Тогда это казалось обычным, почти обыденным, потому что я был уверен в том, что так будет всегда: она подойдёт, обнимет, поцелует, позовёт за собой, и я послушно пойду за ней. Но, оказывается, ничто не вечно под луной. У всего есть начало и ровно так же имеется свой конец. Сколько веревочке не виться… Вот и я держался за эту веревочку, порой небрежно и так, будто она всегда будет в моих руках. Но она закончилась. Оборвалась. Резко и необратимо, оставив пустоту, за которую я пытаюсь зацепиться, но пальцы проходят сквозь режущий воздух. Несмело поднимаю руку, касаюсь одной из вешалок с голубым платьем. Оно шло её глазам, подчеркивало легкость, гибкость и некоторую игривость, скрытую в ней — то качество, которое она открывала только мне под покровом ночи. Моя «девочка-шампанское» — как любила она сама себя называть. «Яркая, веселящая, но и по башке могу дать»… Рука плавно опускается, оглаживая холодную ткань кончиками пальцев и безвольно виснет вдоль тела. Собираюсь с силами, чтобы достать сумку с верхней полки, но не могу поднять даже голову, продолжая пялиться куда-то себе в ноги, где в темноте различается лишь блеск глаз-бусинок Мульта. — А дальше что? — спрашиваю у него надтреснутым голосом и шумно сглатываю, когда он смотрит на меня в ответ, не издав ни звука. С секунду подумав, зевает, а затем входит в шкаф, топчется на месте, сделав несколько оборотов вокруг своей оси, и просто ложится на пол, свернувшись калачиком. Поднимаю взгляд на вешалки, с сомнением пробегаюсь по ним и снова возвращаю внимание псу, который уже уснул и, кажется, забыл, куда он залез. Его даже не волновало можно ли ему это сделать или нет. Он просто завалился там, где ему показалось удобно, и уснул. Поднимаю руки и несмело отодвигаю в стороны платья. Вход в Нарнию ищу, чтоб её… Мульт дёргает головой и снова смотрит на меня своими черными блестящими в темноте бусинами, пытаясь понять серьёзность моих намерений. — Двигайся, — бросаю ему тихо, словно боясь кого-то разбудить, и опускаюсь на пол рядом с ним. Задница касается дна шкафа, ноги согнуты и расставлены в стороны, локти упираются в колени, а сам я забываю, как дышать. Грудную клетку распирает изнутри от накопившегося напряжения, когда лёгкие сдавливает из-за нехватки кислорода. В попытке расслабиться делаю первый несмелый вдох и захлебываюсь от ощущения сильного удара в солнечного сплетения, когда запах сладкой смородины наполняет меня от кончиков пальцев ног до самой макушки. Головокружение захлёстывает, забирает в свой водоворот, на мгновение уносит в иное измерение, оторванное от этого места, и с размаху ударяет о суровую реальность, в которой я сижу в шкафу среди вещей погибшей больше года назад жены. Хватаюсь за голову, пальцы запутываются в волосах и до боли сжимают их в кулаках. Зажмуриваю глаза до цветных разводов и старательно игнорирую выступившую из них влагу. Внутри воет вьюга, поднимает остывший пепел и кружит его в черной холодной пустоте. Как мазохист делаю ещё один вдох, ещё и ещё, словно в попытке надышаться перед смертью. Желание наполниться её запахом и впитать каждой клеткой застилает здравый смысл. Кажется, что нет ничего важнее глубоких вдохов до боли в легких, до хруста рёбер. Хочется выть. Даже если утром кто-то поинтересуется тем, кто выл ночью, можно будет свалить всё на пса, который прямо сейчас создает какое-то движение у моих ног. Несмело отрываю руки от головы и тут же мне в лицо утыкается мокрый нос пса. Настойчиво и требовательно. Отмахиваюсь от него, но он лишь усиливает напор и упирается лапами мне в грудь, тихо скуля. — Что? — роняю сипло, на что пёс отвечает вялым подергиванием хвоста. Снова тычется мне в лицо и даже пытается лизнуть. — Придурок. Губ невольно касается улыбка. Приходится выпрямить ноги, взять пса на руки и прижать к груди. Как ни странно, он поддается. Хотя, обычно, пытается вывернуться или даже укусить, пусть и не по-настоящему. Чувствую, как под пальцами бешено колотится его маленькое сердце. Мульт глубоко вдыхает и роняет голову мне на ключицы. Уткнувшись лбом в шею, затихает. Повторяю за ним: прислонившись затылком к задней