было рот, чтобы упрекнуть ее в том, что она слишком торопится избавиться от напоминаний о своей дочери и моей жене, но осёкся, увидев скопившуюся влагу в женских глазах. — И как… — в горле словно взорвался комок сухой ваты. — … как это происходит? Как это сделать? И куда мы торопимся? — Скоро Новый год, — узкие плечи резко поднялись и опустились, словно она сказала, что-то будничное и вполне приемлемое. — Не думаешь, что нужно попробовать начать жизнь с чистого листа? На этом уже не осталось места… — Не думаю, — качнул я головой. Прислонился задом к подоконнику, скрестил ноги в лодыжках, а руки на груди. — Вам-то какая разница? Не вы ли перед похоронами говорили о том, что сдохнуть должен был я? — Я — мать, которая потеряла ребенка. Чего ты от меня ждал? Анекдот? — выпалила она и выгнула бровь, позволяя мне снова узнать в ней старую, «добрую» тёщу, что всем своим существом всегда выражала, насколько сильно я не достоин её дочери. Стиснул зубы, оберегая нас обоих от моего возможного бестактного ответа. — Вижу, ты перестал пить, завёл пса… — бросила она слегка брезгливый взгляд на псину у моих ног и снова вернула внимание к моему лицу. — …Катюшей занимаешься. Ну, или, во всяком случае пытаешься. По крайней мере, она перестала умалчивать о том, что тут у вас происходит. Иногда рассказывает про какую-то Соню и ее сына Сёму… — словно вскользь упомянула она имена наших новых знакомых и выжидающе посмотрела на меня, вероятно, ожидая, когда я разовью начатую ею тему и утолю её любопытство. Почти даже поверил, что ей неинтересно знать подробностей нашей случайной дружбы. — Сегодня не пью — завтра выпью, — склонил голову к плечу и в упор посмотрел в ее глаза цвета потускневшего неба. — Дело одной откупоренной бутылки. — Ты уже не станешь этим заниматься, — уверенно, словно зная наверняка, произнесла она. — Свою порцию ты выпил. — Не уверен. — Возвращаясь к вещам… — свернула на начатую тему тёща, глубоко вдохнув. — Мы с отцом собрали то, что оставалось у нас дома. Не всё, конечно. Сам понимаешь… Молчаливо сглотнул вязкую слюну и опустила взгляд на ремни женской сумки, зажатой в руке. — Будет неплохо, если и ты, возможно, с Катей, тоже соберешь часть вещей, оставшихся после Маши. Думаю, Маша этого хотела бы: принести еще немного смысла и пользы в чьи-нибудь жизни, пусть самой её уже нет с нами. Невесело усмехнулся и покачал головой. Улыбка стала шире, пришлось опустить взгляд в ноги, чтобы старуха не сочла меня за идиота. — Что смешного я сказала? — Помнится, когда мы с Машей только начали встречаться, вы мне наедине тоже шепнули, что думали… — акцентировал внимание на этом её слове. — …что Маше будет только лучше, если она не свяжется с таким огрызком, коим был я. Денег у меня маловато было для вашей мажористой семьи. Вы всё ещё думаете, что знаете желания своей дочери лучше? — Нет, не думаю, — на спокойном лице не дрогнул ни один мускул. — Но знаю, что она не хотела бы, чтобы ты похоронил себя под её давно остывшим прахом. Ты еще молод, Паша. И хоть ты мне никогда не нравился из-за своего поганого языка, заносчивости, горячей головы и прямолинейности, но… — глубокий вдох, быстрый взгляд в потолок, и снова на меня смотрят выцветшие глаза, наполненные влагой. — …но я благодарна тебе за то, как ты её любил и любишь до сих пор. Так, наверное, не смог бы ни один другой мужчина. И я рада, что моей дочери довелось испытать в своей жизни такую любовь. Твою любовь, Паша. Застыл столбом, несколько ошарашено глядя в её лицо, больше походившее на гримасу из-за натиска слёз, что она всеми силами сдерживала. Вдох-выдох, но в голове продолжал разрастаться вакуум, лишенный мыслей, за которые можно было бы