стенке шкафа, закрываю глаза и медленно вдыхаю. Сладкий запах щекочет нос, забирается под кожу, впитывается каждой клеточкой и окутывает изнутри, напоминая мне о том, что хоть её нет рядом и тепло её ладоней больше не коснётся моей щеки и плеч, но я всё ещё люблю её каждым осколком разбитого и стёртого в пыль сердца. Глава 17 — Жри, прорва. Насыпав Мульту в чашку корм, убрал пакет в ящик, закрыл дверцу и вернулся на стул, который специально поставил у окна. Оказалось, что курить сидя прямо перед открытым окном, сложив ноги на подоконник, очень даже удобно. Не нужно мяться с ноги на ногу, подыскивая позу, в которой конечности затекают меньше всего. Облако дыма покинуло лёгкие, закружилось над головой и улетучилось, когда прохладный ветер из окна поймал его с поличным за порчей окружающей среды. Прикрыл глаза, в которых был засыпан сухой скрипучий песок. Ночь я снова провёл не один — с бессонницей. Моя верная спутница, пользуясь изощренными инструментами, вскрывала мне черепную коробку и закидывала в неё мысли, которые я старательно выбрасывал весь прожитый год. Я посчитал их мусором, а она решила открыть в моей башке завод по переработке вторсырья. Вот только, как всё валялось кучей, так оно и валяется. И, если и попадало на «переработку», то застревало в жерновах разума, а затем системой защиты выплевывалось обратно в кучу. Стул, шкаф, вещи… Всё объединилось в один нарастающий ком и настойчиво долбило в запертые на засов двери моего сознания. Я знал, понимал и, возможно, подсознательно готовился к тому, что однажды буду вынужден заняться всем этим, но я не ожидал, что дедлайн наступит так скоро. Новый год и новый календарь, в котором пора начать обводить прожитые дни новым фломастером цвета неизвестности. Можно подумать, что если ты перешагнешь тонкую границу между старым и новым годом, полирнув её шампанским, то там, за рубежом, тебя будет ждать новая жизнь только потому, что год-то новый и — о, чудо! — ты сам стал новее и глаза твои раскрылись вместе с хлопком пробки бутылки. Возможно, эта схема работает, когда перед тобой есть четкая цель, мечты устремления, НО… одно дело хотеть что-то изменить в своей жизни, начать по-новому, найти иной путь движения по линии своей судьбы, и совсем другое дело, когда ты пуст внутри. И очередная новогодняя ночь, которых в твоей жизни было уже десятки, — это ровно такая же ночь, что была вчера, будет сегодня и будет завтра: в лучшем случае тебе удастся поспать; в худшем — ты будешь сидеть на кухне, пуская в открытое окно дым, а рядом будет чавкать, уминая свой корм, пёс. Стало быть, дело не в какой-то волшебной ночи, которая, отчего-то, бывает только раз в году, а дело в самом человеке, во мне? Если я не готов, я не хочу, я избегаю всеми силами окончательного прощания с женой, то, может, не стоит примерять на меня всесильность единственной волшебной ночи в году? Может, я буду готов в другой день. В свой личный волшебный день. Должен же у человека быть свой личный волшебный день? Вторник, например. Почему бы и нет? Почему я должен подгонять свои желания, страхи и решения под день, которым удачным счёл кто-то другой, а не я? Устало выдохнул, силясь избавиться от давления изнутри. Снова разболелась голова от скорости мыслей, которые я разогнал в своей голове как в чертовой центрифуге. Стряхнул пепел с кончика сигареты, зажал фильтр уголком губ и бросил пустой взгляд на часы. Извилины ослепила лампочка короткого воспоминания — Катя уже должна была вернуться домой. Скоро закат, тёща обещала ее привезти, но пока на пороге никого нет. Лежащий рядом с плитой телефон рассыпал по столешнице вибрацию. Потянулся за девайсом и с некоторым облегчением увидел, что звонила мне дочь. — Да, — ответил коротко. — Папа, тут это… — замялась она, явно подбирая слова. — Можно я у бабушки еще на одну ночь останусь? — вздохнул. — Просто мы не всё успели пришить к костюму… — затараторила Катя, спеша оправдаться. — Завтра в школу, — напомнил я, вынул сигарету изо рта и прокатил фильтр между пальцами. — Я знаю, папа. Но мне завтра к десяти, так что я успею приехать домой и даже переодеться. — А