зацепиться. Глядя ей в глаза, в которых ничего кроме слёз уже не разглядеть, выдавил по слову: — Я не знаю, как это сделать. — Я не знаю, как это сделать правильно и менее болезненно. Если такое, конечно, вообще, возможно, — усмехнулась тёща горько. — Но я восприняла это как отклеивание лейкопластыря: отклеивать по чуть-чуть и часто останавливаться на передышки между подходами — только увеличивает и растягивает боль; но если рвать одним резким движением, то… — снова возвела взгляд к потолку, шумно выдохнула и поджала губы. — … тоже больно. Очень больно, Паша. Но так кажется проще. — Может, не стоит касаться этого пластыря, если не известен способ оторвать его безболезненно? — Нужно, Паша. Нужно, — выражение лица напротив приобрело привычную холодную собранность. Белый платок, которым она торопливо утерла слезы в уголках глаз, быстро исчез в кожаной сумке. — Нам всем давно пора её отпустить. Мы уже достаточно долго её держим и надеемся на то, чего не случится уже никогда. — Это больше напоминает выселение, нежели отпущение. Опустив голову, словно вымеряя между нашими ногами расстояние, тёща сделала два мелких шажочках и остановилась в считанных миллиметрах от моих босых ног. — Машу невозможно будет выселить, и ты это знаешь, Паша. Она навсегда останется у тебя и у всех, кто её любил и любит, здесь, — ткнула она в мой лоб кончиком пальца. — И здесь, — теплая, почти горячая ладонь легла мне на грудь слева и почти сразу исчезла, словно она докоснулась до прокаженного. — И давно вы такая просветленная? — Пришлось обратиться к специалисту. Потому что сама я бы с этим не справилась. Спасибо подругам — подсказали и почти силой притащили в то кресло. Ты не представляешь, как простой разговор может изменять картину жизни. Могу дать и тебе адрес и номер своего психолога, — женская рука нырнула в сумку. — Я не хочу, чтобы моей картины кто-то касался. Пусть останется музейным экспонатом провинциального, никому неинтересного музея. — Как знаешь, — тёща перестала копошиться в закромах своей кожаной сумки и вернула руки на её ремни. — Катя сегодня останется у нас с ночёвкой до завтрашнего вечера. В твоем распоряжении почти сутки на то, чтобы хотя бы попробовать собрать Машины вещи для доброго дела. В двадцатых числах декабря мы хотим увезти их в центр помощи. — Ба, я всё! — в кухню заскочила Катя с рюкзаком на узком плече. С разбегу упала на колени перед Мультом и, подхватив его на руки, поднесла к лицу. — Мультик, я вернусь завтра вечером, а ты охраняй папу, — затем отпустила его, выпрямилась и подняла на меня неожиданно строгий взгляд. — А ты, папа, корми его нормально. И сам тоже ешь. — Посмотрим, — ответил я расплывчато и услышал вздох снисхождения. — Ладно, ба, пошли. — Куртку-то с сапогами надень, — бросила тёща ей в спину и снова заострила внимание на мне, чтобы вкрадчиво сказать напоследок. — Так надо, Паша. — Посмотрим, — ответил и ей, тем самым избавляя себя от размазывания её соплей по тонкому хрупкому стеклу, из которого состояло моё терпение прямо сейчас. Входная дверь захлопнулась. В квартире остались только я и пёс, который, казалось, решил отоспаться за всю эту ночь, во время которой с тихим рычанием и повизгиванием мучил свою резиновую курицу у порога комнаты, в которой я пытался уснуть. Нет. Нас осталось трое. Осознание этого внезапно открывшегося факта ударило в лоб ровно в то место, в которое несколько минут назад ткнула тёща. На ближайшие сутки в квартире остались Мульт я и шкаф, полный Машиных вещей. Глава 16 Мыслить нужно шире. Но не стоит забывать о том, что существует риск потеряться в масштабах. Диалог с пустым стулом каким-то образом превратился для меня в молчание со