уроки? — Я всё сделала. И, вообще, нам их почти не задают из-за Нового года. Все в школе готовятся к празднику, — казалось, даже на расстоянии в несколько десятков километров я слышал, как дочка закатывала глаза и недовольно пыхтела, объясняя мне очевидные для нее вещи. — Так, можно? — Бабушка в курсе? — Бабушка… — Дай я поговорю с твоим папой… — голос ворчливой бабки ворвался в наш с дочерью диалог и завладел трубкой. — Завтра утром я Катюшу привезу на такси домой. Переоденется в форму и на такси довезу её до школы. Договорились? Это не было похоже на договоренность. Больше походило на то, что меня поставили перед фактом и попросили не вякать без дела. — Хорошо, — ответил я, понимая, что Кате может быть интереснее в обществе своей бабки и деда, а не с моей постной рожей. Шорох в трубке, хлопки дверей, словно она куда-то шла, и шумное дыхание, которое, казалось, закрадывалось мне в ухо и оставляло конденсат на ушной раковине. — Ты не пьян? — прокурорский тон дорогой тёщи граблями прочесал нервы. — Нет. Но, знал бы, что вы позвоните, обязательно бы выпил. — Смешно, — бесцветный голос заставил беззвучно хмыкнуть. Я знаю, как выглядит её лицо в такие моменты — словно его лишили всех мышц. — Что насчёт Машиных вещей? Пришёл к решению? Пришёл к решению… Блять! Да я ещё даже на путь этот не встал. Лежу рядом, ковыряю пальцем край гребаной дорожки, которая и должна привести меня к этому решению. — Думаю, — ответил обтекаемо. — Хорошо. Этого тоже достаточно. Это уже начало, Паш. Хорошее начало. Безмолвно повел бровью и поджал губы, не зная, что тут можно ответить. Ничего — пожалуй, самый лучший ответ, который можно от меня услышать. — В общем, завтра я завезу Катю домой. Можешь не волноваться. У тебя ещё есть время, — отчеканила тёща и сразу сбросила вызов. Мой ответ ей и не был нужен. «У тебя ещё есть время» — когда-то так думала и Маша, когда ехала на сюрприз, подготовленный мной специально для неё. Оказалось, что это время легко забирает случай. Несчастный, разумеется. Снова зажал остатки тлеющей сигареты между губами. Вдохнул остатки её дымчатой души и загасил последний огонёк её жизни, чтобы затем выпустить облако, обработанной лёгкими горькой души, гулять под руку с холодным ветром. Покрутил в руках телефон и откинул его на подоконник. На сегодня звонки окончены. Бездумно осмотрел потолок кухни и спустился ниже, поймав взглядом стул. Пустой, конечно же. Мой новый фетиш — ловить взглядом пустые стулья и задерживать на них внимание дольше, чем оно им нужно. Стулья с людьми не привлекали столько моего внимания, как те, в которых должен был бы кто-то сидеть. И вот он очередной пустой стул, стоящий в моей квартире. Я сидел на нём ещё утром. Завтракал гречкой с сосиской и слишком далеко отодвинул от стола, когда вставал, чтобы убрать тарелку в раковину. Теперь же он стоял ко мне полубоком. Воображение, которое давно рисовало своими красками в моей голове на черном фоне, сразу подбросило образ сидящей на нём Маши. Как она утром полусонно пила кофе и смотрела в окно такими же яркими глазами, что небо за стёклами. Светлый халат облегал её бедра, был насильно закинут подолом на колени и плавно соскальзывал с каждым движением её ноги, когда она, задумавшись о чем-то своём, неспешно шевелила пальчиками, словно разминая их для того, чтобы ступить на путь очередного нового дня с огромным пластом мыслей и идей. — А может, прогуляем работу? — авантюрно спрашивала она, слегка сощурив глаза. — Я могу взять у мамы записку о том, что у меня, якобы, болел живот. Хочешь, и тебе что-нибудь нарисуем? Надо было соглашаться тогда. Прогуливать, провожать день в обнимку в кровати и просто болтать с ней. Обо всем и ни о чем сразу. Надо было бы… Бы — пожалуй, это всё, что у меня осталось. В неконтролируемом порыве стянул с подоконника ноги и потянул одну к стулу. Подцепил его большим пальцем за металлическую ножку и развернул к себе так, чтобы, если бы в нем был собеседник, я мог смотреть ему прямо в лицо. И застыл. На этом моя решимость вылетела из окна вслед за дымом и ветром. А дальше-то что? Говорить? Но что говорить? Привет, как дела?