шкафом, полным вещей. Машиных вещей. Я снова сижу на полу, рядом пепельница, переполненная пеплом и окурками, а напротив — шкаф. Закрытые зеркальные дверцы безмолвствуют, отражая мою пустоту. Им нечего мне сказать. Мы виделись в этой комнате на этом самом месте тысячи раз. Но между нами есть нечто общее — то, что хранится внутри. Закрыто, запрятано от посторонних глаз и к этому никто не имеет доступа. Мы храним воспоминания о ней. О моей жене. Когда-то она выбрала меня, как человека, который всю жизнь будет хранить её в своём сердце, а потом она выбрала этот шкаф, как место, в котором будут хранится её вещи. И запах. Смородина. Сладкая, словно слегка перченая. С прохладой, но искрится. Даже сидя на расстоянии от закрытого шкафа, окруженный облаком сигаретного дыма, я слышу её. По комнате, окутанной полумраком, взгляд скользит от шкафа к туалетному столику, где всё осталось ровно так, как когда-то оставила она. Едва различимый силуэт стеклянного флакона с духами заставляет остановить на нём внимание. Я помню, как мне не нравился этот запах. Как казался резким, навязчивым и слишком сладким, даже приторным. — Ты просто их не прочувствовал, — смеялась она, демонстративно нанося их на свою тонкую шею и запястья. — Потерпи немного, и ты поймёшь, и почувствуешь, какой незабываемый шлейф они оставляют после себя. Незабываемый… Что в таких случаях принято говорить? Как в воду глядела? Пожалуй. Снова возвращаю внимание шкафу и его зеркальным дверцам. Сидя на полу, упираюсь затылком в стену и прикрываю глаза. «Это всего лишь вещи» — пытаюсь убедить себя в их незначимости, но выходит паршиво. Когда-то я мог сказать, что «тряпками забит весь шкаф», но сейчас язык не повернётся, чтобы близко выдать нечто подобное. Это её вещи. И пусть её уже нет и никогда не будет. Пусть она уже никогда не пробежится пальцами по вешалкам, перебирая платья, чтобы выбрать то, в котором хочет пойти на работу или праздник, но это всё ещё её вещи. Шумно выпускаю из лёгких последнее облако дыма и тушу окурок в стеклянной пепельнице. Прикрыв глаза, откидываю голову назад и глухо ударяюсь о холодную стену. Очередная попытка вышвырнуть из головы гудящие мысли заканчивается провалом. Слова тёщи занимают главенствующие позиции и давят на нерв: «нужно собрать Машины вещи», «в двадцатых числах декабря», «с чистого листа»… Ещё и ещё, снова и снова эти навязчивые фразы, подобно заедающей в голове песне, включались, в самые неподходящие моменты. Отрываю затылок от стены и снова смотрю на шкаф. Нужно лишь подойти, открыть, достать из него пару сумок и сложить в них вещи. Действия, которые можно с лёгкостью пересчитать по пальцам одной руки, были подобны покорению какой-нибудь отдаленной планеты. В безысходности снова прислоняю затылок к стене, закрываю глаза. Вдох-выдох и я резко, боясь передумать, встаю и иду к шкафу. Проснувшийся Мульт идёт за мной, не понимая, что за новое развлечение я придумал для нас двоих ночью в пустой квартире. Открываю шкаф и вздрагиваю, чувствуя, как по ребрам ударили мурашки и побежали выше к рукам до кончиков пальцев. Запах смородины усилился в разы и окутал обнаженные плечи, напоминая тепло её рук. Я помню эти ощущения, когда Маша подходила ко мне сзади, пока я работал над бумагами, клала руки на плечи, плавно склонялась и обнимала за шею. Утыкалась носом в пространство между ухом и плечом и звала меня в постель, переживая за то, что мой геморрой от сидячей работы станет больше моей любви к ней. Я каждый раз смеялся, забрасывал бумаги, перетягивал её к себе на колени и целовал. Целовал до онемения губ, до её тихих стонов и несвязной мольбы о том, что нужно дойти, хотя бы, до постели или коврика рядом с ней.